Прибыв в порт, он рассказал о том, что произошло, другим капитанам, те не замедлили проверить это, и когда прибыли на указанное место, нашли там дельфина, который провел их от одного края рифа до другого, как опытный лоцман.
На протяжении многих лет Большой Барьерный риф перестал быть местом опасным, а дельфин стал настолько знаменит, что его даже называли по имени — к сожалению, я запамятовал как его звали — поговаривали, что в некоторых портах в его честь были установлены небольшие монументы. Все шло хорошо до того момента, пока два пьяных пассажира не решили поразвлечься и принялись стрелять в бедное животное, ранили его, и он исчез в глубине, оставив за собой кровавый след.
Тем пьяным пассажирам чудом удалось сохранить жизнь, потому что разъяренный экипаж хотел линчевать их на месте. В течение двух лет никто ничего не слышал про дельфина, все думали, что он погиб. Но прошло время, и дельфин объявился, и стал, как и прежде, проводить суда через рифы, все также весело и беззаботно ныряя пред носом кораблей.
Только однажды корабль, следуя за дельфином, налетел на рифы — это было судно, с которого много лет назад в него стреляли и ранили. Но после этого до самой старости дельфин вел за собой суда, и ни одно из них не потерпело крушение.
Не знаю, правда ли это или вымысел, что дельфин самое умное из всех живущих на планете животных, как утверждают многие ученые, но ввиду невероятных экспериментов, проводимых над ними в разных океанариумах, в том числе и в Майями, я все-таки склоняюсь к мысли, что так оно и есть на самом деле.
Спустя три дня, когда вокруг не было ничего, кроме моря и неба, начали появляться птицы. Вначале это были фрегаты, чуть позже появились альбатросы и чайки. Даже одна голубоногая олуша пролетела рядом, показывая, что мы находимся уже совсем близко от островов. Но наступила ночь и мы вынуждены были замедлить машины и уменьшить скорость, если хотели избежать неожиданных и неприятных столкновений в этих мало изученных водах.
На следующий день мы уже стояли на якоре у входа в порт Пуэрто-Бакеризо, столица острова Сан-Кристобаль и одновременно столица всего этого архипелага.
Каким же маленьким он мне показался!
Пригоршня деревянных домиков, выстроившихся в ряд на песке, лицом к морю, где я не смог найти ни койку, чтобы переночевать, ни какой-нибудь ванной комнаты или душа, чтобы смыть с себя накопившуюся за три дня грязь.
Но нет худа без добра, помылся я в море, а переночевал на пляже.
К тому же, и это я узнал заранее, Сан-Кристобаль был наименее интересным из островов архипелага и оставаться на нем дольше, чем того заслуживает промежуточный этап в переезде на другие острова, не имело смысла.
Но губернатор упорно настаивал на том, что Сан-Кристобаль заслуживает более глубокого изучения, до самого дна, так сказать, а потому повел меня на самую высокую точку острова, туда, где окутанные никогда не рассеивающимся «гаруа» — туманом — находятся два красивейших озера, место обитания бесчисленного количества уток, что есть одновременно и рай и ад для любого, самого требовательного охотника.
По берегам озер растут необычные деревья, напоминающие плакучие ивы. А утки настолько не привыкли к виду человека, что совсем не боятся людей и плавают так близко, что можно дотронуться до них.
Эти утки могли бы стать настоящим местным лакомством, но колонисты, живущие внизу, не удосуживаются подниматься туда. Считают, что дорога к озерам даже на лошади утомительна, и, к тому же, там слишком холодно. Да, именно холодно, на высоте в восемьсот метров под покровом «гаруа», что кажется странным, если учесть местоположение острова — на линии экватора.
Жара здесь должна была бы быть удушающей, как то происходит на Суматре, в Белене де Пара, Гвинеи или каком-нибудь другом уголке Земного шара, расположенном на той же широте, но здесь, около южной оконечности архипелага проходит течение Гумбольдта.
Именно это течение и еще ветра, дующие с моря, как раз и создают на острове исключительный климат, напоминающий вечную весну, очень похожий на тот, что на моем родном Тенерифе.
После озер гид настоял, чтобы мы обошли вокруг, и привел меня к порогу старого дома.
— Здесь жил Мануэль Кобос, — сообщил он. — Здесь же, на пороге, его и убили.
Жизнь и смерть пирата и авантюриста Мануэля Кобоса составляет, безо всяких сомнений, всю историю и большую часть легенд острова Сан-Кристобаль. Никто точно не знает когда в прошлом веке он обосновался в этих местах, но достоверно известно, что вначале он весьма успешно промышлял пиратством, последовав примеру одного немца, жившего на противоположном, северном конце острова. Тот имел обыкновение дожидаться, пока мимо не будет проходить какой-нибудь корабль, и тогда выходил ему навстречу на лодке, вооруженный до зубов, и либо нападал на судно, либо торговал с ним, в зависимости от численности противостоящих ему сил. Кобос же решил для себя, что только труд может дать наилучший результат, особенно, если все работы выполняются чужими руками. После таких размышлений он решил выкупить у эквадорского правительства заключенных, осужденных на каторжные работы, чтобы использовать их на своих плантациях сахарного тростника.
Сделка оказалась прибыльной, заключенные превратились в рабов и работали задаром по двадцать часов в день, почти без еды и без права и возможности протестовать. За несколько лет Кобос превратил остров Сан-Кристобаль в настоящий ад, объявив себя «королем Галапагосов». Печатал деньги с собственным изображением и вершил правосудие по собственному усмотрению, казнил или миловал — по большей части казнил.
И все шло у него лучше не придумаешь, остров стал процветающим и богатым, но все это богатство и цветение происходило посредине огромной лужи крови. Тогда ходила поговорка, что на Сан-Кристобаль не нужны дожди, потому что почва и так хорошо напитана.
Но 15 января 1904 года отчаявшаяся орда рабов взбунтовалась против него и его надсмотрщиков, их таскали по земле, пока не убили, а потом подожгли плантации сахарного тростника и сахарные заводы. То была самая кровавая ночь, на острове до сих пор говорят про те события.
Скот, принадлежавший Кобосу, убежал в горы, где до сих пор можно найти одичавших коров и лошадей, и с того дня на Сан-Кристобаль уже никто не выращивает сахарный тростник.
Остались апельсиновые и еще кое-какие фруктовые деревья, а также потомки тех заключенных, создавших теперь процветающую, но свободную колонию.
Осталась на острове и сноха Кобоса: норвежка, вышедшая замуж за его старшего сына, живет на вершине горы, среди туманов и постоянных, тоскливых дождей, и стережет небольшое стадо.
Я посетил ее скромный домишко, где она живет со своей дочерью. Она долго расспрашивала меня про Европу, про Норвегию, откуда ее привезли, когда была еще совсем маленькой девочкой, в начале века. Это, пожалуй, единственный человек на этом свете, считающий, что смерть Кобоса — несчастье для всех. Она остается убежденной в том, что острову нужен именно такой человек, и только тогда здесь наступит процветание, пусть и за счет жизней тысяч рабов.
Пообщавшись с Карин Гультер-Кобос и ее дочерью, я вернулся в Пуэрто-Бакеризо и спросил у губернатора каким образом можно было бы добраться до Санта-Круз, о котором я слышал, что это самый интересный из островов архипелага.
— Придется ждать пока почта не приедет, — ответил он.
«Эсмеральда» присоединилась к остальному эквадорскому флоту, приняла участие в маневрах и потом собиралась вернуться на континент, поэтому я посчитал, что мне будет с ними не по пути, но и оставаться на таком мало интересном острове, как Сан-Кристобаль, тоже не хотелось, поэтому я начал упрашивать губернатора добыть для меня какой-нибудь вид транспорта.
Наконец, без особенной уверенности, что все делается правильно, и с видом человека, не желающего влезать в неприятности, он посоветовал:
— А идите-ка вы… к Гузману, к «Каторжнику». Это единственный на острове человек, кто сможет отвезти вас.
Потом окликнул мальчугана, игравшего у дверей дома, и приказал ему:
— Отведи этого сеньора к дому «Каторжника».
И я пошел следом за мальчишкой, кто хоть был босой, но прыгал по камням и через колючки так резво, что я с трудом поспевал за ним. Когда я уже весь взмок, и этот мальчишка-попрыгунчик порядочно надоел мне, мы подошли к хижине, стоявшей на самом берегу. Мальчишка ткнул в нее пальцем и сказал:
— Вот.
Он развернулся и собирался уже упрыгать обратно, когда я дал ему несколько сукре в качестве платы за услугу, он взглянул на меня удивленно, но монеты взял с нескрываемой радостью. Возможно, это были первые в его жизни деньги.
На встречу мне вышла женщина, когда-то она была, наверное, хорошенькой, но теперь половина лица ее была обезображена шрамом и еще она прихрамывала на одну ногу. Я спросил ее где можно найти Гузмана, в ответ она указала на приближающийся к берегу парус.
— Вон идет, — сказала она. — Если хотите подождать его, то проходите в дом.
Но я предпочел дожидаться снаружи, и женщина принесла мне стакан воды с лимоном. Я обвел рукой и море, и берег, и небольшую бухту, и спросил:
— Давно живете здесь?
— Уж девять лет, — ответила она. — С того самого момента, как освободили моего мужа. До этого пятнадцать лет мы провели на Исабеле. Знаете, наверное, там тюрьма.
— Я думал, что тюрьму там закрыли.
— Так и есть, но многие, кто отбывал срок на Исабеле, потом остались на архипелаге.
— И не хотелось вернуться на континент?
— Ни даже в гробу, — ответила она. — Та жизнь не для нас. На самом деле, та жизнь никому не подходит. Родом я из Гуаякиля. Там родилась и выросла, и теперь понимаю, что смогла выдержать то лишь потому, что не знала о существовании другой жизни. Но сейчас самое большое наказание для меня было бы выслать обратно в город.
Много позже мне рассказали историю жизни Гузмана и его жены. Он был бродячим торговцем, и, судя по всему, не щадил себя на раб