Самка долго и внимательно наблюдает за ним, опустив хвост, и если представление ей не нравится, то так и сидит, пока не проголодается, а затем улетает. Если же посчитает представление приемлемым, то задирает хвост. Затем счастливая парочка подыскивает себе какое-нибудь углубление меж камней или ямку в песке, куда откладывается единственное яйцо, и попеременно высиживают его, пока не появится птенец. Их совершенно не беспокоит отсутствие гнезда, и потому пришлось ступать очень осторожно, чтобы не раздавить случайно чье-нибудь яйцо или не побеспокоить мать. Эти же в свою очередь ограничивались недовольным бормотанием, когда противный незнакомец чуть было не раздавил какого-то из их детеныша, но не приходили в ярость и не атаковали.
Рядом с олушами обычно гнездятся фрегаты, кто буквально кормится за счет олушей. Поскольку фрегаты не умеют нырять, как это делают их соседи, то должны довольствоваться тем, что удается поймать на поверхности, но этого не достаточно, чтобы удовлетворить их аппетит, а потому практикуют повсеместно нападения и пиратство, пребывают всегда наготове и внимательно следят за олушами. Когда олуша ныряет за рыбой, а затем взлетает с рыбой в клюве, фрегат бросается на нее, пугает и заставляет бросить добычу. Брошенная рыба летит вниз, птица-грабитель кидается следом и с невероятной ловкостью перехватывает добычу в воздухе. Если же олуша попытается сопротивляться, побороться за свою добычу, пойманную с таким трудом, то фрегат может и поранить неуступчивую птицу своим длинным, похожим на крючок, острым клювом.
Усесться где-нибудь на краю скалы и наблюдать за поведением этих птиц — олушей, что самоотверженно ныряют в воду за рыбой, а фрегаты затем нападают на них в полете — по-моему, очень интересно, поскольку представляет из себя впечатляющий и яркий спектакль, и так можно сидеть и смотреть на кружащихся птиц часами. Когда у фрегатов, а некоторые из особей достигают в размахе крыльев двух метров, начинается брачный период, у самцов появляется кожаный мешок ярко красного цвета на зобе, что сильно контрастирует со всем его черным оперением. Птица строит грубое гнездо, например в кустах или прямо на земле, и усаживается рядом, начинает раздувать этот яркий мешок на шее и издает характерные любовные крики, что-то вроде «куиу-куиу», заканчивающиеся звуком, похожим на чихание. Самки непрерывно кружат над группой самцов и выбирают, пока не решатся присоединиться к какому-нибудь. Опускаются на землю и помогают достроить гнездо. Откладывают яйцо и ревниво следят за гнездом, пока не появится птенец. В это время мешок на зобе самца сдувается и остается висеть на шее кожаными складками.
Самое любопытное в жизни этих огромных птичьих колоний заключается в том, что наблюдать за ними можно почти вплотную, можно даже дотронуться до них и птицы не испугаются. Причина очень простая — обитатели этих островов (птиц, галапагосы, игуаны, тюлени, пингвины) не имели врагов на протяжении многих столетий. Это позволяло им сосуществовать в совершенной гармонии. Даже отношения между олушами и фрегатами не исключение из этого правила, поскольку последние никогда не имели намерений навредить первым, а всего лишь обворовывают их.
Страх не был известен обитателям островов до того момента, как сюда ступил человек. Человек принес страх, как это водится за ним, и многие виды животных, особенно тюлени и галапагосы, на собственной шкуре испытали, что значит быть чрезмерно доверчивыми. Сегодня, благодаря суровым законам, установленным правительством Эквадора, мир опять вернулся на архипелаг, и человек научился уважать исконных обитателей, позволив им восстановить утерянную доверчивость. Однако, собаки, свиньи, козы и крысы, что человек завез в эти места, стали самыми главными врагами тех первых обитателей островов. Но это мы еще сможем наблюдать на других островах. А здесь, на Худе, по причине, что человек редко появлялся среди этих камней и еще благодаря чудовищу-Оберлусу, жизнь животных не претерпела больших изменений.
Дальше, в глубине острова, начали появляться альбатросы.
Эти морские птицы, огромные, медлительные и величественные, одни из самых больших в мире летающих птиц, и их характерной особенностью считается то, что им нужно много места для взлета и приземления.
Обычно они предпочитают взлетать с обрывистых берегов, откуда прыгают вниз и, расправив крылья, начинают полет. Если же им потребовалось взлететь с открытого места, то полету предшествует длительный, тяжелый и почти комичный разбег, что во многих случаях заканчивается ничем, когда птица спотыкается о камень, цепляется за куст или оступается в ямку.
То же самое и при приземлении, тогда альбатросу нужно подыскать ровный, без препятствий участок земли, подобно пассажирскому реактивному самолету.
Когда не получается правильно рассчитать траекторию, то они либо разбиваются, либо влетают в кусты. Обходя остров, я заприметил три или четыре альбатроса со сломанной лапой или со сломанным крылом — очевидный признак, что их система приземления не сработала правильно.
В той же мере, как эта птица прекрасна во время полета, она выглядит отвратительно на земле.
Ходит вперевалочку, словно пьяный пингвин, волоча по земле зад, и со своим длинным клювом желтого цвета, грязно-коричневым оперением и туповатым выражением имеет вид крайне непривлекательный. Единственно, что может выглядеть страшнее альбатроса — это птенец альбатроса. Ростом он достигает полметра, и на самом деле это всего лишь комок грязных перьев, из которых торчит лысая шея со смешной головкой на конце — настоящая карикатура на птицу, хотя родители его всячески холят и лелеют.
Я довольно долго развлекался, наблюдая за олушами, фрегатами и альбатросами. Когда же вернулся на небольшой пляжик, где мы причалили, Гузман выглядел озабоченным.
— Уже очень поздно выходить в море, — сообщил он. — Ночь застигнет нас в открытом море, а в этих местах нельзя плыть в темноте, тут нет ни маяков, ни какой-нибудь сигнализации.
— И что будем делать в таком случае?
— Переночуем здесь, а утром, на рассвете, пойдем дальше. Если хотите, можем дойти до Флореаны, а ближе к вечеру престанем к Санта-Круз.
— Договорились.
— Это будет стоить дороже.
— Не важно.
Гузман начал готовиться к ночлегу на острове. С помощью парусов и весел соорудил что-то вроде палатки, что, видимо, он проделывал и раньше, на песке расстелил одеяло. Набрал дров и развел костер.
Потом столкнул лодку в воду, отошел от берега метра на четыре, закинул снасть и начал гой вытаскивать одну рыбу за другой. Когда увидел, что я вытащил мой плавательный костюм и маску для ныряния, и собирался понырять в окрестных водах, он спросил:
— Вам нравятся лангусты?
— Естественно… А вам, нет?
— Мне тоже нравятся. Плывите вон к тем скалам и поищите под ними.
Я сделал, как он и сказал. Стоило мне опустить голову под воду, как увидел, что меня окружили сотни… нет, тысячи самых разнообразных рыб, с любопытством рассматривая необычное в их понимании существо. Тут были и мероу весом от восьми до десяти килограмм, и рыбы-попугаи, и рыба-луна — рыбы всех цветов радуги, словно ожившие искры от ракеты разлетелись по всему морю, и каждая такая искорка превратилась в живое существо, размножившееся многократно, переливаясь и скользя в воде то тут, то там, отдавшись на волю волн. Ничто их не пугало, и можно было дотронуться до любой из них, и они не отскакивали прочь, а лишь лениво отплывали в строну.
Вместо того, чтобы прятаться, они приближались поглазеть на меня, и из-за своего любопытства вели себя так нагло, что приходилось их отталкивать, иначе невозможно было плыть. Только изредка они разлетались в разные стороны или начинали нервно перемещаться из стороны в сторону, когда тюлень проплывал мимо с огромной скоростью, через эту толпу, и уносился прочь с какой-нибудь рыбой в пасти.
Вода, вначале показавшаяся несколько прохладной, спустя некоторое время казалась уже очень приятной, и в сопровождении большого количества подводных «зевак», желавших узнать обо мне побольше и познакомиться поближе, я поплыл к скалам, на которые указал Гузман.
Глубина там была около полутора метров, что позволило мне, не нырять, а просто встать на ноги, опустить голову под воду и смотреть вниз, и я тут же начал различать длинные антенны красно-коричневого цвета, торчащие из щелей между камнями, принадлежащие лангустам, обитавшим здесь большой колонией. Это зрелище показалось мне настолько невероятным, что я поднял голову и крикнул Гузману, что они тут заселили все. Он подплыл на лодке и кивнул, потом кинул мне перчатку из толстого брезента.
— Знаю, — сказал он. — Их тут десятки. Возьми-ка! Хватай их этим.
Я надел перчатку, опустил руку в воду, под ноги, и схватил огромного лангуста, с такой же легкостью, с какой вытащил бы его, если он лежал в коробке в комоде в моей квартире. Передал лангуста Гузману, а тот небрежно кинул его на дно лодки. Опустил руку и вытащил другого, потом еще одного, и еще… и так пока эта игра мне не надоела.
Восемнадцать, не меньше, за четверть часа, и ни разу не пришлось нырять глубже, чем на два метра.
Ночь опустилась с удивительной быстротой, как это имеет обыкновение происходить на экваторе, и я вылез из воды. Было такое впечатление, словно свет неожиданно погас вокруг ровно в шесть часов. Тьма была полная, если не считать костра, что Гузман разложил на берегу.
Пока я обсыхал и одевался, он раскопал в песке большую яму, натащил туда сухих веток, поджег, подождал, пока не разгорятся вовсю, и без лишних церемоний швырнул в огонь четырех живых лангустов, самых больших. Послышался треск, животные начали яростно прыгать, но все равно падали обратно на угли и замирали, после этого Гузман засыпал все это песком. Спустя пару минут, он отрыл лангустов, отнес их к воде, хорошенько промыл, и с помощью большого ножа вскрыл их сверху донизу. Они еще дымились и должен сознаться, что никогда в своей жизни — ни в лучшем и