иблизились к нему с обеих сторон, накинулись, смутили его и оставили голодным, несмотря на общепризнанную ловкость и хитрость кошачьих. Рядом находился пес, далматинец, но, видимо наученный горьким опытом, он не связывался с ящерицами, а сам Карл смотрел на все на это и с удовольствием кормил этих доисторических драконов, жадных до макарон. Покончив с кормежкой, все разбрелись по своим любимым местам, принимать солнечные ванны, как и подобает обыкновенным пресмыкающимся.
Эти морские игуаны обитают лишь на Галапагоссах, в других частях земного шара они исчезли. Они несколько меньше сухопутных игуан и в редких случаях превышают в длину один метр. Питаются морскими водорослями, и потому ныряют на самое дно, и преимущественно делают это во время отлива, остальное время валяются на камнях под солнечными лучами. Несмотря на свой устрашающий вид, в основном из-за шипов вдоль хребта и могучих когтистых лап, что вначале внушает некоторое уважение, на самом деле существа совсем не опасные.
Они справедливо считаются хорошими пловцами, и у многих кусок хвоста отсутствует — остался в пасти какой-нибудь акулы, а те смотрят на ныряющих игуан, как на вкусный и питательный завтрак, но ящерицы настолько увертливы и стремительны, что в пасти рыб остается лишь кончик хвоста.
Из-за своей диеты они не считаются съедобными, в отличие от своих сухопутных собратьев, которыми человек питается во многих странах. На островах архипелага живут оба вида, но на Санта-Круз больше морских игуан.
Сухопутные больше и с более яркой окраской, более красивые — в тех пределах, конечно, в каких этих животных можно считать красивыми — и, особенно, их головы, окрашенные в цвета коричневый, охры и желтый, так что иногда кажутся очень привлекательными. Сухопутные игуаны питаются преимущественно кактусами и корнями, но могут съесть и что-то другое, и настолько миролюбивы, что когда предлагаешь им кусочек хлеба или дольку апельсина, берут прямо с рук.
По отношению друг к другу, особенно в брачный период, игуаны ведут себя крайне агрессивно, что очень часто заканчивается жаркими баталиями, когда они применяют не только когти, но крепкие зубы. Морские игуаны — существа мирные и ведут стадный образ жизни. Только самки начинают демонстрировать некоторую враждебность, когда другая пытается отложить яйца рядом, что происходит на песке, недалеко от воды. Яйца кладут не очень глубоко, чтобы солнечные лучи прогревали их, а море поддерживало необходимый уровень влажности.
Я обсудил с Агренмейером возможность нанять его яхту, и, в конце концов, мы договорились. Вначале он просил четыре тысячи, но потом сошлись на трех тысячах песет ежедневно, включая пропитание и услуги его единственного матроса, Роберто. На следующий день он должен был все подготовить для нашего морского путешествия. Я рассказал ему о своем новом друге, швейцарце Мишеле, который хотел стать Робинзоном, как и он когда-то был, и Карл согласился помочь ему как и чем получится. Его жизненный опыт и его советы в тех условиях и для той жизни могли бы оказаться чрезвычайно полезными.
— Если он не боится исчезнуть, — сказал Агренмейер, — то и Флореана подойдет. Там в изобилии имеется пресная вода, там много рыбы и охотиться можно. Там можно жить и годами не видеть ни одной живой души, а если он не будет связываться с Виттмер, то и те не станут трогать его. Остров красивый и плодородный — настоящий рай.
— Но если однажды его проглотит земля?
— Да, такой риск присутствует.
— А вы бы поехали?
Он рассмеялся и ответил.
— А мне и здесь хорошо.
Потом сменил тему разговора и пригласил показать свои картины.
Техника живописи у Карла очень любопытная. Он не пользуется ни кистями, ни мастихином, ни чем-нибудь похожим. Он использует лишь свои сильные и толстые пальцы. Пальцами он наносит краски, делает это резкими движениями, то тут, то там. Очень странный и примитивный способ, но результат, тем не менее, яркий и привлекательный.
Для работы над своими полотнами он в основном использует красный и голубой цвет, пишет сцены из жизни на островах, на его картинах всегда много игуан и тюленей, и, конечно же, удивительные закаты, которые можно увидеть только здесь. Он рассказал, что уже участвовал в нескольких выставках по всему миру, и продал все свои картины, и теперь у него больше заказов, чем он делает для себя, и какие мог бы подарить.
Судя по тому количеству краски, что он тратит на каждую картину, возникают определенные сомнения по прибыльности этих продаж.
Поужинал я вместе с семейством Агренмейер. Хозяйка оказалась деликатной дамой и хорошей кухаркой. Уже глубокой ночью я вернулся к своей лодке и при свете сказочной луны добрался до пристани.
Пара тюленей — наверное, те же, что сопровождали меня днем — составили мне компанию и в этот раз. Потом я заглянул в местный бар, где столкнулся с Мишелем, швейцарцем, он выпивал с местными и одновременно пытался разузнать про какое-нибудь местечко, где можно было бы обосноваться.
Я пересказал ему, что мне в свою очередь рассказал Агренмейер, и, как показалось, Флореана заинтересовала его, но местные фермеры сразу же принялись отговаривать.
— Не вздумайте ехать туда, — начали они говорить ему почти хором. — Этот остров из тех, что называют «пойдешь и не вернешься». Он проклят.
И каждый рассказал ему свою историю, сопровождая описание кучей подробностей, большинство из которых были придуманы или основательно преувеличены. Мишель слушал все это молча и о чем-то думал.
— И вы верить во все это? — спросил я. — Большинство из того, что вы рассказали, похоже на фантазии.
— И почему бы не поверить в них? Те, кто исчез, были из плоти и костей, у них были имена и документы, а теперь их нет. Что-то из все этого правда.
— Но вы не собираетесь заверить меня, что и в самом деле существует проклятый остров.
— А вы не читали Мелвилла? Все, что я знаю про Галапагосы, я прочитал у него, а он бывал здесь и считал их заколдованными, способными творить любые чудеса… Такими я и ожидал найти их.
— Но прошла уже сотня лет.
— И что поменялось? Появился поселок, где живет около сотни человек, но и они сами признаются в том, что не знают какие тайны скрывает их собственный остров. А остальные острова необитаемы или не исследованы. Почему что-то должно измениться со времен Мелвилла?
Честно сказать, я не знал, что ему ответить. На самом деле я не очень-то и помнил содержание книги Мелвилла. Смутно помнил, что описание архипелага у него было, мягко говоря, не очень лестное, а точнее сказать, могло бы отбить у любого путешественника желание приехать сюда. Присутствовали там и некоторые неточности, как то, что на островах водились гигантские пауки и опасные змеи, а это не соответствует действительности.
Я указал ему на эти факты, а он в ответ разозлился:
— Быть здесь и не знать Мелвилла на память — это грех! — заверил он меня. — Никто, кроме него, не описал эти острова так точно и так ярко: их пейзажи, их климат, их тайны. Пойдемте, пойдемте со мной, я дам вам почитать его книгу.
И тут я вспомнил, что на следующий день уезжаю, но он все равно настоял на своем, заверив, что за ночь успею прочесть книгу.
— Она очень короткая, — сказал он. — И стоит ее начать, так невозможно оторваться.
Как бы не хотел я этого, но пришлось идти с ним до его палатки, и там, со дна чемодана, он достал маленькую книгу в кожаном переплете, обернутую клеенкой, словно это было сокровище. Вид у нее был потрепанный, очевидно он перечитывал ее раз сто, не меньше, и между страниц лежали листы пожелтевшей бумаги с заметками.
Придя к себе в комнату, я улегся, зажег сигарету и открыл то, что можно считать личной библией швейцарца Мишеля.
«…Возьмите двадцать пять кучек золы, разбросанных то тут, то там по пустырю, потом представьте себе, что они выросли до размера горы, а пустырь превратился в море, и вы получите некоторое представление как выглядят Энкантадас, или „Зачарованные Острова“. Когда-то потухшие вулканы, до того как стать островами, являют собой образ того, во что мог бы превратиться наш мир после кары господней.
Сомнительно, чтобы где-нибудь на Земле нашлось еще более пустынное место. Заброшенные древние кладбища, развалины городов представляют из себя довольно меланхолическое зрелище, но, как и все, что связано с людьми, они, тем не менее, будят в нас некоторые чувства, какими бы грустными они не были. А потому даже Мертвое море, какие бы эмоции оно не вызывало, порождает в душе паломника приятные чувства.
Обширные северные леса, бескрайние моря, никем не исследованные ледяные равнины Гренландии есть образ самого глубокого одиночества, какое может быть представлено нашему взору. И все-таки тот ужас, что они навевают на нас, смягчается под влиянием магии движения волн и смены времен года, и даже, если там нет никого, но весна приходит и в те леса, а далекие моря отражают сияние знакомых нам звезд, словно мы стоим на берегу озера Эри, и в чистом воздухе ясного, прекрасного полярного дня сверкающий и голубой лед становится похожим на малахит.
Но особое проклятие, скажем так, тяготеет над Энкантадас и вокруг них, и пустота, царящая там, не сравнится ни с Идумеей, ни с Полюсом, потому что там ни что не меняется, времена года там не чередуются, а невзгоды не проходят. Расположившись на экваторе, они не знают ни осени, ни весны; а тлен не пугает их, поскольку они и так уже пепел. Дожди освежают пустыни, а на этих островах никогда не идет дождь. Они подобны флягам из тыкв, выставленным на просушку под безжалостным сирийским солнцем, что, в конце концов, трескаются.
„Сжальтесь надо мной, — словно жалобным голосом взывает душа Энкантадас, — и пошли мне Лазаря, дабы он увлажнил перста свои в прохладной воде и оросил язык мой, ибо пламень этот мучит меня“.
Другая особенность этих островов — их полная необитаемость. Они подобно образу падшего царства, где и шакалу негде укрыться посреди пустоши, что когда-то была царством вавилонским, но на островах этих нет прибежища даже для животных изгоев. Человек и волк бегут отсюда. Живут здесь лишь рептилии, черепахи, ящерицы, огромные пауки, змеи и эта особенная аномалия, порождение чужой природы, огромная игуана. Не слышно здесь ни голосов, ни мычания, ни даже какого-нибудь воя, а самый привычный и частый звук здесь — шипение.