Эта его инициатива, возможно, и была той главной причиной, почему Бен-Атару удалось так быстро и успешно соткать свою торговую сеть, центр которой находился в Танжере, а две широко раскинутые руки охватывали Атласские горы на юге и Прованс с Гасконью — на севере. Ибо опасения и стыд, мешавшие Абулафии вернуться в родной город, а также чувство благодарности за заботу о ребенке укрепили в его душе твердое решение расплатиться с дядей, его благодетелем и хозяином их дела, своей деятельной активностью и изобретательной находчивостью, благодаря которым круг его христианских покупателей и набор товаров стали от года к году все более расширяться. И теперь Абу-Лутфи уже не мог ограничиться одним лишь традиционным весенним посещением северных отрогов Атласских гор — от него потребовалось расширить круг своих странствий по горным деревням и долинам и постараться проникнуть даже в кочевые шатры тамошних жителей в поисках полированной медной посуды, кривых кинжалов и острых пряностей, потому что оказалось, что одного только запаха пустыни — и того уже достаточно, чтобы вызвать возбужденный интерес новых покупателей-христиан, которые в преддверии тысячного года вдруг припомнили, что ведь и их распятый пророк тоже когда-то прибыл к ним из пустыни. Тем временем исмаилитская нянька оставалась с порченой девочкой, которую все уже забыли, кроме разве что Бен-Атара, время от времени посещавшего их, чтобы убедиться, что ребенок еще существует и его деньги не тратятся попросту на уход за привидением.
Ничто, однако, не указывало на то, что девочка, при всех ее многочисленных дефектах, собирается превратиться в привидение. Она явно намерена была оставаться вполне реальной, хотя и на свой собственный, странный лад. И хоть малышка очень отставала в развитии, двигалась неловко, неуклюже и кособоко, а своими выпученными, бессмысленными глазами напоминала представителей какой-то иной, нечеловеческой породы, она тем не менее сумела потихоньку так расширить пространство своего существования, что суровой и строгой исмаилитской няньке приходилось теперь зорко следить, чтобы в доме не обнаружилась случайная дыра, через которую подопечная могла бы по неразумию выскользнуть в тот мир, где ее отнюдь не ожидали. Но тут в их жизнь вмешался дядя дяди, мудрец Бен-Гиат, пришедший в начале весны приготовить дочь Абулафии к празднику Песах и тут же рассудивший, что, каковы бы ни были намерения Всевышнего, когда Он создавал такое странное и нелепое существо, тем не менее святость Завета, заключенного Всевышним с евреями на горе Синай, распространяется также и на эту еврейскую девочку, а потому недопустимо, чтобы отца ее заменяла какая-то нянька, которая не обязана Богу Израиля ничем, кроме своей исмаилитской неполноценности. И хотя Бен-Атар уже привык к ответственности, которую сам на себя возложил, и к тому же опасался, что, если он вынудит Абулафию забрать свою малышку, это может ослабить его чувство отцовской вины, а с ним — и стимул того старания и находчивости, благодаря которым их дело за последние два года превратилось в одно из богатейших в Танжере, он, с другой стороны, не решался перечить своему знаменитому дяде, который в пятьдесят пять лет выглядел так, словно его уже сама смерть боится. А поскольку самого Абулафию невозможно было заставить вернуться в Танжер и забрать дочь, Бен-Атар начал подумывать, не поступить ли ему наоборот, то бишь доставить девочку к ее отцу собственноручно и без предварительного предупреждения.
И вот так, за десять лет до наступления христианского тысячелетия, Бен-Атар и Абу-Лутфи вышли в свое первое плавание из Танжера в Барселонский залив. И хотя с тех пор они повторяли этот маршрут каждое лето, из года в год наращивая количество лодок с товарами, память о том первом плавании глубоко и надолго врезалась в сердце Бен-Атара. И не только из-за девственной новизны этого путешествия, во время которого ему впервые привелось в такой близости созерцать, как, сменяя друг друга в молчаливой борьбе, утверждаются во власти над медленно проплывающим мимо побережьем различные силы природы — то солнце в небесах, то луна и звезды в ночных просторах, то морские ветры и волны. Нет, — главным образом ему запомнилось тогдашнее чувство близости к плывшим вместе с ним людям и прежде всего — к этому странному, пораженному немотою, заговоренному ребенку. Хотя девочку и привязали шнуром к сопровождавшей ее старой няньке, но шнур не был особенно коротким и потому не мешал ей то и дело подползать к Бен-Атару и тянуться маленькими пальчиками к его глазам. Именно тогда, в том первом, долгом и медленном плавании, с рулонами тканей, шкурами и кувшинами с маслом на борту, под звуки надоедливой болтовни бестолкового барселонского еврея, взявшегося доставить их к нужному месту, между Бен-Атаром и маленькой дочерью Абулафии возникла такая тесная близость, что временами он даже позволял немой крошке свернуться у себя на коленях и подолгу лежать там, поглядывая на исмаилитских матросов, которые в полдневную жару стаскивали с себя всю одежду и стояли на носу лодки в чем мать родила. И порой, когда они останавливались по пути в одном из безлюдных береговых заливов и в последнем свете вечерних сумерек он видел, как девочка медленно ковыляет вдоль пустынного песчаного берега, ему всегда вспоминалась ее погибшая мать, потому что она каким-то непонятным образом, вопреки всему, сумела передать этому порченому ребенку частицу своей ослепительной красоты. Мягкую линию щеки, какой-то нежный оттенок, изящество изваянного бедра. Да, в той первой поездке Бен-Атар так часто, и даже с каким-то чувством собственной вины, вспоминал покончившую с собой жену Абулафии, что в одну из этих ночей на берегу она вдруг сама ворвалась в его сон острым и страстным желанием.
Как выяснилось, не зря он позднее, при встрече с Абулафией под Барселоной, изо всех сил старался не обронить из уст ни упоминания, ни даже тени намека на этот непристойный сон — именно поэтому их встреча оказалась такой волнующей и дружественно-любовной и началась с того, что все трое не смогли сдержать счастливых слез. Да, все трое. Абу-Лутфи разрыдался первым, как только увидел своего давнего приятеля, который уже ждал их — в черном, с иголочки, христианском одеянии, отросшие кудри до плеч — у входа в старинное римское подворье на Еврейском холме, куда доставил танжерских путешественников болтливый еврей из Барселоны. Рыдания огромного исмаилита были так неожиданны, что Абулафия невольно последовал его примеру, да и у самого Бен-Атара тоже перехватило горло, но все же не настолько, чтобы он забыл о своем главном долге — вернуть порченую девочку под опеку ее родного отца. Он подал условленный знак, и рослая исмаилитская нянька, стоявшая в нескольких шагах позади, высвободила прятавшуюся в ее юбках девочку и поднесла на руках к Абулафии, который поначалу испуганно вскрикнул при виде странной птицы, так внезапно вспорхнувшей перед его лицом, но тут же, с болью закрыв глаза, прижал маленькую дочь к груди с таким жаром и силою, будто лишь сейчас осознал, что и по ней тосковала душа его в горестном своем одиночестве. Впрочем, уже на следующий день, в ходе разговоров о новых товарах и обменных курсах, о надеждах продавцов и капризах покупателей, Бен-Атар понял, что Абулафия думает, будто девочку привезли к нему только повидаться, после чего она снова вернется в свой танжерский дом. Поэтому он вынужден был деликатно, но вполне решительно напомнить ему о его отцовских обязанностях, подкрепив свои слова стихами Торы, которые подобрал и выписал для него на этот случай мудрый дядя Бен-Гиат. Абулафия молча выслушал его, прочел святые стихи, задумчиво покачал головой и, по некотором размышлении, согласился с решением вернуть ему дочь окончательно. Кто знает, было это согласие продиктовано одним лишь чувством родительского долга или также тем, что Бен-Атар надумал повысить его из рядового торгового посланца в компаньоны, пообещав определенную долю от всей добываемой им выручки? В любом случае не приходилось сомневаться, что свою роль здесь сыграла также готовность старой исмаилитки присоединиться к вдовцу, чтобы присматривать за ребенком в его тулузском доме, пока Абулафия не найдет ей подходящую замену.
Заодно это обеспечило и предлог для новой встречи, потому что Бен-Атар и Абу-Лутфи обещали исмаилитке, что сами приедут за ней на следующее лето, чтобы забрать ее обратно в Магриб. За этим их обещанием стояли, разумеется, также воодушевление и удовольствие, вызванные состоявшейся встречей. Ведь до сих пор их торговля велась с помощью случайных посредников, сомнительных слухов да писем, часть которых обычно пропадала по дороге, но теперь, после двух лет нового и вдохновляющего опыта Абулафии, Бен-Атар понял, что ничто не может заменить живое льющееся слово молодого компаньона, повествующее о приключениях каждого рулона цветной ткани, каждого мешка с пряностями или инкрустированного кинжала, с которых начинается драма торгового обмена, извивающаяся, подобно петляющей змее, пока не достигнет своей конечной цели, каковой являются твердая золотая или серебряная монета либо увесистый драгоценный камень. Никакой упорядоченный отчет самого верного и вдумчивого посредника не может заменить обстоятельного и спокойного разговора лицом к лицу с самим торговым агентом, из рассказов которого, как птенцы из скорлупы, вылупляются тончайшие наблюдения, оценки и выводы, позволяющие купцу из Танжера наглядно убедиться, что вот-вот грядут большие перемены и что нищая, невежественная христианская душа, прячущаяся за Пиренеями, уже сейчас не прочь завязать связи с Востоком и Югом посредством их шкур, тканей и посуды. А поскольку ко всем этим практическим соображениям добавлялась также понятная радость от встречи родственников и друзей в таком приятном месте, над голубизной Барселонского залива, после недели спокойного, легкого плавания, то отныне, когда дядя и племянник стали к тому же компаньонами, пусть пока еще и не вполне равными друг другу, можно было смело надеяться, что такие летние встречи представителей малой, но древней религии на границе между двумя могучими, неустанно силящимися поглотить друг друга мировыми верами станут теперь постоянным обычаем.