ом двух верблюжат, которые так задрожали от его христианских прикосновений, что черному рабу пришлось успокаивать их своими властными гортанными окриками. Поскольку руанский вельможа никогда в жизни не видел настоящего верблюда, ему тут же перечислили все необыкновенные достоинства этих диковинных животных, в особенности упирая на то, как они экономны в потреблении воды и пищи. Затем гостя пригласили совершить положенный по традиции осмотр товаров, предложили понюхать мешки с пряностями, пощупать кожи и ткани, проверить на ощупь остроту кинжалов, погрузить кончики пальцев в кувшины с оливковым маслом и отведать сушеные фиги, финики и сладкие рожки, а под конец поднесли ему все ту же щепотку белой соли, завернутую, как всегда, в тонкую бумагу.
Только поднявшись, снова на палубу и оглядываясь, не осталось ли еще что-нибудь недорасследованное на этом поразительном корабле, христиане с изумлением и не без опаски приметили двух женщин, торопливо прячущих смущенные улыбки под приспущенными кисейными вуалями. Главный руанец тотчас отвесил им уважительный поклон, и Бен-Атар в нетерпении попросил рава Эльбаза, который все это время переводил с арабского на ту смесь латыни и франкского, что была в ходу у руанцев, чтобы тот предложил гостям поближе познакомиться с имеющимся на корабле широким набором тканей, среди которых есть и те, что пошли на наряды этих женщин. Однако загадочные женщины, видимо, произвели на знатного руанца куда большее впечатление, чем все окутывавшие их ткани, потому что он вежливо, но твердо отклонил предложение магрибского купца немедленно заняться торговыми делами и, сославшись на необходимость поспешить на предстоящий вскоре воскресный молебен, в свою очередь попросил рава Эльбаза выписать — латинскими буквами, на пергаменте, — список всех людей и животных, находящихся на корабле, с указанием их личного статуса в отношении друг друга.
Лишь после того, как знатный руанец со своей свитой покинули наконец корабль, предварительно потребовав хотя и дружелюбно, но весьма и весьма настойчиво, чтобы путешественники оказали им честь посещением их города и храма, рав Эльбаз шепнул Бен-Атару, что он взял на себя смелость записать его вторую жену как сестру первой, а не как хозяйскую супругу, чтобы таким способом предотвратить лишние пересуды среди набожных христиан, которых приближающийся тысячный год к тому же располагал к особому благочестию. Поначалу Бен-Атар был потрясен. Разве это не отказ или даже прямая измена той цели, ради которой было задумано всё их путешествие? Оценив, однако, по здравом размышлении, расчетливую осторожность рава, он вынужден был заодно признать, что у него нет никаких оснований отчаиваться в Эльбазе: если море и превратило севильского мудреца в мечтательного поэта, то суша, судя по этой его хитроумной предусмотрительности, быстро вернет ему прежний разум.
И вот так, обзаведясь вымышленным религиозным и столь же вымышленным личным статусом, специально предназначенными для посещения христианского города, а главное — для участия в богослужении чуждой веры, двенадцать пассажиров и моряков сошли на берег, оставив с компаньоном Абу-Лутфи для охраны судна лишь одного из матросов. Ибо капитан Абд эль-Шафи, заботясь о безопасности своих пассажиров, вознамерившихся утаить от руанцев свою истинную веру, настоял на том, что будет лично сопровождать евреев на берегу и даже подкрепит их маскарад, добавив к ним пятерых своих исмаилитских матросов. Решено было взять с собой также и черного раба, чтобы не сбежал в их отсутствие на сушу, к которой так и рвалась его дикая душа. Содрав с молодого невольника те жалкие тряпки, которыми он обычно прикрывал свою мрачную наготу, его завернули в широкую накидку, на белом фоне которой еще резче выделялась угрюмая чернота его рук, лица и ступней.
Поначалу, ступив на устойчивые, неподвижные камни руанской мостовой после стольких дней, проведенных на качающейся корабельной палубе, магрибские путники ощутили легкое головокружение и старались держаться поближе друг к другу, чтобы заодно хоть отчасти избавиться от страха, вызванного непрестанным колокольным звоном, который издали, с палубы корабля, казался им приветливым и дружелюбным, а здесь, на узких улочках города, сотрясал пасмурный воздух настойчивой и требовательной угрозой. А улицы Руана и впрямь оказались очень узкими и к тому же весьма запутанными, да и жилища горожан выглядели какими-то маленькими и жалкими. Особенно удивил магрибцев унылый серый камень этих домов, нигде не украшенный ни резьбой, ни побелкой, и им показалось странным, что эти каменные закоулки начисто лишены оживляющего присутствия каких-нибудь цветов или хотя бы декоративных деревьев. Лишь изредка взгляд задерживался на какой-нибудь тяжелой, темной деревянной балке, укрепленной над дверным входом, видимо, с целью добавить скупую роскошь бедному строению.
К этому времени большинство руанцев уже собрались на утреннюю молитву, и потому путники, шедшие без провожатого, вскоре заблудились на пустынных улицах, но, к счастью, какой-то местный парень, вначале застывший как вкопанный при виде чужеземцев, быстро пришел в себя и бросился сломя голову в церковь, чтобы сообщить о приходе гостей. Тут же были высланы двое монахов, которые радушно встретили новоприбывших, поспешив заверить их, на прозрачной и ясной латыни, что участие столь почтенных иноверцев в воскресном христианском богослужении, несомненно, приумножит славу и радость Христову, а затем проводили путешественников к храму и распахнули перед ними большие тяжелые двери.
По сравнению со знакомыми путникам просторными мечетями Юга, с их мягкими низкими диванчиками у стен и бегущим по стенам синим орнаментом, мрачный и суровый руанский храм выглядел тесным и угрюмым. В воздухе стоял кисловато-сладкий запах ладана, к которому примешивался острый запах пота, потому что даже в этот летний день молящиеся были одеты в темные, облегающие наряды. Обе еврейки остановились было на мгновенье у входа, да поздно — все взгляды уже повернулись в их сторону, и молебен был прерван прокатившимся по залу шепотом удивления, когда в проходе между рядами медленными легкими волнами заколыхались цветные накидки магрибских женщин И широкие складки исмаилитских мужских шароваров. Живое и яркое многоцветие восточных шелковых тканей, к тому же приумноженное видом африканского язычника в наброшенной на черное тело белой накидке, не могли не породить у собравшихся в храме впечатление, будто вот провозвещённое свершилось и изображенные на храмовых стенах очевидцы и свидетели жизни Иешуа воистину воскресли, спустились на землю и проходят среди тех, кто поклоняется этому Иешуа! И уже тогда, в этом темном и унылом храме, рав Эльбаз впервые приметил, какой острый интерес вызывают у этих франков женщины, особенно такие непривычные и яркие, как жены Бен-Атара, истинные восточные красавицы, о которых сразу и не скажешь, для чего в действительности предназначены их тончайшие, цветистые и надушенные головные накидки — то ли в самом деле охранять скромность своих владелиц, то ли, напротив, придавать им еще большую соблазнительность.
Но вот наконец вошедшие расположились на указанных монахами боковых скамьях, и невидимый снизу хор открыл долгожданный молебен удивительно мягким песнопением в сопровождении какого-то незнакомого музыкального инструмента. Магрибцы подняли головы в поисках источника столь странных для них мужских голосов и непривычных музыкальных звуков, словно вдруг впервые осознав, что даже этот угрюмый христианский храм, несмотря на всю его сумрачную простоту, тоже может быть средоточием искусно-изощренного артистического действа, в котором взлетающие ввысь звуки бесхитростного и монотонного хорала так поразительно гармонируют с суровыми ликами удлиненных, вытянутых к небу фигур, с глубокой, вековечной грустью взирающих на верующих с храмовых стен. А под звуки этого хорала пышно наряженный священник, стоя спиной к молящимся, принялся раз за разом опускаться на колени перед алтарем, затем подниматься, звонить в маленький колокольчик, снова вставать на колени и снова подниматься и звонить.
Вот, и у этого тоже есть колокольчик, думал черный раб, с умилением глядя на священника, который меж тем завершил наконец свои нескончаемые коленопреклонения, снял с плеч тяжелую позолоченную мантию и поднялся на небольшое возвышение, чтобы обратиться к пастве. Он говорил на латыни, но едва замечал, что собравшимся трудно понять его мысль, тотчас вставлял слово-другое на местном наречии, и тогда люди вздыхали от наслаждения, вызванного неожиданно прояснившимся им смыслом. Все это время рав Эльбаз пытался следить за проповедью, чтобы понять, не содержит ли она предостережений или угроз в адрес чужестранцев, в молчании сидящих на отведенных им скамьях. Впрочем, сидели не все, ибо черный язычник, в очередном приступе своего идолопоклонства, тоже вдруг опустился на колени и обратил исступленный взор к позолоченной деревянной статуе человека, крыльями раскинувшего длинные руки над алтарем. Это неожиданное, но на христианский взгляд вполне естественное коленопреклонение явно растрогало руанского священника, и хоть он и не решился, видимо, считаясь с чувствами гостей, громогласно истолковать его как знак с небес и образец поведения для всех остальных путешественников, но удовлетворенно улыбнулся, потер ладони и стал возглашать специальное благословение в честь уважаемых заморских гостей, почему-то называя их при этом в каждой следующей своей фразе на какой-нибудь иной, особенный лад: то «африканцами и арабами», то «мусульманами, магометанами и исмаилитами», то «южанами, цветными и черными», то «моряками, торговцами и путешественниками», а иногда и «чужестранными паломниками и иноверцами», — и так долго и упорно умножая все эти названия и прозвища, что молящимся могло уже, наверно, показаться, что в их храм заявились не просто двенадцать уставших от долгого путешествия мореплавателей, а полномочные посланники чуть ли не всех народов мира.
Затем в большом зале за алтарем был устроен специальный прием в честь заморских гостей, где монахи угостили их небольшими ломтиками какого-то странного, очень тонко выпеченного и совершенно замечательного на вкус хлеба. Когда, однако, хозяева стаж настаивать также на глотке вина, поданного в больших бокалах, Бен-Атар и рав Эльбаз поспешили их остановить.