А глубокой ночью, когда остальные путники давно уже спят, вторая жена тихо поднимается с подстилки и, выбравшись из повозки, идет к тому дереву, где на ржавой цепи привязан то ли молодой шакал, то ли бродячий пес, приблизившийся к каравану накануне, чтобы подобрать объедки обеда, и пойманный черным рабом, который с молчаливого согласия Бен-Атара взял его себе для забавы, вместо оставшегося на корабле верблюжонка. Молодой приблудыш, уже успевший привыкнуть к людям, радостно повизгивает и виляет хвостом при виде второй жены и без промедления пожирает исторгнутые ее желудком остатки похлебки, которую ее принудили съесть. Только теперь ей становится чуть легче. И, сильно побледнев, с трудом одолевая сменяющие друг друга волны озноба и жара, она жадно вдыхает прохладный воздух осенней ночи и долго глядит на далекий костер другого каравана, побольше, который ведет славянских рабов с востока на запад.
Под конец она снова возвращается на свое ложе, закутывается в мокрые от пота накидки и закрывает глаза, надеясь хоть немного поспать, даже не подозревая, что ее шаги давно разбудили севильского рава, который все это время следил за ней через щель в пологе второго фургона. И ему на миг приходит в голову разбудить Бен-Атара и рассказать ему, что его насильственное кормление не пошло второй жене на пользу, но он тут же передумывает, словно ему не хочется чересчур поспешно извещать кого бы то ни было, даже ее супруга, о тех приметах недомогания, которые открылись ему нынешней ночью, заново пробудив в его сердце — здесь, в глубине мрачной Европы, — давнюю севильскую тоску последних дней болезни его жены. Однако утром, придя к маленькому ручью, чтобы смыть с лица паутину ночного сна, он обнаруживает там вторую жену, занятую ополаскиванием своей одежды, и, не выдержав, со стеснительным сочувствием справляется о ее здоровье. И хотя она лишь благодарно и словно бы беззаботно улыбается ему в ответ, он опять видит темный румянец, горящий на ее непокрытом лице, и понимает, что в теле этой женщины нарастает опасный жар.
Да, с непокрытым лицом, ибо с тех пор, как женщины Вормайсы заставили обеих жен снять вуали, они не спешат снова закутаться в них. И не только потому, что увидели там, что женщины могут смело стоять с открытыми лицами даже перед самим Господом Богом, но главным образом потому, что за время обратного путешествия маленькая группа путников сплотилась так тесно, что превратилась, по сути, в единую семью, с тремя слугами да раввином, которого, впрочем, впору счесть за брата, такую тревогу за здоровье второй жены он проявляет. Он даже требует от Бен-Атара делать время от времени короткие привалы, чтобы дать ей немного отдохнуть от тряски, как будто страшится, что без таких остановок им придется в приближающийся Судный день отправляться не в синагогу, а на кладбище.
В результате их продвижение замедляется еще больше, и на четвертый день пути, после вечерней молитвы, Бен-Атар, всматриваясь в одиночестве в далекий горизонт, видит, что свет заката гаснет над едва различимыми отсюда стенами Меца. А ведь он собирался нынешнюю ночь провести уже там, в Меце. Но позволительно ли пренебречь этим странным недомоганием? Ведь достаточно всего лишь прикоснуться для сравнения ко лбам обеих женщин, чтобы ощутить, как угрожающе нарастает жар в теле молодой жены, и, хоть она пытается по-прежнему беззаботно и приветливо улыбаться не только мужу, но и всем другим, кто спрашивает ее о самочувствии, нельзя не различить ту странную багровость, которая разлилась по ее прекрасному лицу после того, как ядовитая напасть, проложив себе путь из навозной жижи старой конюшни, проникла в ее жилы через кровь, сочившуюся из глубоких царапин на ногах.
И на пятое утро, за сутки с лишним до наступления совсем уже близкого Судного дня, после долгих бессонных ночных часов, проведенных перед пламенем костра, в котором его любовь постепенно обуглилась до темного страха, Бен-Атар принимает смелое решение. Вместо того чтобы, стыдясь и смущаясь, выведывать у евреев близлежащего Меца, обогнала ли фургоны весть о его отлучении, он попытается, еще до начала Судного дня, сделать рывок прямиком к следующему городу, маленькому пограничному Вердену, чтобы в случае беды оказаться поближе к дому того странного врача-вероотступника, который проявил к ним такой интерес на пути в Рейнскую землю. И ведь может статься, продолжает Бен-Атар утверждать себя в этом решении, что подле этого одинокого дома у церкви им удастся снова услышать то волшебное пение двух разных, но сливающихся голосов, которое так очаровало тогда вторую жену, и может статься, что оно и на этот раз подкрепит ее дух. Но поскольку он не уверен, найдется ли в Вердене достаточно евреев, чтобы принять его под сень миньяна, он решает разделить свою маленькую группу на две — меньший фургон, с женой лихорадящей и женой здоровой, он поведет сам в сторону Вердена, а рава Эльбаза с сыном пошлет в Мец, этот любимый город императора Карла Великого, чтобы в обмен на несколько золотых монет, а также в порядке мицвы найти там восемь подходящих еврейских мужчин, наподобие тех восьмерых, которых Бенвенисти когда-то привозил к ним из Барселоны в старинное римское подворье в день Девятого ава. И вместе с равом и этими восемью он сможет провести святой день в своей личной, пусть и временной, общине, приобретенной за собственные деньги, так что никакое отлучение не сможет ему помешать.
И вот, в полдень шестого дня, в канун дня Йом-Кипур 4760 года от сотворения мира по старинному еврейскому летосчислению, в девятый месяц 999 года с рождения чудесного дитяти, будущего страдальца, которому предначертано было привлечь такое множество сердец своей мученической смертью, магрибский купец уже видит перед собою мост через реку Мёз, воды которой лижут каменные и глинобитные стены маленького Вердена. И даже если весть о его отлучении каким-то способом поспела сюда раньше самого отлученного, Бен-Атару совершенно нечего опасаться врача-вероотступника, который предусмотрительно сам отделил себя от евреев, не дожидаясь, пока ревностные евреи отлучат его от себя. И потому, когда взмыленные лошади останавливаются наконец на том же месте, что в прошлый раз, на расстоянии выстрела от лотарингских стражников с их сверкающими латами и мечами, он наказывает кучеру-матросу и черному рабу оберегать женщин, которые уселись у колес фургона отдохнуть после утомительного переезда да подышать прохладным осенним воздухом, а сам, не мешкая, проходит через ворота, пересекает пустырь, усеянный могилами рабов, нашедших смерть в этом славном городе, и спешит к одинокому дому возле церкви, где живет врач Карл-Отто Первейший, иноверец и в то же время не иноверец, что придает ему еще большее достоинство в глазах южного еврея, который надеется, что достанет нескольких слов на их древнем святом языке, чтобы призвать этого человека на помощь.
А помощь нужна неотложно. Ибо судорога, которая свела тело второй жены, когда она, опираясь на руку мужа, спускалась из фургона, уже позволила встревоженному супругу понять, что минувшей ночью не один он не спал — не спала и та болезнь, с которой он сражается. А потому, коли есть здесь человек, именующий себя врачом, пусть явится немедля, какими бы ничтожными ни были его возможности. И вновь, как и в прошлое посещение, он обнаруживает, что дом врача открыт настежь, и снова видит в полутьме двойной комнаты, под глиняной фигуркой упрямого Распятого, длинный ряд пузырьков, наполненных разноцветными микстурами и порошками, а также серые металлические щипцы и зажимы, словно всё и все здесь готовы ему помочь — все, кроме выкреста-врача, который пока отсутствует.
Но жена врача на месте, и она без труда узнает чужого человека в белой накидке, который был здесь всего две недели назад. И Бен-Атар снова вздрагивает при виде ее сходства с госпожой Эстер-Минной, которая одержала над ним такую полную победу. Что не мешает ему вежливо ей поклониться и произнести имя врача, каким оно врезалось в его память. И женщина кивает, как бы подтверждая, что муж ее жив-здоров, но лицо ее при этом становится печальным, словно она всё еще не смирилась с его вероотступничеством. Но Бен-Атару сейчас не до покаянных мыслей других, его тревожит лишь собственная беда, и поэтому он указывает рукой в ту сторону, откуда пришел, и закрывает глаза, и наклоняет голову, как будто кладет ее на воображаемую подушку, и издает мягкий вздох больной женщины. Жена врача, широко открыв глаза, взволнованно следит за его движениями, но ничего не отвечает. Тогда магрибский купец делает еще шаг в ее сторону, указывает на солнце, которое стоит сейчас высоко в небе, затем на место его будущего заката и шепчет на отчетливом, с ноткой мольбы, иврите: Эрев Йом-Кипур — и повторяет снова и снова: вечер Йом-Кипур, вечер Йом-Кипур — а потом закрывает рукою свой рот, чтобы напомнить этой женщине о том, что вскоре будет запрещено делать тем евреям, которые не сменили свою веру, — на случай, если она забыла то, что когда-то знала. Но она, видно, не забыла, потому что тут же, утвердительно кивнув, торопится набросить на плечи платок, загоняет в дом обоих своих детей, играющих во дворе, и, заперев за ними входную дверь огромным ключом, ведет южного путешественника в глубь Вердена, к своему мужу-врачу.
И вот Бен-Атар уже идет следом за ней по узким городским переулкам, и по пути они проходят через рынок рабов, где воины и крестьяне торгуются о цене светловолосых, голубоглазых славян-язычников, привязанных к большому камню, и горожане улыбаются жене врача и указывают ей на один из больших домов, куда она, не колеблясь, входит в сопровождении своего гостя. Видимо, дом этот принадлежит человеку высокого звания, ибо пришедших встречают с подчеркнутой благожелательностью и затем с почетом вводят в зал, обитый коврами и увешанный оружием, в центре которого, на большой и широкой низкой скамье, сидит, прикрыв глаза и скрестив на груди руки, пожилой, почтенного вида христианин и, чуть улыбаясь, с большим интересом, прислушивается к словам врача-вероотступника, который по ходу разговора пускает ему кровь из затылка.