утешения скорбящих.
И вот, уже назавтра, после долгой и полной терзаний ночи, госпожа Эстер-Минна действительно собирает самую изысканную еду и питье, нагружает всем этим свою тевтонскую няньку-служанку и вместе с ней присоединяется к Абулафии, который с самого раннего утра спешит на корабль, где все уже погружены в глубокий траур, хотя скорбящий, по закону, только один. Ведь даже первая жена, при всем ее желании, не может сидеть шиву и справлять траур по второй, ибо вторая жена, хоть и была ее удвоением, все же не приходилась ей кровной родственницей. Вот почему Абулафия и госпожа Эстер-Минна первым делом встречают именно ее. Стоя на носу корабля, на старом капитанском мостике, она с ясным и строгим выражением лица осторожно и бережно стирает тонкие шелковые платья покойной подруги, которые Бен-Атар хочет передать осиротевшему сыну умершей, чтобы тот смог со временем нарядить в них свою невесту и тем самым хоть немного возместить себе то, что он с детства остался без матери и даже без ее могилы и памятника.
Абу-Лутфи встречает ранних утешителей глубоким уважительным поклоном, с благодарностью принимает из рук христианской служанки большой кожаный сверток с едой и ведет своего восстановленного в правах молодого партнера вместе с его взволнованной женой на корму. Для госпожи Эстер-Минны это первый визит на магрибский корабль, и поэтому она ступает маленькими, осторожными шажками, особенно когда ей предлагают спуститься по веревочной лестнице в темную глубину корабельного трюма, где прыгают крохотные солнечные зайчики и витают запахи разнообразных товаров североафриканской пустыни, которые благодаря ее заносчивой ретии так надолго застряли меж Югом и Севером. А когда новая гостья, спустившись наконец в трюм, озирается вокруг, удивляясь, какое, оказывается, глубокое брюхо у этого небольшого на вид корабля, рядом с ней, заставляя ее вздрогнуть от неожиданности, вдруг раздается хрипловатое пофыркивание верблюжонка, который медленно и с большим достоинством поднимается на длинных ногах, чтобы приветственно кивнуть своей маленькой головкой навстречу уважаемой гостье. И женщина, которая родилась и выросла под близкое кваканье лягушек и далекий вой волков, вдруг ощущает какое-то влекущее спокойствие в облике этого длинноногого существа из пустыни, такого тихого и терпеливого и с такой маленькой головкой, размеры которой хоть и свидетельствуют, быть может, о малом уме, но никак не о злобном характере.
А затем эта северная женщина входит наконец, пригнувшись, в крохотную каюту второй жены, где все еще продолжает витать дух покойной женщины. Ибо неутешный супруг усопшей, Бен-Атар, и впрямь заупрямился и настоял на том, что принимать соболезнования будет именно в этом темном укрытии, под звуки булькающей подо дном воды, меж старинными деревянными балками, что давно расшатались в былых морских сражениях и были заново укреплены для этого путешествия руками капитана Абд эль-Шафи и его матросов. А так как за месяц судебной тяжбы, во время совместных поездок в Виль-Жуиф и особенно в Вормайсу, госпожа Эстер-Минна уже усвоила пару-другую арабских слов, она понимает, что разговор, который тут же заводят дядя с племянником, вовсе не обращается вокруг боли утраты и воспоминаний о замечательных достоинствах покойной, как она ожидала, а устремляется прямиком к будущим торговым надеждам, которые оба они возлагают на возобновляемое во всей своей силе сотрудничество. И вот уже Абу-Лутфи, этот немногословный исмаилитский компаньон, тоже увлекается разговором и с помощью выразительных жестов живописует количество и качество всех тех товаров, которые, вот уж почти три месяца, только и жаждут, что вырваться наконец из мрака корабельного трюма и широко рассеяться по всем уголкам простирающегося вокруг, залитого ярким светом мира. И при звуках этой деловой арабской речи, да еще льющейся таким неудержимым потоком, голубые глаза госпожи Эстер-Минны грустно темнеют, и она выбирается из крохотной каюты, чтобы побродить по трюму, меж рядами больших кувшинов и пузатых мешков с пряностями — там остановиться и пощупать мягкой рукой кипы кож или тканей, тут постучать кончиком туфли по сверкающим медным горшкам, тихо звенящим ей в ответ, — пока не натыкается на маленького Эльбаза и черного язычника, которые кормят печального одинокого верблюжонка одним из хлебов, принесенных ее служанкой на корабль.
И возможно, именно здесь, в эту минуту, у нее рождается та странная мысль, та ниточка нового замысла, из которой позже, уже по окончании недели Суккот, и по завершении праздника Симхат-Тора, и по истечении положенных семи дней траура, начнет плестись и развертываться узор ее новых отношений с южными родственниками. Ибо госпожа Эстер-Минна уже с предыдущей ночи не перестает размышлять, как бы ей понадежней защитить свой поздний брак от возобновляющихся скитаний молодого супруга — и, конечно, не только лишь потому, что хотела бы лишить своего брата, этого заядлого спорщика, удовольствия оказаться правым в том, произнесенном им уже в 4756 году, предостережении касательно некоторой легкомысленности брака «вдовушки со стажем и сомнительного южного бродяги», но главным образом потому, что ей жаль каждой ночи, которая будет потеряна для осуществления той трепетной и вожделенной возможности, надежда на которую до сих пор теплится в ее бездетной душе. И вот теперь, торопливо вернувшись в каюту скорби, чтобы попрощаться с Бен-Атаром, отчужденность которого на сей раз кажется ей уже не такой суровой, как при их приходе, она просит у своего супруга позволения вернуться домой, оставив его самого наедине со вновь восстановленными в правах компаньонами, чтобы вволю пообсуждать с ними столь близкие его сердцу деловые вопросы. Но просит не затем, что собирается, придя домой, забиться в угол и сложа руки ждать, пока ее супруг вновь отправится в свои скитания, — нет, она намерена продумать и понять, нельзя ли из этой, только что мелькнувшей в ее уме, крохотной искорки новой идеи разжечь достаточно большое пламя. И по той же причине после обеда, когда выясняется, что супруг ее запаздывает, она решает снова отправиться на корабль, и опять с едой и питьем, как и положено при посещении скорбящих, но на этот раз уже берет с собой несчастную девочку Абулафии — вымытую, выскобленную и наряженную в широкое, красивое платьице.
И хотя это ошеломленное и потрясенное создание тащится за своей мачехой, как всегда, уныло, неуклюже и кособоко, госпожа Эстер-Минна благополучно проводит ее сквозь путаницу островных переулков, лавируя меж толпами парижан, уже спешащих к своей вечерней трапезе, а затем точно так же, безо всяких помех, пересекает с нею Новый мост, ведущий к месту стоянки причаленного к северному берегу корабля. Но здесь выясняется, что Абулафия отправился в сопровождении Абу-Лутфи на рынок Сен-Дени, чтобы рассеять по ярко освещенному миру хотя бы часть томящихся в трюме товаров, и тогда госпожа Эстер-Минна, заметив на капитанском мостике одиноко стоящего молодого язычника, который этаким флотоводцем всматривается в даль на востоке, решительным жестом велит ему, за неимением лучшего, побыстрее спуститься на берег и помочь ей поднять тяжелую девочку на палубу, а затем осторожно свести в корабельный трюм — ибо госпожа Эстер-Минна втайне предполагает и надеется, что встреча с печальным и благородным животным североафриканской пустыни окажет благотворное воздействие на истерзанную душу несчастного создания. И хотя несчастное создание тут же начинает трястись от страха и снова цепляется за платье мачехи, тонкое чутье и жизненный опыт подсказывают госпоже Эстер-Минне, что, несмотря на свой страх, девочка уже учуяла запахи своего южного детства и вид верблюжонка напоминает ей о том, что она потеряла. И действительно, боязливая дрожь постепенно затихает, и вот уже большие черные глаза девочки неотрывно следят за маленьким, приветливо помахивающим хвостиком. Неужто я нашла решение своей мучительной проблемы?! — вздрагивает что-то в душе новой жены, хотя она и сама еще не может толком определить, что это за решение, и даже точно назвать ту проблему, которая его требует. Но тут ее размышления прерывает доносящаяся с палубы громкая речь Абулафии, который уже вернулся с рынка вместе со своим исмаилитским компаньоном, и при звуках жизнерадостного смеха, сопровождающего эту оживленную арабскую речь, госпожа Эстер-Минна понимает, что смерть второй жены, прекратившая удвоенность дядиного существования, не только не удвоила прежнее уныние ее мужа, но, напротив, явно освободила его от всякого уныния вообще, да так основательно, что, похоже, его душу уже веселит предвкушение какого-то нового счастья, в буквальном смысле этого слова, н, значит, отныне, теперь она в этом уверена, ее молодой супруг будет готов защищать свое излюбленное товарищество от любого нового покушения.
Но затем оба компаньона спускаются в трюм, и Абулафия вдруг обнаруживает там свою девочку, которая спокойно стоит возле верблюжонка и, протягивая к нему пухлую ручку, пытается покормить его куском черного хлеба, и, увидев это, он даже вскрикивает от восторга, восхищенный смелостью воображения своей супруги, которая, как ему представляется и насколько он способен понять, намеревается таким способом выманить засевшего в душе его дочери беса и соблазнить его сменить место своего обитания, перейдя из души девочки в душу верблюжонка. И хотя неизвестно еще, согласится ли упрямый бесенок поменять нежное тело ребенка на маленький, упругий горбик многотерпеливого животного, Абулафия вдруг ощущает какое-то, прежде неведомое, душевное облегчение, потому что впервые с того дня, как кончился срок службы старой исмаилитской няньки, отправленной вместо него в Барселону, чтобы положить конец их товариществу, он снова видит, как улыбка удовольствия разглаживает черты того лица, что должно было стать таким же красивым, как у матери, но так и не стало.
И оказывается, здесь, в полутьме пузатого корабельного брюха, среди мешков с пряностями и кувшинов с маслом, возникает новая, благодатная близость — и не только между странной девочкой и маленьким верблюжонком, но и между Абулафией и его женой, которые с того дня как им на голову свалились североафриканские гости, даже в минуты