— Папочка, а где мы будем спать в вагоне? Я не заметила никакого следа кроватей… И как мы поделим наши апартаменты?
— Как?.. Конечно, нельзя отвести каждому из нас по спальне. Гонтран, г-н Сломка и Фаренгейт будут спать в нижней зале или на диванах, или на гамаках. Сам я буду подвешивать свой гамак в кухне, а для тебя будет в течении полусуток предоставлена лаборатория.
Разговаривая таким образом, отец и дочь услышали у входа в палатку шум шагов, а затем голос Гонтрана, спрашивавший, можно ли войти.
— Войдите, войдите, граф, — закричал Михаил Васильевич. — Елена уже давно встала.
— И давно ждет вас, — прибавила, улыбаясь, девушка. Полог палатки приподнялся, и Гонтран показался у входа. За ним виднелась чопорная фигура Фаренгейта.
— Мисс, — сказал американец, — надеюсь, вы хорошо провели эту ночь?
— О, превосходно, м-р Фаренгейт, — отвечала Леночка. — Благодарю вас, что вы с графом поспешили проведать нас; но, как видите, г-н Сломка уже опередил вас.
— Ну, полноте, Елена Михайловна, — вмешался инженер, увидев печальную мину своего друга. — Простите на этот раз Гонтрана, что он опоздал…
ГЛАВА XXIII
Томительно и медленно тянулся для наших героев последний день пребывания их на земном шаре. Утром покончили с уборкой всех остававшихся вещей, и Михаил Васильевич остался без своих книг и инструментов, как тело без души.
Старый ученый всё-таки не утерпел, — спрятал карандаш и бумагу и, усевшись у подножия скалы, убивал время за вычислениями. Он в последний раз проверял решение своей гигантской задачи, чтобы убедиться, нет ли в нем какой-нибудь случайной ошибки.
Гонтран разлегся на земле в приятном far niente[6] и время от времени зевал, чуть не сворачивая себе челюсти. Порою его грудь вздымалась от глубокого вздоха: ех-дипломат вспоминал о Париже, шумном и живом Париже, с его суетою. Воображение молодого человека рисовало ему Итальянский бульвар, кишащий прохожими, Булонский лес с его амазонками, Елисейские поля, переполненные нарядной, веселой публикой…
Сломка, хладнокровный Сломка, в противоположность своему другу, находился в величайшем возбуждении. Чтобы унять биение сердца, он принялся за минералогию и с ожесточением колотил стальным молотком твердые базальтовые породы. Но уже по одному звуку стали было понятно, что у молодого инженера на душе вовсе не минералогические изыскания. Он думал о том, что прежде считал неисполнимой химерой и чистым безумием. Теперь, когда все препятствия одно за другим были устранены, приятель Гонтрана иначе смотрел на предприятие Михаила Васильевича, и сердце его невольно трепетало при мысли о предстоящем необыкновенном путешествии. Время от времени Сломка бросал молоток и вынимал из кармана свой хронометр, чтобы узнать, сколько еще часов остается ему дробить камни.
Что касается Фаренгейта, то американец быстро мерил взад и вперёд проход, окружавший жерло, напоминая белого медведя в клетке зоологического сада. Шагая, он судорожно сжимал кулаки и произносил сквозь зубы глухие проклятия: мстительный янки думал о Шарпе и изобретал планы отмщения. И не за то Фаренгейт хотел мстить Венскому астроному, что тот был причиной смерти около сорока соотечественников американца, не за то даже, что Шарп украл почти два миллиона долларов у самого Фаренгейта, а за то, что он осмелился играть гражданином свободной Америки. Янки смотрел на проделку Шарпа, как на попытку обесчестить всю великую американскую республику. Чтобы наказать дерзкого за это посягательство, Фаренгейт готов был спуститься в бездны океана так же охотно, как теперь хотел подняться на небеса…
Так убивали время наши герои, пока не пробило двенадцать часов; это был обычный час завтрака. Быстро окончив последний, маленькое общество приготовилось спуститься на дно кратера, чтобы сесть в вагон-гранату.
Чем далее шло время, тем близость извержения становилась все очевиднее. В глубине вулкана раздавался глухой шум, подобный отдаленным раскатам грома…. Серая почва слегка колебалась. Покрывавшие главную вершину снега быстро таяли и мутными ручьями стекали в долину. В природе царила тишина, но тишина ужасная — предвестница бури.
Прижавшись к отцу, Леночка испуганно смотрела на пропасть, черневшую под ее ногами.
Вал, с полутора тысячью метров каната, был оставлен у отверстия трубы. Михаил Васильевич и его спутники подошли к нему.
— Ну-с, — заговорил Гонтран, — кто же спускается первым?
Нельзя сказать, чтобы молодой человек не был взволнован в эту торжественную минуту; но, заметив бледное лицо своей невесты, он хотел, придав себе спокойный и весёлый вид, поднять немного упавший дух девушки.
Джонатан Фаренгейт сделал шаг вперёд.
— Если вы позволите, я готов, — заявил он. Ех-дипломат живо положил руку на плечо янки.
— Нет, нет… — сказал он.
— Сначала нужно кого-нибудь из своих. Вы ведь не знаете, как отпереть дверь вагона? — добавил он, увидев вопросительный взгляд американца.
— А! — согласился Фаренгейт, — Это правда!
— Да спускайся сначала ты сам! — произнес Сломка.
Не обращая внимания на боязливое движение Елены, граф сел в корзину, привязанную к веревке, и твёрдым голосом крикнул:
— Ну, с Богом!
Вал начал вращаться, и скоро молодой человек исчез в темной бездне. Наклонившись над отверстием, старый ученый прислушивался, стараясь уловить какой-нибудь звук. Но в пропасти царила мёртвая тишина, и лишь однообразное скрипение ворота нарушало молчание. Так прошло около четверти часа. Затем электрический звонок возвестил, что Гонтран добрался до дна. Веревку подняли. Михаил Васильевич спустился вторым; вслед за ним — Елена. Сломка и Фаренгейт остались последними.
— Что же нам теперь делать? — недоумевающе спросил американец.
— То-есть как? Я вас не понимаю.
— Каким образом, хочу я сказать, спустится последний из нас? Ведь нужно избавить отверстие от вала, который его загораживает.
Молодой инженер пожал плечами.
— Не беспокойтесь, — произнес он. — Теперь спускайтесь вы, а остальное я беру на себя.
Лишь только раздался условленный сигнал, посланный американцем из пропасти, Сломка начал убирать все, что могло помешать полету ядра. После получасовой успешной работы ему удалось снять подвесной мост и ворот. Затем молодой инженер обвязался широким поясом, подобно тому как это делают пожарные; к поясу он прикрепил механизм, состоявший из двух блоков: вокруг одного был обмотан канат, при помощи второго снижалась скорость разматывания. Когда всё было готово, Сломка взял в одну руку лампу, другой схватился за канат и начал быстро спускаться в пропасть. Через две минуты он был уже на дне кратера, к величайшему изумлению прочих путешественников.
— Господин Сломка! — воскликнула Елена. — Вы просто волшебник! — Как сумели вы спуститься с такой скоростью?
— Очень просто, m-lle, — любезно отвечал инженер, показывая девушке свой нехитрый прибор.
Все общество вошло в вагон, пока еще погруженный во мрак. Гонтран нажал кнопку, и четыре электрических лампы ярко осветили внутренность салона.
При виде помещения, так комфортабельно обставленного, широкое лицо Фаренгейта быстро прояснилось.
— В добрый час! — проговорил он и немедленно принялся за подробный осмотр. Опытною рукой он попробовал упругость диванных пружин, пощупал ковер и обои, наконец отцепил от стены гамак и сел на него с видом полнейшего довольства.
— Недурно, недурно! — проговорил он с улыбкою. Затем, обратившись к старому ученому, который бесстрастно смотрел на его проделки, Фаренгейт прибавил: — Браво, дорогой профессор! Хвала вам и честь! Ваш вагон устроен прекрасно, и если прочность его соответствует отделке, то мы совершим в нем приятное путешествие.
— Очень рад, мистер Фаренгейт, — ответил Михаил Васильевич. — Но вы еще не все видели.
С этими словами старый учёный открыл отделение, где помещались бочки с водой, консервы, провизия, вино и масса других запасов. Затем, поднявшись вверх по подъемной лестнице, профессор показал американцу запасы сгущенного кислорода, блестящую батарею кухонной посуды и склянки лаборатории.
Фаренгейт был на верху восторга.
— Ей-Богу, это просто чудо! — воскликнул он. — В Америке вы были бы миллионером через полгода, — прибавил янки, пожимая руку Гонтрана.
Физиономия графа выражала полнейшее согласие, хотя в душе Гонтран сильно сомневался в правдивости слов американца.
"Лишь бы только нам не изжариться живьем при отлете и не разбиться вдребезги во время путешествия!" — думал он. Но, взглянув на бесстрастное лицо профессора, на спокойствие Сломки и покорность Елены, молодой ех-дипломат мигом успокоился…
Наступило томительное молчание. Минуты казались бесконечными. Наконец инженер взглянул на свой хронометр. Было три часа.
— Пора, пожалуй, делать окончательные приготовления к отъезду, профессор? — обратился он к старому ученому.
— Уже?! — одновременно сорвалось у всех.
Елена и Гонтран слегка побледнели.
— А как вы думаете, граф? — обратился к молодому человеку Михаил Васильевич.
— Пожалуй, по мне и пора, — отвечал Гонтран, стараясь казаться твердым.
Немедленно Сломка герметически закрыл, при помощи гаек, дверь снаряда, затем пустил в ход автоматический распределитель искусственного воздуха.
Кроме его и профессора, все другие путешественники с беспокойством посматривали друг на друга, тщательно наблюдая за дыхательными движениями своих легких.
"Лишь бы только не задохнуться!" — думал каждый.
Гонтран вынул свои часы. Но проходили секунды, бежали минуты, а никакого признака удушья не наблюдалось. Всем дышалось превосходно.