— Как?! — вне себя от изумления воскликнул Гонтран, смотря попеременно то на барона, то на отца Леночки, с убитым видом стоявшего между своими стражами. — Это не может быть! Это опять недоразумение! Вы шутите, барон?
— К прискорбию, вина г. Осипова вне всяких сомнений, — отвечал начальник сыскной полиции.
— Михаил Васильевич, что же вы не защищаетесь! — обратился молодой человек к профессору, видя, что тот не говорит ни слова.
Старый ученый в ответ лишь тяжело вздохнул:
— Я решительно не понимаю, дорогой граф, что со мной делается… Моя голова в каком-то тумане… Я преступник?! Я, никогда и не думавший вмешиваться в политику?!.. Господи, Боже мой!.. Помогите мне ради всего святого выпутаться из этих сетей!.. — и старик не смог удержаться от слез.
Но напрасно Гонтран расточал всё своё красноречие; доказывал, просил, настаивал, убеждал, грозил, — барон Кнурбергер оставался непреклонен. Сам глубоко убеждённый в виновности старого профессора, он отвечал отказом на все просьбы и требования графа освободить его спутника.
— И не беспокойтесь лучше, граф, — твердо говорил он. — Освободить г-на Осипова — это выше моей власти. Только суд имеет на это право. Суд разберётся, в чем дело: если обвиняемый, как он утверждает, окажется невиновным, его отпустят без всякого вреда… Но я сомневаюсь в невинности г. Осипова.
Жених Леночки хотел продолжать свои настояния, но сам Михаил Васильевич удержал его.
— Друг мой, — дрожащим от слез голосом проговорил старик, крепко обнимая Гонтрана, — оставьте бесполезные старания. Дождемся суда, который не замедлит выяснить правду… Клянусь вам, что я невиновен. Поезжайте лучше к Леночке и успокойте бедняжку в моем отсутствии… Чтобы ни случилось, поручаю вам охранять и защищать ее… Будьте ей верным другом, товарищем и покровителем… — тут старый ученый не выдержал и зарыдал, как ребёнок.
Растроганный граф поклялся посвятить всю свою жизнь Елене Михайловне. Успокоив этим Михаила Васильевича и горячо обняв его, он сухо раскланялся с начальником полиции и вышел, чтобы немедленно обратиться за содействием русского посланника при австрийском дворе.
После ухода молодого дипломата ласковая улыбка, бывшая на лице барона Кнурбергера в присутствии Гонтрана, быстро сбежала, уступив место нескрываемому злобному выражению.
— Дерзкий мальчишка, если не сам ты, то твой приятель жестоко поплатится! — пробормотал он, стиснув зубы. Затем, обратившись к Михаилу Васильевичу, он грубо крикнул:
— Перестаньте играть комедию! Еще раз говорю вам: признавайтесь, или будет худо!
— А я вам опять говорю, что мне не в чем сознаваться, — с достоинством отвечал старый ученый.
— Как угодно, — пожал плечами начальник полиции. — Попробуйте хоть вы, дорогой Шарп, наедине убедить старого безумца, чтобы он полным признанием спас себе жизнь.
С этими словами Кнурбергер дал знак секретарю и жандармам, которые поспешно оставили комнату. За ними вышел и сам барон, но через несколько секунд вернулся, держа в руке какую-то бумагу.
— Вот видите, — обратился он к Михаилу Васильевичу, — как лживы все ваши показания; недавно я послал справиться в обсерваторию, у профессора Пализа, приглашал ли он вас в Вену, и профессор только что прислал мне отрицательный ответ. Перестаньте же, говорю вам, играть комедию, — нас всё равно не проведете!..
Сказав это, начальник полиции снова вышел из кабинета, оставив двух ученых с глазу на глаз.
Оставшись одни, оба астронома сначала хранили молчание, измеряя друг друга взглядами и стараясь каждый угадать мысли другого. Михаил Васильевич заговорил первый.
— Ах, любезный Шарп, — вскричал он с нескрываемою горечью, — никогда я не мог предположить, чтобы вы могли поверить в мою виновность, вы знающий меня столько лет!
— Поверьте, дорогой Михаил Васильевич, — отвечал Шарп, стараясь придать своему голосу участливое выражение, — что я с глубочайшим прискорбием вижу вас в таком положении… Но что же мне делать? Долг прежде всего. Правительство назначило меня экспертом при осмотре ваших вещей, и я должен был повиноваться… Со своей стороны, как товарищ и друг, искренне советую вам откровенно признаться во всем и тем облегчить вашу участь.
— Но в чем же мне признаваться? — с отчаянием воскликнул старый ученый. — Ведь вы знаете, что я посвятил всю свою жизнь занятию астрономией и решению трудной задачи путешествия по неведомым мирам безграничных пространств небесных. Других интересов, других стремлений, других замыслов у меня не было и нет… Все эти чертежи и формулы, которыми исписаны захваченные у меня бумаги, — вы сами знаете — суть обыкновенные астрономические и химические формулы, обыкновенные технические чертежи…
— Тем лучше, дорогой друг мой — поспешно перебил его Шарп, — вам стоит только подробно объяснить их значение, — и выдвинутое против вас обвинение падет само собою.
С этими словами доносчик вперил в лицо своей жертвы взгляд, выражавший нетерпение, и затем продолжал, видя, что Михаил Васильевич ничего не отвечает.
— Отчего, например, вам не открыть способ приготовления этого "еленита" и его назначение. Присутствие между вашими вещами некоторого количества этого страшного пороха составляет одну из веских улик против вас.
— Но ведь эта формула записана в моей книжке! — отвечал старый ученый.
— Найденная там формула неполна… Я достаточно знаю химию, чтобы видеть, что в ней не обозначено одно из главных действующих веществ.
— Зачем-же она вам?
— Она нужна, чтобы спасти вашу жизнь! — громовым голосом закричал Шарп, теряя обычный вид бесстрастия и сбрасывая личину дружбы.
— А если я откажусь?
— Тогда вам не избежать виселицы!
Михаил Васильевич взглянул на своего собеседника: весь вид последнего изображал нетерпеливое ожидание, глава блистали странным огнем, все черты лица перекосились от зависти… И вдруг словно завеса спала с ослеплённых глаз русского астронома: он понял все, — и загадочную телеграмму, и свой неожиданный арест, и причину настойчивости Шарпа.
— Негодяй! — в порыве внезапного гнева закричал старый профессор, — это ты всему виною? Ты фальшивой телеграммой от имени Пализа заманил меня в Австрию! Ты донес на меня, чтобы при помощи полиции овладеть моими секретами, которые и прежде напрасно старался украсть! Ты хочешь предвосхитить мою идею, чтобы самому выполнить ее!
С этими словами Михаил Васильевич одною рукой схватился за козлиную бороду своего собеседника, а другою сжал его горло и стал душить… Прибежавшим на шум жандармам едва удалось освободить полузадушенного Шарпа. Отца Леночки связали и поспешили отправить в тюрьму.
Тем временем граф Фламмарион успел побывать в русском посольстве. К сожалению, сам посланник был в отпуске, и его замещал первый секретарь. Внимательно выслушав обстоятельства дела, он заявил огорченному Гонтрану, что о немедленном освобождении профессора Осипова нечего и думать, так как международное право позволяет правительствам преследовать даже и иностранных подданных, если только они совершили преступление на территории чужого государства,
— Все что я могу сделать для г. Осипова, — сказал, в заключение секретарь, — это добиваться, чтобы ему было оказано правосудие, чтобы его дело было разобрано судом скорым и беспристрастным…
Но если суд, учиненный над несчастным профессором, отличался первым качеством, то ему далеко недоставало второго: ослеплённые ненавистью к России, судьи признали Михаила Васильевича виновным в шпионстве, попытке снять планы Краковской крепости и панславистской агитации, и приговорили его, на основании военных законов, к смертной казни через повешение. По настоянию русского посольства, этот суровый приговор был смягчён императором, а смертная казнь заменена пожизненным заключением в каземате крепости Петервардейна.
Верного слугу профессора, Василия, признали невиновным и приговорили лишь к немедленной высылке из австрийских пределов.
Поражённому горем Гонтрану не оставалось ничего другого, как вместе с Василием поспешно отправиться в Петербург и приготовить Леночку к страшному известию, прежде чем она сама внезапно узнает его из газет.
ГЛАВА VIII
С трепещущим сердцем приближался Гонтран к жилищу своей невесты, придумывая всевозможные способы передать ей страшную весть, чтобы внезапный удар не отразился слишком жестоко на хрупком организме молодой девушки. Мрачный Василий тащился за молодым человеком, бормоча сквозь зубы всевозможные проклятия всем "немцам" земного шара. Вот наконец и скромный дом Михаила Васильевича. Нерешительно взялся граф Фламмарион за ручку звонка и несколько раз дернул. Двери отворила горничная.
— А где-же барин-то, Василий Кузьмич? — удивленно спросила она Василия, снимая пальто с Гонтрана.
Верный слуга в ответ лишь махнул рукой и отвернулся, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.
— Папа приехал?! — раздалось вдруг радостное восклицание, и в переднюю вбежала Леночка. Увидев печальные фигуры своего жениха и Василия, молодая девушка мгновенно сообразила, что случилось несчастье. Побледнев, как полотно, она лихорадочно схватила руку Гонтрана и прерывающимся голосом вскричала:
— Папа?! Что с ним? Где он?!
— Не беспокойтесь, ради Бога не беспокойтесь, дорогая Елена Михайловна… — потерявшись, начал молодой дипломат.
— Он умер?? Ах! — и с этим восклицанием девушка, как подкошенный цветок, повалилась на землю. Гонтран едва успел поддержать ее.
Осыпая невесту нежными словами, перепуганный граф умолял ее не убиваться так, уверял, что Михаил Васильевич жив и здоров, что его заключение, вероятно, будет непродолжительно, что он со своей стороны приложит все старания к освобождению старого ученого.