ронские равнины прославлены в Священном Писании. В Рамле греческая церковь во имя св. Георгия. Тут показывают обломок колонны, о которой монах рассказал нам следующее: когда строили церковь, отправили судно в какой-то приморский город, чтобы привезти из него четыре колонны для поддержания свода. Когда нагружали эти колонны, какая-то женщина пришла просить судохозяина взять в жертву от неё пятую колонну, для украшения храма. Хозяин отказал ей в просьбе, говоря, что места нет для пятой колонны и на судне и в самой церкви, где нужно только четыре. Огорченная отказом женщина плакала, возвратилась домой и легла спать. Во сне видит она человека, который спрашивает ее о причине её скорби – она объясняет. Он утешает ее и говорит ей: где хочешь ты, чтобы эта колонна в церкви стояла. Она отвечает: на право от дверей. Нашнни все это на колонне и все будет сделано по твоему желанию. Она во сне исполнила приказание незнакомого видения. При выгрузке судна нашлась на берегу неизвестно кем и как доставленная туда колонна и поставлена во храме согласно желанию женщины. Ныне она на лево от входных дверей. Но эти двери новые, а старые, по какой-то причине, заделаны во время похода Бонапарта в Египет. В Рамле также подземное водохранилище; приписывают и его Елене, но, по справедливому замечанию Шатобриана, почти все здания носят имя её, хотя, судя по летам её, едвали могла бы она успеть до кончины своей соорудить столько зданий и оставить по себе столько памятников. Тут же довольно хорошо сохранившаяся башня церкви Сорока Мучеников.
Ехав в Яффу заезжал я в сторону, в Лидду, где видел прекрасные остатки церкви также во имя св. Георгия. В этих развалинах совершает иногда литургию греческое духовенство. Это уважение к святыне, даже разоренной рукою времени и людей, имеет что-то трогательное.
В Яффу прибыли мы в Четверг, 25 числа, к трем часам по полудни. На другой день английский пароход, который ожидали только дня через два, рано утром стоял уже на рейде. Я окрестил у консула Марабутти и доброго хозяина нашего новорожденную дочь его Марию. Около пяти часов по полудни (Пятница) сели мы в большую арабскую лодку и поплыли к пароходу, который стоял довольно далеко от берега, вытаскивая, но напрасно, купеческое судно, весною разбившееся. Дул сильный ветер, и порядочно, или слишком беспорядочно нас покачало. Наконец кое-как добрались мы до парохода. К ночи ветер утих. Я всю ночь пролежал и частью проспал на палубе. Ночь была теплая, и я не чувствовал никакой сырости. К сожалению, я просмотрел или проспал гору Кармиль. Утром были мы близ Сидона и часу в 12-м утра пристали к Бейруту.
Бейрут. 2 Июня. По приезде сюда узнали мы, что нам доведется здесь прожить 18 дней в ожидании австрийского парохода. Слишком много для Бейрута, не смотря на то, что нам очень покойно и хорошо в прекрасном доме Базили, что вид из окон на синее море, на горы Ливанские, на зеленые сады, облегающие город, чудно прелестен. Я хотел воспользоваться этим временем, чтобы съездить в Дамаск, но Базили отсоветывал, стращая жарами. Между тем больших жаров еще нет, и я очень удобно мог бы съездить. Досадно. Положение Бейрута чрезвычайно живописно. Ничего лучше в создании мира не придумано, как это слияние синевы моря с зеленью древесною. Прогулка по Рас-Бейруту – набережная по мысу вдоль моря. Рас по-арабски значит голова и мыс… За полчаса от города роща De Pins. Прорезывающие ее аллеи навели на душу мою грустное воспоминание о Лесной даче. Потом спустились мы к реке, ныне маловодной, но зимою заливающей большое пространство. Ныне на ложе реки вместо воды растут во множестве кусты розового лавра. Кое-где густая зелень деревьев на берегу. Редко встречаешь на Востоке картины подобной сельской красивости и свежести. Для меня это лучшие картины. Любителям грандиозного есть также здесь на что полюбоваться – величавым амфитеатром Ливанских гор. По берегу моря здесь и там встречаешь остатки молы, колонн, которые доказывают, что некогда рейд и набережная были хорошо и великолепно устроены. Говорят, что и теперь за несколько десятков тысяч пиастров можно бы исправить пристань и сделать ее безопаснее. Вообще Бейрут в других руках мог бы легко сделаться одним из лучших и приятнейших городов в мире. Базили написал очень любопытное сочинение о Сирии. Он уже в Петербурге читал мне несколько глав из него, а здесь прочитал другие. В статистическом, историческом и политическом отношениях он очень хорошо знает этот край. Жаль, что в дипломатической нашей совестливости не позволяется ему напечатать это сочинение. Везде все обо всем пишут. С журналами и политическими трибунами тайна изгнана с лица земли. У нас одних нашла она себе убежище, как истина в колодце. Мы одни притворяемся, что ничего не знаем, ничего не видим. Всего забавнее, что наша молчаливость не спасает нас от общего нарекания, что мы во все вмешиваемся, во все пронырством своим проникаем и ценою золота покупаем все тайны всех государств и народов. Разумеется, излишняя болтливость и нескромность не годится; но есть пределы и гласности и сокровенности. Третьего дня провел я вечер у австрийского консула, славянской породы. Жена его пела, между прочим, романс Вьельгорского: Любила я, в немецком переводе. Музыка – язык всеобщий. Пушкина в Бейруте не знают, а Вьельгорский дома. Тут был капитан австрийского военного парохода. Он везет из Алена в Триест лошадей для императора. В Мадере и Лисабоне видел он наши военные корабли и ставит их выше английских, особенно по исправности, скорости и точности маневров наших. Я полагаю, что у нас недостаток в офицерах – и то потому, что у нас все стоячие флоты: негде им набраться навыка и практических сведений; просто негде натереться. Кронштадт, Николаев, Севастополь – дыры, где глохнет их деятельность и русская смышленость. По счастию узнал я, что городские ворота довольно свободно растворяются, и по вечерам брожу по берегу моря, прислушиваясь, как волны с плеском и шумом раздробляются о камни и скалы, коими усеян берег. С грустью думаю, что проведя всего около трех месяцев в здешних краях, и из этого итога только 35 путных дней насчитается в пребывание в Иерусалиме. Ни Назарета, ни многих других Святых Мест я не видал. Не увижу Дамаска. Это в моей судьбе: в ней ничего полного не совершается. Все недоноски, недоделки. Ни в чем, ни на каком поприще я себя вполне не выразил. Никакой цели не достиг. Вертелся около многого, а ничего обеими руками не схватил, начиная от литтературной моей деятельности – до служебной и до страннической. Многие, с меньшими средствами, с меньшими способностями, с меньшим временем в их распоряжении, более следов оставили по себе, духовных и вещественных, более сотворили, изведали и более пространства протоптали. Впрочем, это во мне и со мною не случайность, а погрешность, недостаток, худое свойство моей воли, нзлишняя мягкость её, которую не умею натянуть и которая свертывается при слабом прикосновении к ней мысли.
Есть картина Мурилло, изображающая мать, которая ищет в голове маленького сына своего. Она находится в Мюнхенской галлерее и известна под именем: vieille femme épouillant un enfant. – Сказать о ней Гоголю, если картина ему неизвестна, чтобы утешить его от нападений наших гадливых, чопорных критиков, у которых также, если поискать в голове, вероятно найдешь более вшей, нежели мыслей.
3 Июня. Вчера обедали у Базили бейрутский паша, французский консул с женою, французский доктор с женою, сардинский консул; все, кажется, люди порядочные и образованные, разумеется за исключением паши. У меня все в голове Дамаск и Бальбек вертятся и подмывают меня – и остается одна досада, что не попаду туда. Надобно было ехать дня два или три по приезде в Бейрут.
4 Июня, Воскресение. В Бейруте встречаются женщины – единороги. У некоторых из них головной убор состоит из рога, серебряного или золотого, дутого в пол-аршина, если не более; сзади для равновесия, т. е. для того, чтобы рог не клонил головы, висят шарики довольно толстые. Рог прикрыт белою тканью, которая опущена но плечам. Женщины не скидают убора и ночью, и спят с этим орудием пытки. И в семействах других князей жены носят этот убор. Любопытно было бы знать – откуда и как усвоился здесь этот странный наряд?
Вчера ездил я верхом в одно селение, часа за два от города, на первом приступе Ливанских гор. Прогулки в окрестности здесь очень хороши; роща пинов, когда еще более разростется – древняя была срублена – будет в жаркие дни лета прохладным и благодатным убежищем. Эти pins – облагороженные наши сосны и елки. Зонтичные pins а parasol очень живописны. Я видал их в римских садах. Кто-то сказал, что кипарисы похожи на свернутые зонтики, а те на развернутые. Вчера обедал у Базили французский врач Grimalclo, бывший при ИИбрагиме-паше во время походов его. Теперь он в Саиде главным врачем центрального госпиталя. Он рассказывает много забавного про фантастический и дон-кихотский поход знаменитого Иокмуса из Иерусалима к Газе, где 18,000-ный корпус турецкий едва не дал тяги при нападении 300 наездников из войска Ибрагима. Он говорил, что леди Стенгоп умерла в бедности и оставив по себе до 200,000 пиастров долга. Она была в руках Арабов и других пройдох, которые совершенно ею овладели и пользовались помешательством рассудка, чтобы ограбить ее. После посещения Ламартина и рассказов его об этом посещении, она не допускала до себя путешественников. Чтобы определить и оценить Ламартина, довольно одного замечания: никто из путешествующих по Востоку не берет книги его с собою. И этот гармонический пустомеля мог держать Францию под дуновением слова своего во власти своей несколько дней! Не доказывает ли это, что в некотором отношении Франция мыльный пузырь. – Правда, что иногда этот пузырь начинен порохом и горючими веществами. После Иерусалимского Шатобриана напал я в Бейруте на замогильного Шатобриана в листках La Presse, и он иногда завирается, но у меня сердце лежит к нему. В нем и более дарования, чем в Ламартине, и более благородства. Он мыслит и чувствует как благородный человек, как