дворянин; а – воля ваша – это не безделица в век бунтующих холопов. В замену леди Стенгоп, здесь поселился потомок славного Мальбруга; он обарабился, женился на арабке низшего состояния и во всех отношениях ничтожной – и выписал двух дочерей своих от первого брака, которых отдал в руки необразованной и сердитой мачихе.
5 Июня. Выехал из Бейрута в десятом часу утра. Дорога часа на полтора по берегу моря, у подошвы Ливанских гор. Море как необозримая лазурная скатерть развертывается, и серебряная бахрома её плещется в берег и стелется под ноги лошади. Голые горы дико и грозно возвышаются – наконец сворачиваешь к ним и начинаешь подыматься, подыматься, подыматься. Иудейские горы – шоссе в сравнении с ними. Вообразите себе, что подымаетесь верхом на Ивановскую колокольню огромного размера, на несколько сотен Ивановских колоколен, взгромоздившихся одна на другую, и подымаетесь по ступеням оборвавшимся и катящимся под ногами лошади; но арабская лошадь идет себе по этой фантастической дороге как по битой и ровной. Море всегда в виду. Я принимал сначала селения, лежащие в ущельях, за кладбища. С высоты, дома казались мне надгробными каменьями. На один час останавливались для отдыха в селении маронитском Брейз. Тут все народоселение маронитское. Оттуда дорога получше и природа живее и зеленее. Шелковичные рассадники – по ступеням горы, снесены камни и образуются гряды. Здесь обработка земли, или лучше сказать камня, исполинская работа. Наши европейские поселяне не управились бы с нею. За четверть часа до Бекфея, монастырь; пред ним огромные камни и большое тенистое дерево; оттуда виден Бейрут, словно сложенные камни, и бейрутский рейд с кораблями, которые как мухи чернеют на воде, а пред глазами дом эмира Гайдара, который европейскою наружностью и зелеными ставнями своими приветно улыбается усталому путнику. В четвертом часу я подъехал к дому и заранее отправил к князю переводчика своего с письмом Базили. Вышли ко мне на встречу все домашние, дети, внуки князя и вся дворня. Князь ввел меня в приемную комнату; после первых приветствий, поднесли мне рукомойник с свежей водою; потом покрыли меня флеровым, золотом вышитым, платком и поднесли курильницу, окурили меня, или пожалуй окадили меня, после вспрыснули благовонною влагою; тут шербет, кофе, трубка. Внуки князя, дети единственной дочери его замужем за его племянником, очень красивы, лица выразительные. Одеты синим плацем, с воротником, шитым золотом. Комната очень чистая, белая штукатурка порядочно расписанная цветами. Дом еще не совсем отстроен. В селении Брейзе принимали меня за доктора, подводили больных детей, водили меня к постели одного большего, движениями давали мне знать, чтобы я пощупал у него пульс. На Востоке старые сказки путешественников и по-ныне все еще действительная быль. Чтобы отделаться от своих пациентов и не дать им подумать, что я равнодушный и бессострадательный врач, я велел им сказать чрез переводчика моего, что я не лекарь, а московский эмир, который едет в гости к их эмиру. Тут оставили они меня в покое. На верху дома эмира терраса с фонтанами. Вид прекрасный. Подалее нагия горы здесь одеты роскошною и свежею зеленью. Море разливается у подошвы их. Народонаселение очень любит эмира. Он человек набожный, справедливый и добрый. Не смотря на доброту его, на другой день при рассвете, под окнами его, раздавались крики несчастных, которых били палками по пятам. Я в то время собирался ехать и пил чай. Мне хотелось послать к эмиру и просить его помиловать несчастных; но мне сказали, что эти люди, по приговору судей и депутатов, наказываются за совершенные ими преступления. Вечером обедали мы, или ужинали, сидя на полу. На подносе было около двадцати блюд разной дряни. Были вилки и ножи, но более для вида. К тому же, сидя поджавши ноги, неловко резать и покойнее и ловчее есть по-восточному. Ничего нет скучнее разговоров через переводчика. Переводчики обыкновенно люди глупые и худо знают один из языков, с которого или на который переводят. Все вертится на тонкостях. Скажешь пошлость и слушаешь – как переводчик переносит ее на другой язык. Собеседник отвечает также пошлостью; ждешь, пока положит он ее в рот переводчику, который пережует ее и потом уже передаст тебе. Здесь же, на Востоке, каждое слово обшивается комплиментами. Я не понимаю, как европейские путешественники и книжки имели дар заводить любопытные разговоры с здешними жителями, не зная ни одного из бостонных языков. Я думаю, что многие из этих разговоров выдуманы на досуге, чтобы бросить на книгу местную краску. Меня тошнит от всякого шарлатанства – после двух-трех фраз мне всегда хочется сказать чрез переводчика собеседнику: убирайся пожалуйста к чорту и оставь меня в покое, как и я оставлю тебя.
Во вторник, 6 Июня, отправился я из Бекфея в 6-м часу утра. Ночевать должен я был в Захле; часов за 7 или 8 – заезжал я в иезуитский монастырь возле дома эмира. Два иезуита, церковь и школа. В горах есть и другие иезуитские заведения. Нельзя не отдать справедливости иезуитской и вообще римской церковной деятельности. Зовите ее властолюбием, по она приносит полезные плоды, а лица, которые именем церкви действуют, достойны всякого уважения и не заслуживают никакого нарекания. Они учат тому, во что сами верят и чем проникнуты с детства. Церковь их может быть ошибается, но они добросовестные, ревностные исполнители её воли и учения. Самоотвержение их поразительно. Духовные лица эти вообще люди образованные и должны жить посреди невежества и лишений всякого рода. Что же им делать, как не пропаганда? На то они и посланы – духовные воины, разосланные по всем концам мира, чтобы завоевывать края оружием слова и покорять завоеванных власти, пославшей их. Они бодрствуют на страже и не упускают ни одного случая умножить победы свои. Да, это жизнь апостольская. От настоятеля узнал я, что жив еще иезуит патер Мозавен, который был при мне в иезуитской школе в Петербурге. Я просил его передать ему поклон от старого ученика, про которого он вероятно забыл, хотя он, и вообще иезуиты, меня любили и отличали; но никогда, ни пол-словом не старались поколебать во мне мое вероисповедание и переманить к себе. Можно охуждать правительство или владыку за честолюбие его, но преданные ему воины, которые, не жалея трудов жизни своей, ратуют с честию и самоотвержением по долгу совести и присяги, возбудят всегда почтение во всех беспристрастных людях, и потому толки о пронырствах римского духовенства всегда мне кажутся нелепы. Духовные начала, на коих основана церковь наша, могут быть чище, но духовное воинство римской церкви образовано и устроено гораздо лучше нашего. Их точно снедает ревность о Доме Господнем – как, то есть чем, учили их признавать этот Дом. Смешно же требовать от этих миссионеров, чтобы они обращали в христианство в пользу протестантской или греческой церкви, а надобно же обращать или набирать в какое нибудь вероисповедание, пока не будет общего, пока не будет единого пастыря и единого стада. Единый Пастырь и есть, по стадо разбито и ходит под различными таврами.
Дорога в Захле лучше Бейрутской, усеяна зелеными оазисами деревьев. Есть даже рощицы – что-то в роде нашего ельника. Так пахнет иногда от них Русью, что захочется слезть с лошади и пойти по грибы, по вспомнишь Тредьяковского и скажешь:
Лето всем ты любовию,
Но, ах, ты не грибовно.
На дороге роща старых и широковетвистых деревьев в местечке Эльмруз, с маронитскою церковью и школою. Мальчишки на дворе у церковной паперти твердили уроки свои по арабским кппгам, вероятно духовного содержания. Что из этого будет, Богу известно; по семена сеются. Нельзя вообразить себе, как вся эта страна взволнована, взъерошена горами. Какая революция, почище всякой Июльской и Февральской, раскопала эту мостовую и раскидала её громадные камни. Ламартину вероятно было бы завидно, глядя на это. Революция его рукоделия – детская игрушка; а тут видна рука Божия. Впрочем и эти титановские и, казалось бы, неприступные и непереступные баррикады не заградили пути ни человеческой промышленности, ни суетному человеческому любопытству. И здесь, где только можно и где природа немного уступчивее и ручнее, засеяны полосы, зеленеют виноградинки и шелковица. И здесь путешественник, от нечего делать, покинув гнездо свое, карабкается по этим чудовищным горам, под опасением, при малейшей неверности шага лошади своей, нанятой за 15 пиастров на день, переломать себе ноги и руки, если не голову, один раз на всегда. Впрочем надо отдать справедливость горам: они здесь очень живописны и своеобразны: то иссечены они в виде крепости с башнями, то громадные камни лежат в каком-то порядке, точно кладбища с гробницами исполинов, допотопных титанов. Поминутно прорываются, с прохладительным туманом, стремительные потоки. Нет сомнения, что в этой знойной стороне чувствуешь не только внутреннюю жажду, но жаждут зрение и слух; и один вид, и одно журчание воды уже усладительно, и утоляет и освежает воображение. Со всем тем, горы хороши как декорация, но лазить с непривычки но декорациям тяжело и накладно. А. Л. Нарышкин, путешествуя в Германии, отвечал проводнику своему, предлагавшему взойти на высокую гору, что он обходится с горами как с женщинами и любит быть всегда у их ног. Шатобриан написал против гор злой и красноречивый памфлет.
К вечеру приехал я в Захле. Остановился в доме шейха Абу-Ассафа, православного, род арабского старосты или бурмистра, но старосты на лихом коне и воинственного. В Захле смешанного народонаселения тысяч до десяти. За несколько лет они воевали с Друзами и одержали над ними победу. Мой староста показывал мне с гордым удовольствием место его военных подвигов. Захле на горе, в виду Анти-Ливан, внизу извивается речка. У меня вовсе нет местных красок, имен урочищ не помню, а записывать но пути скучно. Берега реки обсажены высокими тополями – царство прохлады. Отужинав с шейхом, лег спать. Тут было царство мух и мошек невидимых и бесслышных – только догадаешься о них, когда тайно и предательски впустят они жало свое в щеку или веки, которые они особенно жалуют.