Услышав это, Танский монах пал ниц и начал отбивать поклоны, отказываясь от своих слов; Гун восемнадцатый обеими руками стал удерживать его от поклонов, а Гун Чжи-гун помог встать. Тем временем Лин Кун-цзы громко расхохотался и сказал:
– Совершенно ясно, что Фу Юнь-соу наговорил много лишнего. Прошу тебя, премудрый монах, встань и не верь всему, что он тебе сказал. Давайте воспользуемся этой прекрасной лунной ночью, когда так ярко светит луна, и, вместо того чтобы вести рассуждения о нравственном самоусовершенствовании, будем беззаботно сочинять стихи и раскроем свою душу друг перед другом.
Фу Юнь-соу засмеялся и, указывая рукой на небольшое строение, сложенное из камней, сказал:
– В таком случае как вы отнесетесь к моему предложению: зайти в этот крошечный скит и попить чайку?
– В таком случае как вы отнесетесь к моему предложению: зайти в этот крошечный скит и попить чайку?
Тут Танский монах поднялся с колен и посмотрел на каменное строение. Над входом виднелись три иероглифа: «Скит лесных праведников». Затем все вместе вошли туда и только успели рассесться, как появился уже знакомый нам голый бес-слуга с целым подносом пирожков, приготовленных из фулина, и потом подал пять чашек ароматного бульона. Все четверо старцев стали просить Танского монаха первым приступить к трапезе, но он колебался, медлил, боясь рисковать. Тогда старцы сами принялись за еду, после чего Танский монах тоже отведал пирожков. После пирожков поели бульона и тогда убрали со стола. Танский монах украдкой осмотрелся вокруг и заметил, что помещение было украшено богатой блестящей резьбой и залито лунным светом.
Струился родничок из-под скалы,
Прекрасные цветы благоухали,
Все уголки обители пленяли
Своей необычайною красой.
Достойны были всяческой хвалы
Все те, кто в ней порядок соблюдали
И пыль и паутину обметали,
Следя за благолепной чистотой.
Танскому монаху очень понравилась эта праведная обитель, и чувства радости и сердечного расположения раскрылись в нем. В состоянии полного восторга он не удержался и произнес:
Сердце того, кто отверг все мирское, схоже с луной:
Чисто и светло оно: на нем – ни пылинки земной.
Старец Цзин-цзе усмехнулся и сразу же сложил вторую строку:
Дар же его стихотворный велик и непревзойден,
Ибо черпает в небе свое вдохновение он.
За ним сложил третью строку Гун Чжи-гун:
Цветистой парче подобен слов его дивный узор:
Радует слух, как ткань золотая радует взор.
Четвертую строку сложил Лин Кун-цзы:
Мудр стихотворец, а строки его, как звезды, ясны —
Им украшенья излишни, ему хвалы не нужны.
Пятую и шестую строки прочел Фу Юнь-соу:
Шесть величайших династий стерты уж с лика земли,
С ними веселье, и роскошь, и наслажденья ушли;
На лучшие главы Сышу наложен запрет,
Ищешь напрасно ты оды Шицзина – их уже нет.
– У меня случайно вырвалась одна строка нескладного стиха, – сказал Танский монах, – и обо мне поистине можно сказать, что я машу топором у дверей дома Лу Баня. Ваши же стихи, которые я только что услышал, свежи и изящны. Судя по ним, вы настоящие мастера поэзии.
– А ты, пожалуйста, не отвлекайся, – сказал старец Цзин-цзе. – Помни, что монахи начатое дело доводят до конца. Ты сложил первую строку, почему же не заканчиваешь стих? Прошу тебя, продолжай.
– Это мне не под силу, – стал отнекиваться Танский монах. – Очень прошу тебя, уважаемый гун, сделай это вместо меня.
– Ну и хорош, нечего сказать, – шутливо воскликнул гун, – ты ведь сам начал слагать стих, почему же отказываешься закончить его? У тебя нет никаких оснований скупиться на свои рифмы, они дороги нам, как жемчужины…
И пришлось Танскому монаху завершить начатое им стихотворение следующими двумя строчками:
Чай поспевает; тихо на ложе я полулежу,
Взором за легкою птицей, слухом за ветром слежу.
Сами приходят стихи – лишь стоит уста разомкнуть…
Чувством сладчайшим весны моя преисполнена грудь.
– Какая великолепная строфа! – воскликнул гун восемнадцатый. – До чего хорошо звучит: «Чувством сладчайшим весны моя преисполнена грудь».
– Цзин-цзе, – обратился Гун Чжи-гун к правителю горного хребта, – ты прекрасно разбираешься в поэзии, потому и смакуешь последнюю строку. А почему бы тебе самому не начать следующее стихотворение?
Правитель горного хребта гун восемнадцатый был в ударе и не заставил себя упрашивать. Он сам предложил разыграть стихотворную игру:
– Я начну первую строку с последнего слова предыдущего стиха, а вы по очереди слагайте последующие строки таким же образом.
С этими словами он начал:
Грудь моя дышит привольно, а сам я зелен и щедр,
Не страшен мне зной палящий, не страшен и зимний ветр.
– Ну что ж, – сказал Лин Кун-цзы, – я продолжу с последнего слова твоего двустишия:
Ветры утихли, но пляшет тень моих легких ветвей,
Любуется путник красою неугасимой моей.
Вслед за Лин Кун-цзы выступил Фу Юнь-соу:
Моей седине достойной, стройному стану к тому ж
Может завидовать каждый в преклонном возрасте муж.
Последним выступил Гун Чжи-гун:
Муж, здесь стоящий пред вами, собою поддержит трон,
Также и дом укрепит он со всех четырех сторон,
И рукоятью секиры также окажется он.
Танский монах слушал, беспрестанно восторгался, а под конец сказал:
– Какие блестящие стихи! Они сверкают, словно снег под яркими лучами весеннего солнца! Их утонченность возносится за облака. Вдохновленный вашими стихами, я осмелюсь предложить еще одно двустишие для начала, хоть и не обладаю никаким талантом.
Гун Чжи-гун перебил его:
– О премудрый монах! Ты такой добродетельный муж, так много положил трудов на воспитание в себе высоких качеств. Тебе не подобает играть с нами в эту игру. Прошу тебя, сложи нам лучше целое стихотворение. Может, кто-нибудь из нас в ответ тоже сложит стихи, созвучные твоим!
Танскому монаху пришлось согласиться. С улыбкой он прочел следующие стихи:
Дорога на Запад должна меня увести,
Книги священные там я смогу обрести,
Чтобы благое ученье дальше по свету нести.
Счастье великое встретил я в трудном пути,
Видя, как дар ваш до неба сумел возрасти,
Благоуханнейшим древом сумел расцвести.
Быть вам в почете, друзья, и в великой чести
Ныне и вечно, и всюду, во всех десяти
Света частях, коль сумеете зло отвести,
Сетью его не дадите себя оплести,
Благо и Истину будете в сердце блюсти,
Дабы в обитель блаженства свой дух вознести!
Четверо старцев выслушали это стихотворение с нескрываемым восторгом. Гун восемнадцатый воскликнул:
– Хоть я и стар и глуп и с моей стороны было бы дерзостью слагать стихи после вас, я все же попытаюсь:
Высокомерен я и горд, зовут меня Цзин-цзе,
Сам славный Чунь и дивный Цзы уступят мне в красе,
И по сравнению со мной юнцы – деревья все.
В ущельях горных на сто чжан ложится тень моя,
Она струится, как ручей, и вьется, как змея,
Питает мощь моих корней бессмертная земля.
Дружу я с небом и с землей. Сегодня, как и встарь,
Пошлет мне солнце жаркий луч, луна зажжет фонарь,
Как прежде, светел и пахуч смолы моей янтарь.
Меня печалью не гнетет веков прошедших ряд,
И дождь люблю я, и росу, и непогоде рад,
Мне ветер мил, он мне всегда, в любой невзгоде – брат.
Но красоты не сохранить, когда начнешь стареть:
Когда угаснет блеск листвы, коры угаснет медь,
Кто скажет надо мной «увы» – на это мне ответь.
– Начало у этого стиха очень бодрое и мужественное, – сказал Гун Чжи-гун, – каждая строка связана с другой, но в последних двух строках ты чересчур себя принизил. А в общем недурно, очень даже недурно! Я тоже хочу попробовать сложить стих под стать твоему, хоть и стар и несмышлен.
С этими словами он начал:
Тебя я выслушал – теперь внемли моим речам:
Являю я прекрасный вид внимательным очам,
Когда свет лунный серебрит мой купол по ночам…
Когда, бессонный, в тишине несу я свой дозор,
Средь преисполненных красы величественных гор,
Когда алмазами росы блистает мой убор,
Благоухание мое разносится вокруг,
Бесшумно пашет облака великий звездный плуг,
И на меня издалека глядит луна – мой друг.
Сам царь пернатых свой полет стремит под сень мою,
Я каллиграфам четырем всегда приют даю,
Я охраняю дивный храм – ему стихи пою.
Под эту песнь священный храм благие видит сны,
Я этой песней славлю всех, что в мир сей рождены,
И пору радостных утех – пришествие весны.
Лин Кун-цзы рассмеялся и стал расхваливать его:
– Хороши стихи! Очень хороши! – молвил он. – Вот уж, действительно, как говорится: «Они сверкают так же ярко, как луна в небе». Где уж мне, старому, сочинить такие стихи? Но все же неловко пропускать свой черед. Дай-ка и я попробую сочинить что-нибудь. – И он прочел:
Пригоден мой могучий ствол для балок и стропил,
Где человек своим трудом под песню звонких пил
Возводит новый прочный дом – там дорог я и мил.
Опора государя – друг, не лицемер, не льстец,
Опора дома – из стволов положенный венец.