Ночью Алексей попросил воды. К его губам поднесли жестяную кружку, и он ощутил вкус металла, хотя сама вода отдавала известью. Потом опять лежал, пытался смотреть в проем, снова ставший темным, на звезды, которые едва различал, но знал, что их много. Все тело болело, пошевелить рукой или ногой не получалось – каждое движение причиняло боль. Успокаивало лишь одно – раз жив, значит, рано или поздно сможет встать на ноги. Так он заснул.
Проснулся уже утром, когда людей опять погнали куда-то. Девушку тоже увели. Верещагин попытался встать, и ему даже удалось сесть. Потом уперся руками о землю, осторожно поднялся и – чуть не упал, с трудом удержался на ногах. Его швыряло из стороны в сторону, но он все же смог разглядеть проем, за которым сейчас был яркий день, и двинулся на него. Вышел на свет, и его обожгло жаром, зато здесь не было так душно, как в помещении, в котором находился второй день. Держась за стену, Алексей сделал несколько шагов, чувствуя, что силы оставляют его. И тогда он сделал то, для чего и вышел – справил нужду прямо возле стены, не беспокоясь, видит его кто-то или нет. Но не было слышно ничьих голосов, лишь где-то неподалеку лаяли собаки.
Потом направился обратно. У самого входа его вытошнило черными сгустками: вероятно, были отбиты внутренние органы или он наглотался своей крови. Войдя внутрь, Верещагин на ощупь вернулся к месту, на котором лежал, и попытался осмотреться. Кажется, это барак со сплошными двухъярусными дощатыми нарами, на которые постелена высохшая трава. Он и сам лежал на ворохе сена, сверху которого раскинули кусок мешковины. Место странное, но ему все равно, где находиться, главное, что жив. Если бы не духота и жара, если бы дышалось легче, через несколько дней он точно смог бы подняться, а теперь приходится мучиться…
С наступлением вечера стали возвращаться обитатели барака. Только сейчас Верещагину стало ясно, чем пропахло помещение, – сладкий и душный запах люди приносят с собой. А они спешили занять места, лечь. Слышались стоны и сетования, кто-то ругался по-узбекски, а кто-то материл жару по-русски.
Девушка, которая ухаживала за ним все это время, присела рядом и спросила тихо:
– Как вы себя чувствуете?
– Нормально, – едва выдавил из себя Алексей.
– Ожил, – прозвучал мужской голос, – скоро совсем оклемается. На-ка вот, я почти целую пачку баралгина принес. Увидел в машине, которая воду привезла, успел вытащить и откинуть в сторону. Гады заметили, что я рядом с машиной крутился, обыскали, ничего не нашли, но по голове мне все равно настучали.
Через минуту Верещагину высыпали на язык таблетку, которую истолкли в порошок. Он запил его водой и почти сразу заснул.
Проснулся в темноте и почувствовал, что рядом кто-то лежит. Наверное, та самая девушка. Возможно, она лежала рядом с ним уже две ночи, только Алексей не чувствовал этого. А теперь слышал ее ровное дыхание и пытался понять, спит незнакомка или нет. Воскрешал в памяти ее руки, голос… И вдруг вспомнил! Да, вспомнил, кому принадлежит этот голос. Понял, кто лежит сейчас рядом с ним. Но этого не может быть, это просто невероятно…
Верещагин хотел подняться и посмотреть, удовлетвориться, начал двигаться, а девушка обхватила его рукой.
– Не надо вставать! – шепнула она.
– Вы… – с трудом вымолвил Алексей распухшим языком.
– Лежите, я вас очень прошу!
Он помолчал, набираясь сил, чтобы снова заговорить и убедиться в том, в чем уже почти не сомневался.
– Лариса, это вы?
– Да, я, – ответил ее голос. – Лежите. Все будет хорошо.
Глава 8
Прошла неделя. Теперь Верещагин мог вставать, хотя передвигался по-прежнему с трудом. Дышалось так же трудно, но сломанные ребра Сергей Николаевич – тот мужчина, который стащил для него таблетки баралгина, – перетянул жгутом из разорванной на полосы мешковины. Глаза теперь открывались, хотя были наполнены кровью, а зрение все еще было нечетким. Но все же он видел, а главное, все теперь знал.
Юнус, как и обещал, отправил Верещагина на плантацию, но не на ту, где рос хлопчатник, – на бескрайнее поле конопли. А за двенадцать часов до этого сюда же Джафар доставил Ларису.
Девушка поняла, что ее везут не к аэропорту, еще до рассвета поняла, когда увидела пустынную, разбитую дорогу. Подумала, что Джафар должен ее убить, и попросила его не делать этого.
– Успокойся, никто тебя убивать не собирается, – ухмыльнулся тот. – Просто поживешь в одном месте, пока не одумаешься.
Она вошла в барак со своим чемоданом в руках, когда едва начало светать. Увидела изможденных, одетых в лохмотья людей, которые разглядывали ее с любопытством, но без сочувствия. Открыла чемодан и стала раздавать вещи женщинам. Отдала все, оставив себе только то, что в тот момент было на ней. Потом пришел охранник и забрал у нее чемодан, сказав, что больше он ей не пригодится. Но потом кто-то, видимо, ему объяснил, что «новенькая» не такая, как все остальные, и тот вроде понял – чемодан не вернул, конечно, но зато принес пятилитровую банку с водой.
Воды не хватало, поэтому по утрам никто не умывался. Возле домика охраны на бетонных балках стоял тысячелитровый пластиковый контейнер для жидкости, но на солнце вода в нем портилась в течение двух дней: становилась мутной, вонючей, похожей на болотную, с какими-то зелеными сгустками плавающей в ней слизи. Сами охранники ее не пили, только ею омывались, стоя в дощатой кабинке, где была установлена квадратная сидячая ванна. Вода из ванны не сливалась: после того, как кто-то из охранников помылся, дежурный по бараку должен был ее вычерпать и принести для умывания рабам. Используя эту воду, можно было и побриться: одноразовые станочки, которыми пользовались охранники, обитатели барака находили в ржавом контейнере для мусора. Но почти все мужчины ходили с бородами, а остальные брились не чаще раза в неделю – соскабливание щетины тупыми лезвиями казалось дополнительным и ненужным мучением.
Их так и называли – рабы. Русских, узбеков, таджиков, одного немолодого корейца. Мужчин и женщин, двух девочек-подростков, неизвестно как попавших сюда. Именно этих двух девочек охранники уводили иногда к себе. Девчонки уже привыкли к этому и шли вполне охотно, потому что у охранников имелись еда и вода. Охранников было четверо. Но они, собственно, и не охраняли никого, потому что бежать отсюда некуда – во все стороны расстилалась пустыня. На сколько километров она протянулась, вероятно, не знали даже те, кто приставил их следить за людьми, которыми набили барак.
Охранники наблюдали за тем, кто как работает, кто выполняет норму, а кто нет, и должны были наказывать рабов за любую провинность. Главной провинностью являлось невыполнение нормы, а наказание одно – избиение. Били часто. Иногда, просто проходя мимо, кто-то из охраны мог без всякой причины ударить раба.
Когда рабы возвращались с поля и сдавали надсмотрщикам пакеты с влажной от пота пыльцовой массой, соцветиями и листьями конопли, наказания ожидал каждый. Пакеты взвешивались и вдруг выяснялось, что в этот день работали плохо все. Один из охранников взвешивал, а другой по его указанию бил. Выглядело это так.
Раб клал на весы пакет.
– Ты че мне суешь? Здесь и килограмма нет! – удивлялся приемщик. И смотрел на другого охранника, стоявшего рядом. – Ну-ка, врежь этому ленивому козлу между глаз!
И тот бил. Прикладывался порой так сильно, что раб мог пролежать час, два, а иногда поднимался только тогда, когда все остальные уже спали на нарах. Собрать килограмм пыльцы за двенадцать часов редко кому удавалось, а потому доставалось всем, в том числе и женщинам. Но мужчин охранники били с бóльшим удовольствием.
Сбежать отсюда невозможно не только потому, что бежать некуда. Наоборот, каждому было куда бежать, даже тем, кого никто не ждал и у кого не осталось дома. Просто помимо охранников здесь были еще и собаки. Днем псы лежали в тени, потому что на жаре им было так же тяжело, как и людям, а вот ночью стерегли территорию. Если кто-то выходил по нужде, к нему тотчас мчалась почти вся стая. Собак семь, и все – злобные среднеазиатские овчарки.
Животных кормили так же, как и рабов. То есть на всех, на собачью стаю и для людей, в большом казане в протухшей воде варили мясо, чаще всего несвежее, и кости, а потом засыпали варево рисом. Иногда на машине, привозящей воду, сюда присылали пару туш застреленных кем-то сайгаков: тогда охранники ели шашлыки, собаки глодали свежие кости, а люди надеялись на то, что им тоже что-то перепадет. Часто в кипящую воду засыпали содержимое пакетов с быстрорастворимой лапшой – тридцать пакетиков на тридцать восемь человек, это называлось супом. В такие дни дозволялось просить добавку – воды в казане оставалось достаточно.
Трое охранников были узбеками, а один русский, которого звали Матрос. Узбеки ходили в халатах, постоянно таская за спиной автоматы. Русский почти никогда не снимал камуфляжную куртку, из-под которой торчала полосатая майка, и автомат он носил на груди. Оружие им выдали на случай внезапного нападения извне или восстания рабов. Но, как сказал Сергей Николаевич, нападать тут некому: про эту плантацию никто не знает, а если и знает, то наверняка готов скорее умереть, чем проболтаться. Потому что в последнем случае ему все равно грозит смерть, только весьма мучительная. А еще, по словам того же Сергея Николаевича, хоть плантация и приносит хороший доход, но для Юнуса Бачиева главное не деньги, а возможность отправить в ад неугодных ему людей – больше года здесь никто не выдерживал. Сам Сергей Николаевич работает на плантации уже почти десять месяцев, и за это время умерли девять человек, трое из которых сами свели счеты с жизнью, а еще трое пытались сбежать, но их догнали собаки и разорвали. Кстати, о самоубийцах. Однажды ночью, через месяц после того, как Сергей Николаевич попал в рабство, в бараке повесилась немолодая узбечка, которая была первой учительницей младшего Бачиева. Ее за это ненавидели почти все.
– А вас за что сюда? – спросил мужчину Верещагин.