о апокалипсиса». В них есть и гротеск, и патетика, и лирика. Объединенное общей просодией метрическое и строфическое многообразие поэм и стихотворных циклов складывается в небывалое до того в русской поэзии композиционное единство — поэтический ансамбль.
Прорывы за кажущиеся нам четко очерченными пределы «искусства», поставленные перед ним «непосильные» задачи и помогают обрести новый поэтический язык в «Русских богах». О задаче, выходящей «за пределы искусства», писал еще Владимир Соловьев, спрашивая: «Кто установил эти пределы»? Вслед за ним С. Н. Булгаков говорил о новых задачах искусства, которые, по его мнению, будут «под силу только новому, религиозному искусству, мистерии будущего». Оба философа Даниилом Андреевым были прочитаны и чтимы. К религиозному, мистериальному искусству он и устремлен. Тяготея к тем, некогда существовавшим синкретическим литературным формам, когда создания поэзии были одновременно произведениями и философии, и религиозного творчества.
«Роза Мира», выросшая из предисловия к одному из ранних вариантов «Русских богов», связана с ними не только главными мотивами и тем, что тут и там изображен один и тот же метаисторический процесс, единое мистическое мироздание. Цикл стихотворений «Миры просветления» перекликается с книгой третьей «Розы Мира», в особенности с главой «Сакуала Просветления», поэмы «Гибель Грозного» и «Рух» с книгой восьмой «К метаистории царства Московского», циклы «Сквозь природу» и «Босиком» с книгой пятой, посвященной стихиалям. Но «Русские боги» отнюдь не собрание стихотворных иллюстраций к «Розе Мира». Многое Даниил Андреев мог выразить только в поэтических формах. Они требовали нового языка, и он искал его.
Описывая мир, противоположный Святой России, — Друккарг, антикосмос и обитающих в нем игв и раруггов, Даниил Андреев вовсе отказывается от стиха. Поэма из прозаических фрагментов — периодов строится на драматургическом развитии сюжета. Ее главное событие — рождение Третьего Жругра, нового уицраора, определившего нашу историю после 17–го года. Иные части поэмы напоминают поэтическое либретто, некоторые фрагменты звучат как ремарки к развивающемуся где‑то за пределами самой поэмы действию. Но есть в ней такая проникновенность подлинности, что трудно представить демонические видения изображенными иначе.
«Русские боги» — книга поэтических размышлений над судьбой России, трагической, но устремленной — прежде всего верой самого поэта — в просветленное будущее. Отсюда его жажда переустройства мира, принципиально утопичная, вся его историософия. А надежды Даниила Андреева на человека связаны с высоким идеализмом, с убеждением в том, что когда‑нибудь «очертания интеллигенции совпадут с очертаниями человечества». В то же время не скажешь, что в своей вере он предается гуманистическому прекраснодушию. Нет, он отчетливо видит опасности, окружающие людей, участвующих в противоборстве Добра и Зла, не устает говорить о них. О вполне реальных, например, ядерных катастрофах:
Ветры убийственные, как цикута,
Веют
из радиоактивных пустынь.
О бедах наших, смутно — переходных времен:
Мы на завтрашний день
негодуем, и плачем, и ропщем.
Да, он крут, он кровав —
день побоищ, день бурь и суда.
Но он дверь, он ступень
между будущим братством всеобщим
И гордыней держав,
разрушающихся навсегда.
Даниил Андреев — один из немногих религиозных по самой своей сути русских поэтов. В «Русских богах» он стремится к всеохватности религиозно — поэтического мифа. Но главное в его мистическом эпосе — русская история. Собственное время для него не только самое страшное в ней, но и решающее.
Слово Даниила Андреева стремится быть словом творящим. Словом, которое, как замысел, было в начале, было словом — мифом. Поэтому он и дает имена открываемым им мирам, увиденным им ангелам и демонам. В то же время его слово готово остаться лишь знаком, символом иной действительности, не претендуя на полноту слова сакрального.
Даниил Андреев называл свой метод познания метаисторическим, то есть выходящим за пределы земной истории. Для нас, читателей, этот выход может быть только воображаемым, поэтому мы воспринимаем описанное поэтом как мифопоэтическое. Его модель мироздания позволяет нам увидеть мир в еще малопознанной глубине и цельности истории. Увидеть прежде всего с точки зрения этической, религиозно — нравственной.
Можно с пылкостью уверовать в буквальное существование мироздания по Даниилу Андрееву, а можно отнестись к его сочинениям лишь как к мифопоэтической эпопее. Не будучи содуховидцами и сопутниками поэта в его странствиях по разноматериальным слоям Вселенной, мы видим в открывшейся нам в его сочинениях космической панораме мистерию русской истории. Она развертывается и на земле, и в вечности. Она вместила трагедию своего времени и вселенскую трагедийность борьбы Добра и Зла. И конечно, его книги с высшей поэтической убедительностью открывают некую глубинную правду о той борьбе, в которой участвуем мы все.
БОГОСЫНОВСТВОДаниил Андреев и русская духовная поэзия
Это душа на восходе лет,
Еще целокупная, как природа,
Шепчет непримиримое нет
Богоотступничеству народа.
Творчество Даниила Андреева — последовательное противостояние всей «советской» мифологии. Оно было столь осознанным и ясным еще и потому, что, несмотря на всю эклектичность и противоречивость с православной точки зрения концепции поэтического мироздания, созданного Даниилом Андреевым, его во многом определяет именно православная духовность. (Хотя он сам и утверждал, что для него высший авторитет — «собственное, живое, непосредственное чувство ощущения божественного начала», и говорил о близости ему не только христианства, но и «позднего индуизма»[9].) Весь мифотворческий пафос автора «Железной мистерии» и «Розы Мира» связан с этим противостоянием атеистической идеологии. Если она последовательно десакрализировала мир, то Даниил Андреев столь же последовательно и страстно его сакрализует.
Даниил Андреев — поэт прежде всего религиозный, и его поэзия, при всей необычности ее, оказывается неотрывна от самых глубинных основ нашей словесности. А его литературная родословная непредставима вне традиции русской духовной поэзии.
В «Розе Мира», рассуждая о метаистории русской культуры, Андреев заметил, что «принужден миновать… эпохи Ломоносова, Державина и Карамзина», то есть как раз те эпохи, когда складывались сам язык и некоторые основополагающие традиции духовной поэзии. Переложения псалмов Ломоносова, духовные оды Державина и, уже в ином жанровом контексте, обращенные к религиозным темам стихотворения Карамзина являют собой три существеннейших периода развития этой традиции в поэзии XVIII века.
Карамзин, чье поэтическое творчество пришлось на время падения интереса к одическим песнопениям, и чувствует это, и подчеркивает, называя свой сборник стихотворений «Мои безделки». А включенная в него «Песнь Божеству» лишь использует язык прежней оды, развивая тему, мало свойственную для многочисленных гимнов и песен Богу того столетия.
В «Песне Божеству» главным определением Господа становится строка — «Отец чувствительных сердец…»[10]. И, отдавая дань тем, кто «Дерзает в песни возвестить, / Кого миры изображают…»[11] («Дарования»), кто «Воспел, как мир истек из воли Божества…»[12] («Поэзия»), Карамзин ищет другого языка, других красок. Он видит Бога не среди «миров повсюду сущих», а в человеческом сердце. Но Андрееву, нашедшему в «Бедной Лизе» «отсветы Навны», оказался необходим поэтический язык, предназначенный именно для описания миров повсюду сущих, язык духовной оды. Слово для него прежде всего конкретно и предметно, смысл его никак не субъективен, четко очерчен. И поскольку оно становится знаком иной реальности, которую необходимо описать «земным» языком, Андреев тем более избегает какой‑либо размытости смысла.
К смысловой точности стремился и язык духовной оды. Этот язык рождался в сложном соединении церковнославянизмов, западноевропейских лексических элементов и живого русского языка и выработался в особую книжную речь, связанную с ломоносовским представлением о «высоком штиле». Это был язык, в котором присутствовало достаточно большое количество слов — понятий, слов — символов, освященных традицией, связанных с церковностью. Этот язык тяготел к канону, лишь позднее переродившемуся в систему поэтических штампов, созданную романтизмом. В этом языке особенно значительна роль церковнославянизмов, определявших сакральность поэтического слова.
Чем более многообразной, более светской становилась русская литература, тем тоньше в ней делался слой церковнославянизмов, но, к счастью, так и не исчез, оставшись необходимейшей частью литературного языка.
В. В. Виноградов в свое время заметил, что «до второй половины XVIII в. сохранились пережитки религиозно — культового, мистического отношения к “священным” словам и следы богословско — схоластической интерпретации их»[13]. Но то, что ученый называет пережитками, наиболее стойко сохраняется именно в духовной поэзии, несмотря на все изменения поэтического языка и строя.
В письме к жене, А. А. Андреевой, от 2 июня 1955 года Даниил Андреев приводит стихотворение «И расторгнул наши руки Азраил…». И она в ответном письме делает ему чрезвычайно любопытное замечание: «Ты говоришь такое новое, почему же это новое надо выражать архаизмами, славянизмами — “горе влеком я”? И “Азраил”, и “успенье”, и даже “Приснодева” почти требуют “философско — религиозного словаря”».