бесчисленными проблемами, которые следовало уладить до отъезда. Мысль о том, что нужно еще что-нибудь завершить, будь то даже жизненный этап, с каждым днем казалась нам все более нереальной.
Таможенница, досматривающая багаж, подняла скандал при виде коробов с памперсами, которые мы везли с собой, да они и впрямь составляли целый штабель. Достаточно пройтись по гипермаркету, чтобы понять, сколько места занимают эти огромные упаковки. Ни один изобретатель — даже сам Леопольд, гениальный дедушка Жюли, — не додумался создать прессованные или вакуумные памперсы (в общем, что-то в этом роде, я не специалист), чтобы свести их к разумному объему, а не воздвигать целые крепости — прямо-таки государство в государстве! — на полках магазинов. Именно это я и пытался объяснить чиновнице, которая отказывалась понимать, зачем мы тащим через всю Атлантику такую пропасть памперсов, которые в Америке продаются на каждом шагу по той простой причине, что их как раз там и изобрели. «Ну, конечно, стоит ли после этого удивляться, что они так богаты!» — ехидно ответил я этой даме (тон препирательств заметно повысился). Что и говорить, в далеком прошлом остались те времена моего детства, когда розовые фургончики фирмы «Poupons-Langes»[8] каждый четверг с утра подъезжали к дому и увозили корзины использованных полотняных пеленок, с тем чтобы в следующий четверг вернуть их заказчику чистенькими, благоухающими стиральным мылом, прокипяченными в баках, из которых вырывались в небо над городом белые клубы дыма. Да, те благословенные времена, когда младенцы ежедневно выбирали себе папу, давно миновали[9]. «Нынче все у нас одноразовое, — заметил я чиновнице, — шариковые ручки, зажигалки, фотоаппараты, даже пеленки. И все это придумали американцы. Благодаря им наша планета скоро превратится в гигантскую помойку». Очередь пассажиров позади нас быстро росла, и я спиной ощущал их раздражение. Наконец, таможеннице это надоело, и она предложила мне компромисс — плату как за перевес; сумма была весьма скромная, и я заплатил, скрежеща зубами от ярости.
Из-за этого инцидента я совершенно забыл про своих родителей, родных Жюли и нескольких друзей, которые приехали в аэропорт, чтобы проводить нас, выразить свою любовь и ободрить перед этим «прыжком в неизвестность». «Мы же только в Америку летим, а не на Луну», — успокоил я свою мать, которую явно пугал наш отъезд. Нам с Жюли пришлось пройти через неизбежную процедуру объятий, поцелуев и даже слез (ох, уж эти матери — ужасно ведут себя при расставании!). Разумеется, Люк был главным объектом внимания, он переходил из рук в руки, осыпаемый поцелуями и ласковыми словечками. Казалось, вокруг него вьется целый рой пчел, в чьем шумном гудении смутно угадывалось нежное сюсюканье, причмокивание, уменьшительные имена. А он, точно дирижер, управляющий этой какофонией, щедро, с сияющим видом дарил всем подряд широкие улыбки, милые гримаски, слюни и, главное, свой сладкий молочный запах, не обращая никакого внимания на коробки с памперсами, уплывавшие от него по конвейерной ленте в чрево самолета.
Молоко и пеленки составляют багаж всех младенцев, путешествующих по свету. Эту поклажу таскают за ними повсюду: так в старину возили провиант в армейском обозе, на лошадях или на ослах. «Боинг-747», чей багажный отсек был битком набит нашими драгоценными запасами, стремительно несся по лазурному небосводу, и мы вместе с ним. Люк крепко спал то на руках у Жюли, то на моих, пересекая, как ни в чем не бывало, часовые пояса, рассекавшие эфир, и даже не подозревая, что после каждого такого пояса он молодеет на целый час. Это путешествие назад во времени, продлись оно еще немного, грозило вернуть его к отправной точке, то есть в материнское чрево. Уж не эта ли сказочная перспектива так убаюкивала его в голубых высях небесных? А может, это ватные облачка, стелившиеся под нашим самолетом пушистой белой периной, помогали нам с Люком воспарить в сладкое царство грез? И пусть у нас под ногами бушевал седой океан, пусть в его глубинах завязывались невидимые глазу сражения не на жизнь, а на смерть между рыбами, водорослями, моллюсками и головоногими — все это пока интересовало Люка так же мало, как войны между людьми. Он спал сладким сном праведника, не думая ни о беге времени, ни о судорогах мира.
Сон, как говорят, есть выключение сознания. Но что такое сознание младенца? Всего лишь способность узнать лицо или руку, протянувшую соску, мелодию колыбельной или дребезжание погремушки? Зато сон уносит ребенка в другой мир — мир, недоступный пониманию взрослых, ибо со временем он стирается из их памяти, оставляя за собой лишь обрывки смутных воспоминаний о теплых источниках, о чистом воздухе, о земле и огне. Люк крепко прижимал к груди свои крошечные стиснутые кулачки, словно вход в иной мир требовал от него наивысшей концентрации усилий. Он путешествовал в царстве тьмы.
Жюли тоже уснула. Люк довел ее до самых ворот потайного сада, куда был открыт доступ лишь ему одному. А дальше его мать могла только бессильно смотреть, как ее дитя, ведомое чьими-то дружескими руками, исчезает вдали. По крайней мере, именно так я расценивал вздохи и легкие стоны, которые Жюли испускала во сне: легко ли мельком увидеть рай за высокими стенами и запертыми воротами, зная, что туда не суждено попасть?! Иногда она бормотала сквозь сон какие-то невнятные слова, выражавшие ее горе: она не могла последовать за Люком. Подготовка к отъезду и сам отъезд, этот напряженный период, когда нужно было собрать все, включая необходимую энергию, вконец измучили ее. Теперь она восстанавливала силы.
В общем, такова разница между сном младенцев и сном взрослых: первые исследуют неведомые области, вторые накапливают энергию, растраченную на благо первых. Одна сторона наслаждается, вторая восстанавливается. Именно этим можно объяснить тот факт, что малые детишки засыпают в любой момент, в любом месте и любой позе — сидя, лежа, свернувшись комочком, в машине и в коляске, в тишине или гаме, им все безразлично. Они спешат попасть в свой заповедный мир, так с какой стати дожидаться ночи или пресловутого «тихого часа»? Но если ребенок упрямится, не желая идти спать, это означает одно: заповедный мир стал ему недоступен. И, напротив, внезапно разбудить младенца — это все равно что грубо оторвать крестьянина от земли; такое или вовсе невозможно или же сопровождается оглушительным ревом. Примите мой совет: никогда не будите своего ребенка, если он крепко спит, иначе спровоцируете дикий скандал либо страшную месть. Однажды я проделал такой эксперимент с Люком. Больше это не повторится. Теперь я, обжегшись на молоке, дую на воду — кажется, так гласит пословица. Взрослый человек тратит на сон примерно третью часть суток. Младенец же бодрствует максимум несколько часов в день, успевая за это время жадно пососать грудь да бросить взгляд по сторонам. Стоит ему убедиться, что всё по-прежнему, всё на своих местах — материнская грудь и прочее, — и бай-бай, друзья! Он смыкает веки, сосет соску и вновь уносится в известные лишь ему одному края, чтобы нежиться в их мягких мхах и лишайниках. Скорей туда, не терять ни минуты! Может быть, это и есть начало осознания того, что зовется временем?
Мне очень хотелось последовать его примеру и также забыться сном. Но одному из нас необходимо было бодрствовать, образно говоря, «стоять на страже», подобно часовому на посту, готовому отразить любую, самую невероятную опасность. Мне казалось, что в этом отныне и состоит моя миссия: быть начеку, оберегать наше маленькое племя. Ведь, что ни говори, люди — те же млекопитающие, а значит, всегда должны быть настороже!
Нью-Йорк — город младенцев. В нем чувствуешь себя крошечным. Это начинается еще с аэропорта, где тебя передают с рук на руки, с одного контроля на другой, засыпая вопросами типа: «And why? And that? And why that? And how? And where? And with who? How much time?»[10] А что это за штабель коробок? Памперсы? But why? Ну-ка, откройте мне их все! Там нет ничего, кроме памперсов? Are you sure? Let me see[11]. Соевое молоко? Но ведь в Америку запрещено ввозить пищевые продукты!
— Говорят, в Соединенных Штатах невозможно найти молоко марки «Nutricia».
— В Соединенных Штатах можно найти всё.
— Но наш ребенок не может питаться ничем, кроме этого.
— Не волнуйтесь. В США есть a lot of babies [12]. Думаю, что и соевое молоко здесь тоже найдется.
— Но это медицинское предписание. Вот, взгляните!
— Очень сожалею, но элементарные правила гигиены это воспрещают. Памперсы — так и быть, ОК, но соевое молоко — no, it must stay here [13].
Таможенник был чернокожим и оттого казался менее строгим, хотя, в общем-то, как посмотреть. Я думал об Африке, которую его предки покинули, переплыв океан в тесных трюмах, чтобы по прибытии столкнуться с белыми церберами. Наверное, им тогда пришлось совсем уж несладко. Африка… там, куда ни глянь, кишат малые детишки. И многие из них умирают сразу после рождения. Может, это из-за нехватки соевого молока? Неужели наш таможенник забыл свою Африку, увлеченно проштамповывая наши паспорта и кучу всяких вопросников? Тот, в котором мы клялись, что не принадлежим к коммунистам и не провозим огнестрельное оружие, был зеленого цвета. Второй, голубой, по словам таможенника, свидетельствовал о том, что мы везем памперсы, то есть импортируем памперсы. И он вручил мне квитанцию, подтверждающую оплату налога на импорт. «Скажи мне кто-нибудь, что в один прекрасный день я стану импортером памперсов, я бы не поверил», — со вздохом шепнул я Жюли, которую явно забавляла эта сценка: «Ты должен потребовать комиссионные!»
— Я вижу, тебе очень весело! — ответил я, начиная нервничать. Люк тоже считал, что процедура слишком затянулась. И объявил об этом, завопив на языке, который нельзя было назвать ни французским, ни американским, — на универсальном языке младенцев, не требующем переводчика. И почему на международных симпозиумах не прибегают к этому языку, понятному всем людям на свете?! Тогда не было бы проблем с переводом и взаимопонимание между народами стало бы на порядок лучше. Таможенник прекрасно понял Люка. У него наверняка тоже были дети. Он ускорил ритм своей «штемпелевки», уподобив его лихой барабанной дроби. Жюли даже начала мерно покачиваться, словно под звуки тамтама. А я вспомнил Макса Роуча, нависшего над своими тарелками