Не успел я произнести свою фразу до конца, как снова раздался все тот же нагоняющий тоску звук. На сей раз он несся сразу и с верховьев ручья, и со стороны устья, и из глубины равнины, и с пустоши, отделявшей нас от морского побережья. Неподвижный вечерний воздух полнился унылым, прерывистым воем, который показался мне как никогда похожим на горький, безутешный плач отчаявшегося человеческого существа. Это странное сходство внушило нам такой ужас, что мы буквально онемели, полагая, что слышим плач неупокоенных душ. Пока же мы в страхе ждали, что будет дальше, солнце окончательно закатилось, и нас обступили сумерки.
Тут случилось нечто еще более удивительное, ибо как только темнота окончательно сгустилась и настала ночь, похожий на плач вой стих, и над равниной разнесся другой звук, напомнивший нам раскаты далекого грома. Как и таинственные завывания, сначала он слышался откуда-то из глубины, тонущей во мгле равнины, но довольно скоро звуки окружили нас со всех сторон и ночной мрак наполнился мрачным рычанием. Понемногу оно становилось громче, время от времени прерываясь пронзительными, трубными взвизгами, затем начало так же медленно стихать, превратившись в низкое, беспрерывное ворчание, в котором то и дело слышались голодные нотки. Нет, ни одно известное мне слово не способно точнее передать характер этого звука, ибо это был именно голодный, наиболее страшный для человеческого уха рык. И нет ничего удивительного, что именно он напугал меня сильнее всего.
Я со страхом прислушивался к несущимся со всех сторон звукам, когда Джордж внезапно схватил меня за руку и сообщил пронзительным шепотом, что среди деревьев на левом берегу только что промелькнуло какое-то существо. В справедливости этих слов я тотчас убедился, ибо мое напряженное ухо уловило шорох и шелест ветвей, а затем снова раздалось рычание; на этот раз оно звучало так отчетливо и громко, что казалось — огромный хищник находится совсем рядом. В следующую секунду я услышал голос боцмана, который вполголоса приказывал Джошу — старшему матросу, командовавшему нашей шлюпкой, — подойти к первой лодке, чтобы обе посудины находились рядом. Со всей поспешностью мы взялись за весла и вскоре поставили нашу шлюпку борт о борт с боцманской в середине протоки; все это время мы не переставали вглядываться в ночную мглу и переговаривались таким тихим шепотом, что его едва можно было расслышать за рычанием невидимой твари.
Так прошло несколько часов, но за это время не случилось ничего такого, о чем бы я еще не упоминал; только вскоре после полуночи ветви деревьев напротив нас снова заколыхались и зашуршали, словно среди них пробиралось какое-то существо или существа, а за этим раздался такой звук, будто кто-то или что-то плескалось в воде близ берега, но он быстро стих и более не возобновлялся.
Нечего и говорить, что мы провели эту ночь в неослабной тревоге, ежеминутно ожидая нападения, но забрезжил рассвет, а мы были по-прежнему целы и невредимы; по мере же того, как разгоралась заря и вокруг становилось все светлее, темнота и тени отступали, а вместе с ними стихло и голодное рычание. Когда утро окончательно вступило в свои права, мы снова услышали прерывистый, нагоняющий тоску вой, предшествовавший страшной ночи. Он звучал долго, то взвиваясь до визга, то опускаясь до глухих стонов, и траурная эта мелодия неслась над бескрайними просторами пустынной равнины до тех пор, пока солнце не поднялось над горизонтом на несколько градусов; только после этого стенания начали слабеть, и наконец последнее слабое эхо их затихло вдали, и наши уши получили долгожданный отдых. Потом снова установилась сверхъестественная тишина, не прерывавшаяся весь день.
Еще поутру боцман велел нам приготовить завтрак, оказавшийся весьма скудным по причине ограниченности наших запасов; поев и осмотрев берега на случай, не покажется ли там какая-нибудь опасная тварь, мы вновь взялись за весла и двинулись дальше вверх по течению, ибо еще надеялись достичь такого места, где бы не вымерло все живое и где бы мы могли наконец ступить на настоящую твердую землю. Впрочем, как я уже упоминал, странные деревья с похожими на капусту плодами росли по берегам довольно часто, поэтому я, пожалуй, не совсем точен, утверждая, будто на этих равнинах исчезла всякая жизнь. Да и сама грязь, в которую они столь жадно впивались корнями, служила, по всей вероятности, вольготным обиталищем для множества причудливых и медлительных существ наподобие червей и моллюсков, ибо даже издалека она казалась тучной и плодородной.
Наступил полдень, но вокруг нас простирались все те же пустые пространства, разве что растительность стала гуще: теперь она подступала к ручью почти непрерывной стеной, однако берега его по-прежнему оставались илистыми и топкими, и пристать к ним где-либо не представлялось возможным; впрочем, сделай мы такую попытку, и нам, скорее всего, открылось бы, что страна за береговой линией ничуть не лучше.
Но, даже налегая на весла, мы не переставали с опаской поглядывать то на левый, то на правый берег; те же из нас, кто отдыхал от гребли, были готовы каждую секунду схватиться за рукоятки своих ножей, ибо события прошедшей ночи были еще слишком ярки в нашей памяти, а страх наш был так велик, что большинство матросов предпочли бы, пожалуй, вернуться в море, если бы наши запасы провианта не оказались на исходе.
Брошенный корабль
Близился вечер, когда мы добрались до места, где наш ручей соединялся с другой, более широкой протокой. Мы бы, наверное, проплыли мимо, ибо в течение дня пропустили уже несколько подобных мест, но боцман вдруг крикнул, что видит за первым поворотом большой протоки чужой корабль. И, похоже, он ничуть не ошибся, ибо мы почти сразу разглядели впереди обломанную, покосившуюся мачту неизвестного судна.
Мы были до того утомлены нашими одинокими скитаниями и до того страшились предстоящей ночи, что едва не разразились радостными криками, но боцман сделал нам знак молчать, ибо не знал, кто может оказаться на борту неизвестного корабля. После этого он со всеми предосторожностями стал править к судну; мы тоже развернули шлюпку и, как можно тише погружая весла в воду, двинулись следом. Какое-то время спустя мы достигли излучины, откуда корабль был виден уже целиком. Он казался необитаемым, потому после некоторых колебаний мы подошли к чужому судну почти вплотную, продолжая, впрочем, соблюдать тишину.
Неизвестный корабль стоял, тяжело навалившись корпусом на правый от нас берег, на котором возвышалась обширная роща странных деревьев. Судя по всему, он довольно глубоко увяз в густом иле, да и выглядел так, словно простоял тут уже довольно много времени; последнее обстоятельство повергло меня в уныние, ибо я сомневался, что в его трюмах и кладовых найдется добрая пища, которой мы могли бы набить наши пустые желудки.
Мы были на расстоянии примерно десятка морских саженей[66] от штирборта[67] неизвестного корабля — со стороны носа, так как судно лежало носом к малому ручью, — когда боцман велел своим людям табанить, а Джош на нашей шлюпке повторил его команду. Потом боцман, изготовившись к немедленному отступлению на случай, если бы нам грозила какая-нибудь опасность, окликнул незнакомца, но не получил никакого ответа, если не считать слабого эха его собственного голоса, вернувшегося к нам несколько мгновений спустя. Тогда, предположив, что кто-то из команды мог быть в этот момент на нижней палубе или в трюме, боцман повторил свой клич, но и в этот раз его слова не возымели никакого действия — только ветви странных деревьев на берегу чуть заметно шевельнулись, словно разбуженные эхом его голоса.
Убедившись, что с судна нам ничто не угрожает, мы подошли вплотную к борту и, поставив весла вертикально, взобрались по ним на палубу. Здесь все было в порядке, если не считать разбитого палубного иллюминатора над кают-компанией и нескольких стоек, которые были размозжены словно ударом тяжелого предмета; на палубе не было даже мусора, и мы решили, что судно, вероятно, покинуто не так давно, как нам казалось.
Едва поднявшись на борт, боцман сразу направился к кормовому люку, а мы последовали за ним. Створка люка оказалась приоткрыта примерно на дюйм, однако, чтобы открыть ее полностью, нам потребовалось приложить такие усилия, что всем стало ясно: прошло довольно много времени с тех пор, как кто-то пользовался этим ходом.
Как бы там ни было, в конце концов мы спустились на нижнюю палубу. Кают-компания была пуста, если не считать кое-какой мебели, в беспорядке разбросанной по полу. Со стороны носа к салону примыкали две офицерские каюты, а с кормы — просторная каюта капитана; в них мы обнаружили разнообразную одежду и всякие полезные вещи, словно корабль был покинут экипажем в крайней спешке. Еще одним доказательством этого стали золотые монеты, найденные нами в ящике бюро в капитанской каюте; они составляли изрядную сумму, с которой при обычных обстоятельствах человек вряд ли расстался бы по собственной воле. Офицерскую каюту с правого борта занимала, по некоторым признакам, женщина, несомненно путешествовавшая на этом странном судне пассажиркой. В левой двухместной каюте жили, скорее всего, два молодых франта: к этому заключению мы пришли, осмотрев раскиданную по полу дорогую одежду.
Кому-то, возможно, может показаться, что на обследование кают мы потратили немало времени, но это не так; главной нашей заботой оставалась пища, поэтому мы лишь бегло осмотрели жилые помещения и, ведомые боцманом, продолжили наши поиски в надежде, что в трюме отыщется запас провианта, который позволит нам поддержать наши убывающие силы.
И надежды наши не оказались напрасными. Взломав люк, ведущий в кладовую под ахтерпиком,[68] мы зажгли два фонаря, которые были у нас в шлюпках, и спустились в трюм. Довольно скоро мы отыскали две большие бочки, которые боцман вскрыл своим топориком. В бочках, сделанных из превосходного, прочного дерева, оказались галеты, нисколько не испорченные и вполне пригодные в пищу. При виде их мы — как легко догадаться — испытали изрядное облегчение, ибо нам больше не грозила непосредственная опасность умереть голодной смертью. Кроме галет мы отыскали бочонок с патокой, анкерок