Из всей этой компании один только Хамидулла чувствовал и понимал поэзию. Умы остальных были приземленными и грубыми. Но они с удовольствием слушали Азиза, потому что литература не была чужда их культуре. Например, полицейский инспектор не считал, что Азиз уронил свое достоинство чтением стихов, и не стал грубо смеяться, как англичанин, отбрасывающий прочь заразительную красоту. Стихи выбросили из его мозга всякие мысли, и он просто сидел с опустошенной головой и слушал. Потом, когда стихи умолкли, низкие мысли вернулись, но несколько посвежевшими. От стихов не было, конечно, никакой реальной «пользы», но они служили преходящим напоминанием, дыханием, сорвавшимся с божественных губ, соловьем, поющим между двумя ничтожными мирами праха. Менее явные, чем взывания к Кришне, они тем не менее давали голос нашему одиночеству, нашей отчужденности, нашей потребности в Друге, который не приходит, но и не отказывается от нас. Азиз продолжал думать о женщинах, но немного по-другому; без прежней определенности, но с большим напряжением. Иногда поэзия действовала на него так, но иногда она просто до крайности обостряла плотское желание, и Азиз никогда наперед не знал, какое именно воздействие окажут на него стихи. В этом, как и в жизни Азиза вообще, не было никаких законов.
Хамидулла заехал к Азизу по дороге в Комитет знати, по сути своей националистический, в котором индусы, мусульмане, два сикха, два парса, джайн и местный христианин пытались любить друг друга больше, чем позволяло им их естество. Все шло хорошо, пока они дружно поносили англичан, но ничего конструктивного добиться им не удавалось, и если бы англичане вдруг исчезли, то Комитет тотчас бы сам собой развалился. Хамидулла был очень рад, что Азиз, которого он любил и который, помимо всего, приходился ему родственником, был совершенно равнодушен к политике — она портит характеры и разрушает карьеру, но увы — ничего без политики достичь нельзя. Он невольно вспомнил Кембридж — еще одну поэму, к сожалению закончившуюся. Как он был счастлив там, в Кембридже, двадцать лет назад! В пасторском доме мистера и миссис Баннистер политика не интересовала никого. Игры, работа и приятное общество соединялись в этом и других домах и составляли достаточную основу национальной жизни. Здесь же все держалось на манипуляциях и страхе. Он не мог доверять даже господам Саиду Мухаммеду и Хаку, хотя они оба приехали сюда в его экипаже; а этот ребеночек, Рафи, был уже сущим скорпионом. Склонившись над кроватью, он сказал:
— Азиз, Азиз, мой дорогой мальчик, нам надо ехать, мы и так уже опаздываем. Поправляйся скорее, ибо нам так не хватает тебя в нашем тесном кругу.
— Никогда не забуду этих прочувствованных слов, — ответил Азиз.
— Примите и мои пожелания, — сказал инженер.
— Спасибо, господин Саид, непременно.
Все наперебой принялись соревноваться в проявлениях заботливости и доброй воли. Огонек ее оказался поистине негасимым! Компания осталась сидеть на краю кровати и сосать стебли сахарного тростника, принесенные с базара Хассаном. Азиз к тому же выпил кружку молока с пряностями. Вдруг гости услышали звук подъехавшего экипажа. Приехал доктор Панна Лал. Возницей у него был жуткий Рам Чанд. Атмосфера больничной палаты тотчас вернулась, и Азиз зябко закутался в плед.
— Господа, прошу прощения, но я приехал по распоряжению майора Каллендара, — произнес индус, опасливо входя в это гнездо мусульманских фанатиков, куда его завело собственное любопытство.
— Вот он, — сказал Хамидулла, указав на распростертое на кровати тело.
— Доктор Азиз, доктор Азиз, я приехал осведомиться о вашем здоровье.
Азиз, не моргнув глазом, посмотрел на предложенный ему градусник.
— Дайте мне, пожалуйста, вашу руку. — Доктор Лал посмотрел на мух, вытащил термометр и сказал: — Да, температура есть.
— Наверное, небольшая, — заметил Рам Чанд — он жить не мог без скандалов.
— Да, но больному необходим постельный режим, — заявил доктор Панна Лал и стряхнул ртуть в термометре, навечно сделав тайной его показания. После инцидента с Пятнашкой молодой коллега не вызывал у старого врача ничего, кроме отвращения, и он с удовольствием навредил бы ему, доложив майору Каллендару, что Азиз симулирует. Однако Лал и сам собирался пару дней поваляться дома, а кроме того, несмотря на то что майор Каллендар всегда подозревал туземцев во всех смертных грехах, он никогда не верил в россказни, которые они распространяли друг о друге. Сочувствие было в данном случае выгоднее.
— Не болит ли живот? — участливо поинтересовался Панна Лал. — Голова?
Увидев кружку, он заглянул в нее и порекомендовал молочную диету.
— Какое это большое облегчение для нас и как это благородно с вашей стороны, что вы заехали к больному, доктор-сагиб, — подмаслил Хамидулла пожилого врача.
— Это всего лишь мой долг.
— Мы же знаем, как вы заняты.
— Да, это правда.
— Много ли больных сегодня в городе?
Врач сразу же заподозрил подвох: любой его ответ можно было обратить против него.
— В городе всегда есть больные, — ответил он, — и поэтому я всегда занят, такова судьба врача.
— У него нет ни минуты. Сейчас надо ехать в колледж, там тяжелый случай, — вставил Рам Чанд.
— Наверное, там вы лечите профессора Годболи?
Врач, соблюдая профессиональный этикет, промолчал.
— Надеемся, что его понос прекратился.
— Он выздоравливает, но не от диареи.
— Мы очень волнуемся за него, ведь он и доктор Азиз — большие друзья. Мы будем очень благодарны, если вы скажете, чем он болен.
Немного помолчав, Лал ответил:
— У него геморрой.
— Мой дорогой Рафи, как ты понимаешь, геморрой — это далеко не холера, — не сдержавшись, прикрикнул на мальчишку Азиз.
— Холера, всем всюду чудится холера! — воскликнул доктор Лал, придя в сильное волнение. — Кто распространяет такие нелепые слухи о моих пациентах?
Хамидулла ткнул пальцем в виновника.
— Я только и слышу: «Холера!» да «Бубонная чума!». Со всех сторон нескончаемая ложь! Иногда я спрашиваю себя, когда же все это кончится. Этот город полон лживых слухов. Надо искать виновных и строго их наказывать.
— Рафи, ты слышишь? Зачем ты напичкал нас этим враньем?
Мальчик что-то забормотал о том, что ему сказал об этом друг и что в колледже их так плохо учат английской грамматике, что часто невозможно понять смысл сказанного.
— Но это не значит, что можно возводить напраслину на доктора, — наставительно произнес Рам Чанд.
— Именно, именно, — поддакнул Хамидулла, желая как-то выпутаться из неловкого положения. Ссоры начинаются очень быстро, и господа Саид Мухаммед и Хак уже искоса смотрели друг на друга, готовые взорваться.
— Ты должен извиниться, Рафи, — сказал он. — Я вижу, что этого хочет и твой дядя. Ты еще не сказал, что извиняешься за неприятность, доставленную этому господину твоей беспечностью.
— Но он же еще мальчик, — сказал польщенный Панна Лал.
— Даже мальчики должны учиться на своих ошибках, — заметил Рам Чанд.
— Но ваш собственный сын не смог сдать экзамены даже на удовлетворительно, — сказал вдруг Саид Мухаммед.
— Может быть, и так, но у него нет преимуществ, которые есть у родственника владельца процветающей печатной компании.
— Так же как у вас нет больше права вести в суде дела его сотрудников.
Оба повысили голос. Глупая ссора разрасталась, с обеих сторон сыпались темные оскорбительные намеки. Хамидулла и Лал пытались утихомирить обе стороны. В разгар этой сумятицы со стороны двери вдруг раздался чей-то голос:
— Хочу поинтересоваться, он на самом деле болен или нет?
Никем не замеченный, в комнату вошел мистер Филдинг. Все встали, а Хассан, чтобы оказать честь дорогому гостю, словно прикладом ружья стукнул по выложенному плиткой полу палкой сахарного тростника.
— Садитесь, — холодно произнес Азиз.
Господи, ну и комната! Что за чудная встреча! Грязь, идиотский разговор, пол усеян ошметками сахарного тростника и ореховой скорлупой, эстампы криво висят на обшарпанных стенах, нет даже пунки![21] Не по своей воле он жил в таких условиях, среди низких людей. К своей вящей растерянности, он сейчас был способен думать только о Рафи, которого высмеял и над которым позволил издеваться. Мальчик должен уйти из его дома довольным, иначе рухнут все законы гостеприимства.
— Как это любезно со стороны мистера Филдинга, что он снизошел до визита к нашему другу, — сказал полицейский инспектор. — Мы все до глубины души тронуты такой добротой и великодушием.
— Не говорите с ним так, он этого не любит, и ему не нужны три стула — он один англичанин, а не три, — вспыхнув до корней волос, сказал Азиз. — Рафи, подойди ко мне, садись. Я очень рад, что ты пришел ко мне вместе с господином Хамидуллой. Повидавшись с тобой, я скорее поправлюсь.
— Простите меня за мой проступок, — сказал мальчик, чтобы придать себе уверенности.
— Азиз, так вы больны или нет? — повторил свой вопрос Филдинг.
— Несомненно, майор Каллендар уже сказал вам, что я симулянт.
— Разве нет? — Компания дружелюбно рассмеялась. «Все же у англичан превосходное чувство юмора», — подумал каждый из них.
— Спросите у доктора Панны Лала.
— Вы уверены, что я не затруднил вас своим появлением?
— Нет, нет. Как выяснилось, в моей комнатке могут свободно уместиться и шесть гостей. Оставайтесь, если вас не смущает такая обстановка.
Он отвернулся и снова обратился к Рафи, который пришел в ужас от визита ректора, которого он только что оклеветал, и хотел теперь только одного — скорее уйти.
— Он болен — и одновременно здоров, — сказал Хамидулла, предложив Филдингу сигарету. — Думаю, что большинство из нас сейчас пребывает в таком состоянии.
Филдинг согласился; они сразу хорошо поладили с этим умным приятным адвокатом; между ними возникло взаимное доверие.
— Кажется, мир умирает, но он до сих пор не умер, значит, мы должны допустить существование милосердного Провидения.