— О, этот вопрос отличается от первого, и он намного труднее. Я имею в виду, что он труднее в плане нашей философии. Доктор Азиз — очень достойный молодой человек. Я испытываю к нему большое уважение, но вы, как мне кажется, спрашиваете о том, способен ли любой человек как на добрые, так и на гнусные поступки, а это очень сложный для нас вопрос. — Он говорил медленно, раздельно роняя короткие слоги.
— Я спрашиваю вас: сделал он это или нет? Это же очень просто. Я знаю, что нет, и исхожу именно из этого. Я думаю, что все разъяснится в течение двух ближайших дней. Мне думается, все дело в проводнике, который был там с ними. Это не было злоумышлением со стороны мисс Квестед — это невозможно, хотя Хамидулла думает иначе. Наверняка ее что-то сильно напугало в пещере. Но вы говорите мне, что добро и зло — это, по сути, одно и то же.
— Нет, согласно нашей философии, это не вполне так. Мы считаем, что ничто не может случиться в изоляции, отдельно от других вещей. Если совершается добродетельный поступок, то в нем участвуют все; если же совершается злодейство, то в нем тоже участвуют все. Позвольте проиллюстрировать это на нашем примере. Мне сказали, что на Марабарских холмах было совершено злодеяние, из-за которого серьезно заболела уважаемая английская леди. Вот мой ответ: «Это злодеяние было совершено доктором Азизом». — Он умолк и втянул свои и без того впалые щеки. — Это злодеяние было совершено проводником. — Он снова сделал паузу. — Оно было совершено вами. — Он вызывающе — и одновременно стыдливо — посмотрел на Филдинга. — Оно было совершено мною, — он застенчиво опустил взгляд на свой рукав, — а также моими учениками. Мало того, оно было совершено и самой леди. Когда случается зло, оно есть выражение всей вселенной. То же самое касается и добрых дел.
— То же самое происходит, когда возникает страдание и так далее, и тому подобное, все является всем и ничем одновременно, — раздраженно проворчал Филдинг. Ему нужны были более прочные основания.
— Простите, но вы опять ушли от исходной точки нашего обсуждения. Мы обсуждали добро и зло. Страдание же имеет значение только для конкретного индивида. Если юную леди поразил солнечный удар, то это не имеет никакого значения для вселенной. Нет, нет и нет! Ни в коей мере! Это явление, страдание, касается только ее одной. Если она считает, что у нее не болит голова, то, значит, она не больна, и этим все дело исчерпывается. Но это совсем не то же самое, что добро и зло. Они — не то, что мы о них думаем, они существуют сами по себе, они таковы, каковы они есть, и каждый из нас вносит посильный вклад и в то и в другое.
— То есть суть вашей проповеди сводится к тому, что добро и зло — суть одно и то же.
— Нет, простите меня еще раз. Добро и зло — это разные вещи, о чем говорит разница в их наименовании. Но, по моему скромному мнению, они оба являются гранями моего бога. Он присутствует в одном, но отсутствует в другом, и разница между присутствием и отсутствием так велика, так велика, что я не могу объять ее своим ничтожным умом. Но отсутствие уже предполагает присутствие. Отсутствие — это не синоним небытия, поэтому мы и повторяем непрестанно: «Приди, приди, приди». — В тот же миг, не переводя дыхания, словно устыдившись красоты своих слов, он добавил: — У вас было время осмотреть марабарские достопримечательности?
Филдинг промолчал, стараясь взять себя в руки и успокоиться.
— Вы видели бассейн у того места, где обычно располагаются путешественники?
— Да, да, — рассеянно ответил Филдинг, думая в этот момент о дюжине других вещей.
— Это хорошо, значит, вы видели кинжальный бассейн. — И брахман принялся рассказывать легенду, которая была бы куда более уместной на чаепитии две недели назад. Речь в легенде шла об одном индийском радже, который убил сына своей сестры. Кинжал, которым было совершено это преступление, прирос к руке раджи. Однако спустя много лет раджа оказался у Марабарских холмов. Он испытывал сильную жажду и собрался напиться из ручья, но в этот момент увидел умиравшую от жажды корову и пропустил ее впереди себя. — В тот же миг, — закончил Годболи, — кинжал выпал из его руки. В ознаменование чуда раджа велел построить на том месте бассейн.
Почти все разговоры с профессором Годболи заканчивались коровами, и Филдинг воспринял это с обреченным смирением.
Вечером он получил разрешение судьи и посетил Азиза, но тот был полностью погружен в свое несчастье.
— Вы бросили меня. — Это была единственная членораздельная фраза, которую услышал от него Филдинг.
Он ушел и дома написал письмо мисс Квестед. От него, конечно, будет мало проку, даже если письмо попадет в руки адресата, да и потом, скорее всего, Макбрайды просто его не передадут. На мгновение он задумался. Она была сухой, рациональной и умной девушкой, но злодейство было ей чуждо. Она была последним человеком в Чандрапуре, способным напрасно обвинить в чем-то индийца.
XX
Несмотря на то что мисс Квестед не пользовалась большой любовью со стороны местных англичан, они в этой ситуации проявили по отношению к ней самые лучшие свои качества. Через несколько часов экзальтация охватила всех. Женщины же подвержены ей больше, чем мужчины, пусть и менее продолжительно. «Что мы можем сделать для нашей сестры?» — это была единственная мысль, каковой были охвачены миссис Каллендар и миссис Лесли, пока по нестерпимой жаре ехали навещать несчастную мисс Квестед. Однако в ее комнату пустили одну только миссис Тертон. Она вышла оттуда в неподдельной печали.
— Моя бедная маленькая девочка, — произнесла она, а потом, вспомнив, что сама же еще недавно говорила, что она «не пукка»,[26] и осуждала ее помолвку с молодым Хислопом, неожиданно расплакалась. Никто до сих пор ни разу не видел жену коллектора плачущей. Ее считали способной на слезы, но только в особых случаях, и вот этот случай настал. Ах, и почему только они раньше не были добрее к новенькой, не проявляли больше терпения, почему одарили ее только гостеприимством, но не теплом своих сердец? О душевной нежности они вспоминали редко и только под влиянием страшных происшествий и раскаяния. Если теперь все позади (как утверждал майор Каллендар), да, все действительно было позади, то делать уже нечего — что произошло, то произошло, — но у них оставалось чувство своей причастности, своей ответственности и вины, которую они не могли определить словами. Если она не была одной из них, то им надо было приложить усилия и привлечь ее к себе, но теперь это было невозможно, она ускользнула от их влияния и была недоступна их призывам.
— Почему мы никогда не думаем о других? — со вздохом сокрушалась любившая удовольствия мисс Дерек.
В своей незамутненной чистоте эти сожаления длились всего несколько часов. До захода солнца чувства эти были искажены иными соображениями, и чувство вины (которое странным образом всегда возникает при виде чужих страданий) стало понемногу улетучиваться.
Англичане съезжались в Клуб с показным спокойствием и неторопливостью. Лошади не спеша цокали копытами по дорожкам между живыми изгородями, чтобы туземцы не видели всеобщего возбуждения. Англичане в Клубе традиционно обменивались напитками, но в остальном все изменилось, и изменилось коренным образом. Они смотрели в окна на палисадник, обсаженный кактусами, устремившими свои острые стебли в пурпурный зев раскаленного неба. Все они понимали, что находятся в тысячах миль от родной и знакомой обстановки. Клуб был сегодня переполнен; несколько родителей взяли с собой детей, чтобы переночевать с ними в комнатах, зарезервированных для взрослых. Атмосфера была напряженной, как в осажденной крепости. Одна молодая мамаша — безмозглая, но невероятно красивая — сидела в курительной комнате на низкой оттоманке, держа на коленях маленького ребенка. Муж ее был в отъезде по делам службы, и она решила не возвращаться ночью домой на случай «нападения этих ниггеров». Она была женой мелкого железнодорожного чиновника, и обычно к ней относились, мягко сказать, пренебрежительно, но в этот вечер своей статной фигурой и золотистыми кудряшками она символизировала все, за что стоило сражаться и умирать. Она была символом еще более выразительным, нежели несчастная Адела.
— Не волнуйтесь, миссис Блэкистон, эти барабаны бьют в честь Мухаррама, — говорили ей мужчины.
— Значит, началось, — простонала она, обнимая дитя и моля Бога, чтобы оно не начало пускать пузыри в такой возвышенный момент. — Но ничего, в любом случае они не войдут в Клуб.
— Они не войдут и в дом большого сагиба, моя дорогая, а именно там вы сегодня будете ночевать со своим милым ребенком, — говорила миссис Тертон, склоняясь над миссис Блэкистон, как Афина Паллада, и думая, что никогда в жизни не будет больше проявлять свой снобизм.
Коллектор громко хлопнул в ладоши, призывая всех к тишине. Сейчас он был намного спокойнее, чем во время разговора с Филдингом на вокзале. Впрочем, он всегда был спокойнее, когда обращался к собранию, чем в разговорах t #234;te- #224;-t #234;te.
— Хочу обратиться к женщинам, — начал он. — Уверяю вас, нет никаких причин для тревоги. Сохраняйте спокойствие, сохраняйте спокойствие. Не выходите на улицу без крайней надобности, не ходите в город и не говорите о важных вещах при слугах. Это все.
— Гарри, есть какие-нибудь новости из города? — спросила его жена, держась от мужа на некотором отдалении, чтобы подчеркнуть общественную значимость сказанного. Присутствующие притихли, слушая разговор августейших особ.
— Все абсолютно нормально.
— Я тоже так думаю. Эти барабаны бьют, конечно, по случаю Мухаррама.
— Это приготовления, шествие состоится на следующей неделе.
— Да, да, не раньше понедельника.
— Мистер Макбрайд строит из себя святошу, — громко сказала миссис Каллендар.
— Вот именно этого сейчас ни в коем случае нельзя говорить, — отрезал Тертон, строго посмотрев на нее. — Миссис Каллендар, сейчас не то время, когда можно допускать такие вольности.