о подать ходатайство об освобождении под залог, тем более что состояние мисс Квестед перестало быть угрожающим. Встреча была серьезной и плодотворной, хотя им сильно мешали бродячие музыканты, которым разрешили играть в доме. Каждый музыкант держал в руках глиняный кувшин, наполненный мелкими камушками, и ритмично встряхивал кувшин в такт заунывной мелодии. Этот шум страшно отвлекал, и Филдинг предложил прогнать их, но Наваб Бахадур с ним не согласился, сказав, что эти усталые музыканты, прошедшие сегодня много миль, могут принести дому удачу.
Поздно ночью Филдинг решил рассказать профессору Годболи о своих тактических и моральных ошибках, которые он совершил, нагрубив Хислопу. Ему было интересно, что скажет на это старый брахман. Но оказалось, что старик уже лег спать, решив в покое провести пару дней, оставшихся ему до увольнения и отъезда. Годболи, впрочем, всегда отличался способностью быстро и как-то незаметно исчезать.
XXII
Несколько дней Адела, не вставая с постели, провела в доме Макбрайдов. Она страдала от солнечных ожогов и сотен кактусовых иголок, вонзившихся в кожу. Час за часом мисс Дерек и миссис Макбрайд через увеличительное стекло осматривали кожу и удаляли мельчайшие иголки, которые — если их не удалить — могли сломаться и попасть в кровь. Адела безучастно лежала под их пальцами, сглаживавшими потрясение, начавшееся в пещере. Пока ее совершенно не задевали их прикосновения; чувства ее совершенно притупились, и она была способна только на холодный умственный контакт, лишенный каких-либо эмоций. Все переживания сместились на поверхность тела, которое теперь мстило Аделе и усиливало ощущение нездоровья. Люди казались ей одинаковыми, она лишь отличала тех, кто находился рядом, от тех, кто находился поодаль. «В пространстве вещи касаются друг друга, а во времени расходятся», — повторяла она, пока женщины вытаскивали из ее плоти тончайшие иглы. Мозг ее так ослаб, что она не понимала, является ли эта фраза философским изречением или пустым каламбуром.
Все были добры к ней, даже, пожалуй, излишне добры, мужчины проявляли избыток уважения, женщины — сочувствия. Единственный человек, которого она хотела видеть — миссис Мур, — не показывалась. Никто не понимал ее бед, никто не знал, почему она так легко и быстро переходила из состояния сухой и отчетливой рассудочности в состояние необузданной истерии. Порой она начинала говорить так спокойно, словно с ней ровным счетом ничего не случилось.
— Я вошла в эту отвратительную пещеру, — сухо произносила она, — и помню, что поцарапала стену ногтем, чтобы послушать эхо. Когда я заговорила, сзади возникла какая-то тень или что-то похожее на тень — она загородила вход, чтобы я не смогла уйти. Мне казалось, что это продолжалось вечность, хотя прошло не больше тридцати секунд. Я ударила это существо биноклем, оно потянуло за ремень и стало кружить меня по пещере, но ремень порвался, я убежала, и это все. Он, собственно, даже не прикоснулся ко мне. Все это какой-то нонсенс.
Потом ее глаза наполнялись слезами.
— Естественно, я сильно расстроена, но я с этим справлюсь.
Потом она окончательно падала духом, и женщины, чувствовавшие, что она такая же, как и они, тоже принимались плакать, а сидевшие в соседней комнате сокрушенно бормотали: «Боже мой, боже мой!» Никто не был в состоянии понять, что она считала слезы пороком, неприятностью более коварной, чем все, пережитое ею в Марабаре, отрицанием ее передовых взглядов на жизнь и вызовом природной честности ее ума. Адела все время пыталась «мыслями изжить это происшествие», напоминая себе, что никто не причинил ей физического вреда. Она испытала «потрясение», но что такое потрясение? Временами логика убеждала ее, но потом она снова слышала проклятое эхо, плакала, говорила, что она недостойна Ронни, и призывала кару на голову напавшего на нее негодяя. Однажды, после такого припадка, она изъявила желание пойти на базар просить прощения у всех встречных, потому что смутно чувствовала, будто, побывав в этом мире, она сделала его хуже, чем он был. Она обвиняла себя в этом преступлении до тех пор, пока пробудившийся интеллект не указывал ей на ошибку, и она снова облегченно откидывалась на стерильные простыни.
О, если бы ей только позволили повидаться с миссис Мур! Но старушке и самой было плохо, и она не выходила из дома, как сказал ей Ронни. Из-за этого эхо продолжало греметь в ее ушах, раздражая и терзая слух, и тот шум в пещере, не имевший никакого значения для ее ума, продолжал мучительно скользить по поверхности ее жизни. Она ударила по отполированной стене — не понимая зачем, — и, прежде чем угас ее голос, тот человек подкрался к ней, а кульминацией стало падение бинокля. Звук этот продолжал преследовать ее и после того, как она выбежала из пещеры наружу, он гнался за ней, как рев реки, вырывающейся из ущелья на обширную равнину. Только миссис Мур могла бы направить этот шум к его истокам и заткнуть хлещущий из расщелины фонтан. Теперь же зло вырвалось на свободу, и ничто не могло его сдержать… Она даже слышала, как оно вторгается в чужие жизни… Целыми днями Адела пребывала в атмосфере горя и подавленности. Друзья ее поддерживали свой дух призывами к истреблению туземцев, но сама Адела была слишком слаба и взволнованна, чтобы присоединиться к ним.
Когда все колючки были извлечены, а температура снизилась до нормы, приехал Ронни, чтобы забрать ее домой. Он был истощен страданием и чувством собственного достоинства, и Аделе очень хотелось его успокоить; но их близость была почти карикатурной, и чем больше они разговаривали, тем больше путались и стеснялись своих слов. Практические разговоры были для них не так болезненны, и Ронни с Макбрайдом рассказали Аделе пару вещей, о которых не говорили раньше по совету майора Каллендара. Во-первых, она узнала наконец о беде, свалившейся на них из-за Мухаррама. Это случилось впервые за всю историю присутствия англичан в Чандрапуре. Еще немного — и Мухаррам перерос бы в открытый бунт. В последний день празднества шествие отклонилось от обычного маршрута, направилось к гражданскому поселку и едва не вошло в него. Мало того, была перерезана телефонная линия, так как она мешала проносу одной из самых высоких бумажных башен. Макбрайд и его полицейские сумели исправить положение — можно только вообразить, каких усилий это потребовало! Потом они перешли к другой, самой болезненной теме, к суду. Аделе придется выступать в судебных заседаниях: она должна будет опознать арестованного и выдержать перекрестный допрос индийского адвоката.
— Миссис Мур будет на суде?
Это был единственный ее вопрос.
— Конечно, и я тоже буду рядом с тобой, — ответил Ронни. — Это дело буду рассматривать не я; мою кандидатуру отвергли по причине личной заинтересованности. Дело будет рассматриваться в Чандрапуре, хотя мы надеялись, что удастся перенести слушания в другое место.
— Мисс Квестед, естественно, понимает, что это значит, — печально произнес Макбрайд. — Дело будет рассматривать Дас.
Дас был помощником Ронни и приходился братом миссис Бхаттачарья, той самой, которая подвела их месяц назад с экипажем. Дас был обходительным и разумным человеком, и перед лицом неопровержимых доказательств неизбежно придет к нужным выводам. Однако англичан возмутил сам факт, что дело об оскорблении англичанки будет рассматривать индиец, и женщины отправили гневную телеграмму леди Мелланби, жене вице-губернатора.
— Мне придется против кого-то свидетельствовать.
— Да, это необходимость, с которой надо смириться. Но вы — отважный человек, мисс Квестед. — Макбрайду самому очень не нравилась эта необходимость, которую он с горечью называл «плодом демократии». В старые добрые времена никто бы не заставил англичанку появляться в зале суда, и ни один индиец не посмел бы публично обсуждать ее личную жизнь. Мисс Квестед написала бы свои показания, и их просто приобщили бы к делу. Макбрайд извинился, но таково было положение в стране; в результате мисс Квестед расплакалась, хотя и довольно скоро взяла себя в руки. Пока она плакала, Ронни с несчастным видом ходил из угла в угол, топча кашемировый ковер с непременными цветами, и барабанил пальцами по медному бенаресскому блюду.
— Я стала плакать намного реже и скоро совсем перестану, — высморкавшись, виновато сказала Адела, чувствуя себя самым последним человеком. — Мне просто надо что-то делать, иначе этот смехотворный плач никогда не кончится.
— Он не смехотворный, вы прекрасно держитесь, — искренне сказал полицейский. — Нас тревожит только одно — чем мы можем вам помочь. То, что в эти тяжелые дни вы остановились в нашем доме, большая честь для меня и миссис Макбрайд… — Эмоции, надо понимать, захлестнули и его. — Кстати, пока вы болели, на ваше имя пришло письмо, — продолжил он уже спокойнее. — Я вскрыл его — это, конечно, смелое признание с моей стороны, — но, надеюсь, вы меня простите? Я сделал это только в связи с особыми обстоятельствами. Письмо от Филдинга.
— Зачем ему было мне писать?
— Произошло нечто весьма прискорбное. Защита Азиза нашла в нем союзника.
— Он неисправимый эксцентричный чудак, он просто ненормальный, — пренебрежительным тоном сказал Ронни.
— Вы не совсем верно о нем отзываетесь. Можно быть эксцентричным чудаком, но при этом не быть хамом. Мисс Квестед должна знать, как он повел себя в отношении вас. — Он повернулся к Аделе: — Филдинг сейчас надежда и опора защиты. Мне нечего к этому добавить, он у нас один праведный англичанин в орде тиранов. Он принимает депутации с базара, а все эти люди жуют бетель и мажутся какими-то ароматическими мазями. Мне трудно понять такого человека. Его студенты бастуют. Видимо, из солидарности с ним они отказываются учить уроки. Если бы не Филдинг, то у нас не было бы никаких проблем с Мухаррамом. Короче, Филдинг оказал медвежью услугу всему нашему сообществу. Письмо лежало здесь два дня, но вам не становилось лучше, и я решил его вскрыть, на случай, если оно окажется для нас полезным.