Тем временем они дошли до госпиталя. К майдану Филдинг шел уже один. Он был раздражен и злился на себя, но рассчитывал все уладить за обедом. На почте он встретил коллектора. Их экипажи стояли рядом, а слуги переругивались в здании.
— С добрым утром; я вижу, вы вернулись, — холодно поздоровался Тертон. — Буду рад, если сегодня вечером вы появитесь в Клубе.
— Я согласился с переизбранием, сэр. Вы считаете необходимым мое сегодняшнее появление? Я буду рад, если вы меня извините. Сегодня вечером у меня будет званый обед.
— Дело не в ваших чувствах и не в извинениях, а в пожелании вице-губернатора. Вы, вероятно, спросите меня, говорю ли я сейчас официально, и я отвечу на этот вопрос утвердительно. Надеюсь увидеть вас в Клубе в шесть часов вечера. Надо думать, мы не расстроим ваши вечерние планы.
Филдинг посетил унылое мероприятие. Скелет гостеприимства издавал обычный скрипучий треск: «Не хотите выпить? Возьмите апельсиновую дольку». Пять минут он потратил на миссис Блэкистон, единственную остававшуюся в Чандрапуре женщину. Потом поговорил с Макбрайдом, который молчал о разводе, так как понимал, что совершил непростительный для сагиба грех. Пообщался он и с майором Робертсом, новым уполномоченным хирургом, и не обошел вниманием молодого Милнера, нового городского судью. Однако чем более явными были изменения, происшедшие в Клубе, тем яснее становилось Филдингу, что по сути он останется прежним.
«В этом нет ничего хорошего, — думал он, возвращаясь домой, проезжая мимо мечети. — Мы все строим на песке, но чем более современной становится страна, тем больнее будет наше падение. В старом добром восемнадцатом веке, когда процветали жестокость и несправедливость, невидимая сила залечивала нанесенные ими раны. Теперь же все отдается стократ усиленным эхом. Исходный звук может быть совершенно безвредным, но эхо всегда порождает зло». Дальше этого рассуждения об эхе разум Филдинга проникнуть не мог. Эхо находилось вне пределов доступной ему вселенной. Да он и сам отвергал все, что в нее не вмещалось. Та часть вселенной была недоступна и мечети. Эти неглубокие арки были весьма ненадежным убежищем. «Нет Бога кроме Бога». Эта максима не даст нам понять всю сложность материи и духа; это всего лишь игра словами, религиозный каламбур, а не религиозная истина.
Азиз выглядел утомленным и расстроенным, и Филдинг решил не вспоминать об их сегодняшней размолвке до конца ужина, надеясь, что к его концу друг придет в себя. Он чистосердечно рассказал Азизу о посещении Клуба — сказал, что подчинился приказу, и едва ли появится там снова в обозримом будущем, если не последует новый приказ.
— Другими словами, я, наверное, не появлюсь там никогда, потому что собираюсь в Англию.
— Я думаю, тебе стоит остаться в Англии, — очень тихо и спокойно сказал Азиз, а потом сменил тему. Они, испытывая какую-то неловкость, поужинали, а затем перешли в садовый домик.
— Я еду ненадолго, причем вполне официально. Мое начальство хочет, чтобы я на какое-то время покинул Чандрапур. Оно меня высоко ценит, но едва терпит. Ситуация комичная.
— Чем ты будешь заниматься в Англии? Дела оставят тебе хоть немного свободного времени?
— Достаточно для того, чтобы повидаться с друзьями.
— Я ждал такого ответа. Ты верный друг. Может быть, мы поговорим о чем-нибудь другом?
— Охотно, но о чем?
— О поэзии, — ответил Азиз со слезами на глазах. — Давай поговорим о том, почему поэзия перестала вселять в людей храбрость. Отец моей матери тоже был поэтом и сражался против вас во время восстания сипаев. Если бы началось новое восстание, я бы тоже сражался. Но так вышло, что я врач, выигравший суд и имеющий троих детей, которых я должен содержать. Главное содержание моей жизни — профессиональная деятельность и связанные с ней планы.
— Давай поговорим о поэзии. — Он задумался об этом безобидном предмете. — Твой народ находится в стесненном положении. О чем вам писать? Ты не можешь до бесконечности повторять: «Роза увяла». Мы и так знаем, что она увяла. Но у вас нет возможности писать и патриотические стихи типа «О Индия, моя Индия», потому что у этой воображаемой Индии нет граждан.
— Мне нравится этот разговор. Он может привести нас к чему-нибудь интересному.
— Ты совершенно прав в том, что поэзия должна прикасаться к жизни. Когда мы с тобой познакомились, ты пользовался ею, как магическим заклинанием.
— Я был сущим ребенком, когда мы с тобой познакомились. Тогда все были моими друзьями. Друг — это персидское обозначение Бога. Но мне не хочется быть религиозным поэтом.
— Я надеялся, что ты им станешь.
— Почему, ведь ты сам — атеист?
— Возможно, в религии многое ложно, но она еще не все воспела.
— Объясни это подробнее.
— В религии есть еще и то, что нашли в ней индусы.
— Пусть они сами воспевают свои находки.
— Индусы не способны петь.
— Сирил, иногда ты говоришь вполне разумные вещи. Пожалуй, хватит о поэзии, давай лучше поговорим о твоей поездке в Англию.
— Мы же не говорили о поэзии и двух секунд, — улыбаясь, заметил Филдинг.
Азиз, видимо, был обречен на эпизодические роли. Мимолетный разговор дал ему ключ к решению проблем, и его можно было закончить. По какой-то прихотливой ассоциации Азиз вспомнил свою жену, и, как часто случается при ярком воспоминании, прошлое поменялось местами с будущим, и Азиз живо представил себе, как он будет жить с ней в княжестве, вдали от иностранцев. Помолчав, он сказал:
— Думаю, ты навестишь мисс Квестед?
— Да, если будет время. Мне будет странно видеть ее в Хемпстеде.
— Что такое Хемпстед?
— Это художественный и интеллектуальный пригород Лондона.
— И она обитает там, вполне довольная жизнью; ты будешь рад ее видеть… Боже, как у меня болит голова. Неужели у меня холера? С твоего разрешения, я сегодня уйду домой пораньше.
— Когда подать экипаж?
— Не беспокойся, я поеду на велосипеде.
— У тебя сейчас нет велосипеда. Мой кучер подвезет тебя до дома.
— Это хорошее предложение, — сказал Азиз, изо всех сил выжимая из себя веселость. — У меня и правда нет сейчас велосипеда. Однако меня слишком часто видят в твоем экипаже. Господин Рам Чанд считает, что я злоупотребляю твоим хорошим отношением.
Азиз был не в настроении и все время о чем-то напряженно думал. Разговор беспорядочно перескакивал с одной темы на другую. Они вели себя дружелюбно, но общению сегодня явно чего-то не хватало.
— Азиз, ты простил мне глупую утреннюю вспышку?
— Когда ты назвал меня сопливым мерзавцем?
— Да, к вечному моему сожалению. Ты же знаешь, как я тебя люблю.
— Это, конечно же, пустяки, мы все ошибаемся. В такой дружбе, как наша, такие мелочи не имеют последствий.
Однако по дороге домой что-то продолжало угнетать и мучить Азиза — внутри возникла какая-то тупая — непонятно, душевная или физическая — боль, и боль эта рвалась наружу. Приехав домой, он вдруг испытал желание вернуться и сказать Филдингу что-нибудь приятное, но вместо этого щедро заплатил кучеру, улегся на кровать, и Хассан принялся неумело массировать его. Комнату по-хозяйски обжили мухи; ковер был основательно заплеван — Мохаммед Латиф жил здесь, пока Азиз сидел в тюрьме. Ящик стола сильно поцарапали полицейские, когда пытались его открыть. Все в Чандрапуре было дешевым и подержанным, включая воздух. Неприятное ощущение наконец выбралось на поверхность и материализовалось в отчетливом подозрении. Азизу все стало ясно: его друг едет в Англию, чтобы жениться на мисс Квестед, точнее, на ее деньгах.
— Господин? — встревожился Хассан, услышав, как хозяин выругался.
— Посмотри, сколько мух на потолке. Почему ты их не утопил?
— Хузур, они постоянно возвращаются.
— Как и всякое зло.
Чтобы сменить тему, Хассан стал рассказывать о том, как кухонный мальчик убил змею. Это хорошо, но плохо то, что он разрубил ее пополам, и получилось две змеи.
— Когда ты разбиваешь тарелку, из нее что, получаются две тарелки?
— Кстати, нам надо купить новые стаканы и чайник, а мне нужна куртка.
Азиз тяжело вздохнул. Каждый за себя. Одному нужна куртка, другому богатая жена; и каждый обставляет свои претензии умными оговорками. Филдинг избавил девицу от уплаты штрафа в двадцать тысяч рупий, а теперь едет к ней в Англию. Если он хочет на ней жениться, то все встает на свое место; она принесет ему большое приданое. Азиз сам не верил своим подозрениям — но лучше бы верил, потому что это внесло бы в ситуацию окончательную ясность. Подозрение и вера могли мирно уживаться в его уме. Они возникали из разных источников и никогда не смешивались. Восточное подозрение в чем-то похоже на раковую опухоль, на душевное помешательство, когда человек испытывает непреодолимую враждебность и одновременно стыдится ее, испытывая муки совести. Он доверял и не доверял одновременно. Такое состояние неведомо западному человеку, он не может его ни оценить, ни прочувствовать. Эта враждебность — злой дух Востока, как лицемерие — злой дух Запада. Азиз был захвачен этим злым духом, воображение рисовало ему сатанинский замок, фундамент которого был заложен, когда они с Филдингом беседовали в Дилькуше под звездами. Девушка, несомненно, была любовницей Филдинга, когда жила в колледже — Мохаммед Латиф был прав. Но это, наверное, еще не все. Видимо, это Сирил преследовал ее в пещере на Кава Дол. Нет, это невозможно. Сирил вообще не был на Кава Дол. Невозможно. Смешно. Но фантазия все равно заставила Азиза трепетать от горя. Такое предательство — если все это правда — не имеет себе равных в индийской истории, оно даже хуже, чем убийство Афзал Хана принцем Сиваджи. Азиз был потрясен так, словно все эти измышления были чистой правдой. Он отослал Хассана.
На следующий день он решил отвести детей в Муссури. Они приезжали на суд, чтобы проститься с ним, а потом остались по случаю праздника у Хамидуллы. Майор Робертс предоставит ему отпуск, а Филдинг в это время уедет в Англию. Это вполне устраивало Азиза, так как не мешало ни доверию, ни подозрениям. События покажут, кто прав, и позволят ему в любом случае сохранить лицо.