— Ответственность! — насмешливо продолжал он, не слыша ее. — Вот что это было. Чувство ответственности, развившееся слишком рано. Наверное, поэтому я и хотел услышать, как ты поешь. Все должно быть на своем месте. Вставай, песок уже остыл… — Он поднял ее на ноги. — Уверен, твоя мать настаивает, чтобы ты береглась от простуды и больше спала… особенно после того, как появился я.
Мягкие, нежные слова обволакивали ее, как одеяло. Он, оказывается, вовсе не резок, а так же уязвим, как и она сама.
До сих пор он редко притрагивался к ней. Вероятно, потому, что считал ее вполне способной подняться в трамвай без посторонней помощи, а не потому что сознательно держался на расстоянии. Они гуляли бок о бок и разговаривали. Лишь иногда он прикасался к ее руке (и она вздрагивала и начинала трепетать, как дерево на ветру), но это не было даже намеком на ласку. Он был не из тех, кто по-братски кладет руку на талию или по-дружески обнимает. Да и она была «не из таких». Ее разборчивость и неопытность не позволяли считать это приятным. Поцелуй на прощание — другое дело, но и этого она не позволяла, пресекая попытки других мужчин не из страха или неприязни, а просто потому, что не желала, чтобы ее целовали. Она не разделяла мнения Линет, полагавшей, что раз уж мужчина выводит тебя «в свет», он имеет право надеяться на такое вознаграждение. Что-то вроде чаевых. Но она не хотела целоваться. Если уж парочка целуется, этого должны желать оба, иначе женщина оказывается или рабыней, или хозяйкой. Но сейчас она, наконец, захотела, чтобы ее поцеловали. Когда же он сделает это? Поскольку они оба удерживались от ласк, поцелуй — казалось ей — стал бы признаком их взаимной любви.
Стоя у двери ее дома, он говорил и говорил, явно не спеша уходить, а она думала: «Поцелует ли он меня?». Потом его руки как бы сами собой охватили ее локти, и она едва удержалась от того, чтобы не прильнуть к нему. А он все говорил, глядя на дверь за ее спиной… Она почти ничего не слышала. Наконец он замолчал, а затем…
— Лиз, — шепнул он, и сердце девушки рванулось навстречу этому ласковому голосу, назвавшему ее так. — Лиз, можно я поцелую тебя на прощание?
Она подняла голову и в тот миг, когда ее губы потянулись к его губам, заметила на лице юноши выражение застенчивости и неуверенности — выражение, в котором слились томление и готовность получить отказ.
— Почему ты выглядел так странно? — прошептала она минуту спустя.
— Опасался, что ты откажешь. Но когда это все же случилось, я почувствовал такое облегчение, что даже не заметил, как столкнулись наши носы. А ты?
— Нет, мой дорогой. Я люблю тебя. Я люблю тебя…
Она погрузилась в спокойное, почти триумфальное счастье. Пытка неизвестностью кончилась. И он, так же, как она, мучился страхами и неуверенностью — они были равны в своих чувствах. «Я люблю его, люблю его всего». Она могла сказать это, чувствуя, что уже знает его, и каждую ночь говорила это шару, и Лев величественно рычал, а Орион сдерживал свой шаг, чтобы издать победный крик. Ян был, как Орион — он всегда был Орионом: чудом, силуэтом в небе и в сердце, красивым и внушающим благоговение.
Старясь удержать счастье того мгновения, Элизабет села на шезлонге и наклонилась вперед, положив подбородок на руку. Она смотрела на муравьев, длинные караваны которых двигались извилистыми путями по стволу эвкалипта, но думала совсем о другом. Раскручивавшийся в памяти ролик слов и образов нес правду о прошлом, правду о том, почему она любила его. Она любила его с самой первой встречи, и с тех пор, постепенно, перед ней открывались все новые и новые грани его души. Каждая новая черточка, открытая в нем, была вознаграждением и подтверждением того, что она любит его. Другие девушки, как она отлично знала, редко задавались вопросом «почему?», а просто отдавались своим желаниям. Но с ней все было по-другому. Ее любовь была неотъемлемой частью девушки, ум которой спасла от крушения и питала мисс Ламберт. Другая же часть ее еще оставалась объективной, еще наблюдала за ней и Яном как бы со стороны, все еще холодно спрашивала: почему?
Иногда та часть, которая не принадлежала Яну, вдруг разрасталась и набирала силу. Как муравьи поднимаются по стволу дерева, так и она поднималась по венам и сосудам, заполняя все ее существо. Эта часть поднимала крик против нее остальной, пребывающей в рабстве, жестоко напоминала ей, что всего лишь несколько месяцев назад, перед тем как грянула болезнь, она снова и снова спрашивала его:
— Ты любишь меня? Ты меня любишь? О, мой дорогой, ответь! — Она умоляла, плакала, обнимала его, как бедная слабая зверюшка. — Скажи мне еще раз, что ты тоже любишь меня!
Он мягко запротестовал:
— Бедняжка Лиз, ты требуешь, чтобы все было возвышенным, не так ли? Интересно, все женщины таковы?
— Да, — прошептала она, прижимаясь губами к его бьющемуся сердцу.
— Прости, но мне не нравится выворачиваться наизнанку.
Это причинило ей боль. К тому времени Элизабет Уайкхем, которую он знал, превратилась в трепетный комок нервов. И холодная, умная Элизабет Уайкхем ненавидела теплую, любящую Лиз Уайкхем, шептавшую сейчас в тени эвкалипта, забыв о времени и месте: «Я люблю тебя слишком сильно? Я слишком требовательна? Я слишком нуждаюсь в тебе, чтобы ты был счастлив?»
Ее вопросы поднялись в воздух и затерялись в листве. Все вокруг затаило дыхание, ожидая полудня. В полдень, возможно, эта обморочная неподвижность будет сломана, подует ветер или пойдет дождь, хотя пока что небо было чистым и пустым, если не считать льющегося с него света. Сад тоже был пуст. Она знала об этом, даже не поворачивая головы. Доктор Лернер, так долго и так тихо прогуливавшийся за ее спиной, прошел между двумя кустами роз, что-то сказал и исчез… должно быть, перенесся в свою лабораторию, чтобы заняться алхимией. Может, своим колдовством он устроит чудо, и на том отрезке дороги высоко на холме появится черная точка… И тогда ожидание закончится, деревья придут в движения и зашелестят, подует ветер, пустота заполнится, зазвучат трубы…
Воображая это, она улыбнулась далекому пятну дороги, словно пробуя свою собственную магию. Но напрасно.
Тот первый поцелуй открыл их друг для друга. Его гордость и сдержанность могли больше не опасаться разочарований: он знал, что к унижениям детства не прибавится еще одно.
Связанные ласками, они вступили в период безмятежного счастья. По крайней мере она. Оглядываясь сейчас назад, она понимала, что желание чего-то большего приходило к ней медленнее, чем к нему. Для нее это было чудное время глубокой, безмятежной интимности. Она существовала с ним словно в шаре с золотистым воздухом и сквозь прозрачные стенки взирала на внешний мир. После того, как они признались друг другу в своих чувствах, им уже не было нужды в какой-то программе (пойти в кино или пообедать), в предлоге, чтобы быть вместе. Они встречались и утром, и после обеда. На несколько минут или часов, всякий раз, когда он был свободен. Виделись они и в студенческом клубе, и их знакомые не преминули обратить внимание на их «роман» — один из многих, расцветавших между лекциями.
Однако наиболее продолжительными и приятными были их свидания в выходные. Они часто ходили на пляж — он приезжал, а она спускалась через сад, — плавали, а потом лежали рядом, часами не произнося ни слова. Иногда она рассказывала ему о детстве, Двух львах, Большом камне, о Линет и взрослых, сидевших в тени дерева. Они дружно пришли к выводу, что семья — это занудно. Но занудность семей их детства не распространялась на них, став частью прошлого. Все вокруг казалось теперь безобидным, неспособным причинить боль. Большой камень осел, наполовину занесенный песком, развесистое дерево уже не казалось громадным и недосягаемым, Два льва, даже скрытые водой, утратили свою таинственность. Все это вызывало сладкую тоску, ощущение проходящего времени и… уверенность.
Пока солнце пекло им спины, Ян тоже делился обрывками детских воспоминаний, и горечь его слов растворялась в медленно наступающем вечере.
Так, обмениваясь тем, что хранила их память, они извлекали на свет божий воспоминания своих сердец, детские прозрения — нечто, единожды увиденное или услышанное и оставшееся навсегда.
Не было никаких проблем, никаких осложнений, только магические пустяки. И, уверенная в Яне, уверенная в себе, она, пока золотой шар проносил их сквозь долгие вечера, пыталась иногда размышлять о нем бесстрастно, отстраненно. Это было даже забавно, но получалось редко.
Был ли этот мужчина, неподвижно лежащий рядом с ней на песке, нежным только в порывах? Или всегда? Может, он просто стесняется своих чувств?
Потом Ян поворачивал голову, и это движение было своеобразным ответом. «О чем ты думаешь?» — сонно спрашивал он, а она отвечала: «О том, как я счастлива». Его ресницы чуть вздрагивали, словно фиксируя ее ответ, но глаза не открывались. Она придвигалась ближе, их локти соприкасались, будто целуясь, и что-то более теплое, чем солнце наполняло ее… но тут он внезапно вскакивал и бросался в воду.
Или они лежали на траве. Ибо вновь появился его мотоцикл, и они выезжали в окрестности Сиднея, добираясь аж до Курраджонга. Мотоцикл стремительно проносился по холмам и долинам, и фруктовые деревья сливались в сплошную зеленую стену. По серпантину Курраджонга они поднимались до крутого поворота, где останавливались послушать птиц. Деревья у дороги принимали их в свой величественный мир прохладных зеленых сумерек, и на них лились изысканные звуки, казавшиеся голосами неподвижной листвы.
И снова его нога ударяла по стартеру, заглушая волшебную музыку природы, и они карабкались на плато, чтобы бросить там мотоцикл и растянуться на траве. Под ними расстилалась цветущая земля, фруктовые деревья уже не сливались в зеленую реку, несущуюся мимо них, а образовывали море изобилия, раскинувшееся на север и на юг.
Она больше не боялась упасть с мотоцикла (как уже вообще ничего не боялась), а рев и скорость были для нее частью чуда. Но все же долгая езда утомляла, и, растянувшись на траве, они как бы достигали некой конечной цели бытия, сливаясь с первозданной красотой.