Постепенно, уикенд за уикендом, их руки все чаще переплетались, а щеки соприкасались; они целовались, и их губы все дольше не могли расстаться, притягивая друг к другу тела…
Напряженно склонившись вперед на шезлонге, она снова видела каждую травинку, деревья, служившие им укрытием от нескромных глаз, спокойный рисунок садов внизу под холмом и чувствовала давление его груди, заставлявшее ее запрокидывать голову, задыхаясь от сладости удовольствия и боли. Как это произошло? Очень просто. «Лиз, так дальше нельзя», — сказал он однажды. Голос его звучал необычно, тело подрагивало от напряжения. «Так больше не может продолжаться», — повторил он и вскочил на ноги. Неожиданность его заявления потрясла ее. Небо слепило глаза. Она прикрыла их ладонью и встала на колени рядом с возвышающейся над ней фигурой. «Да, — тихо ответила она, смахивая с глаз упавшую прядь волос, — не может».
А ведь это не было полной неожиданностью. Она знала правду жизни (какая нелепая фраза, ведь это не единственная правда!), знала не от матери, никогда не говорившей на эту тему, и даже не от мисс Ламберт, сводившей эту сторону отношений к голой схеме, словно плотский аспект любви не имел для интеллигентной женщины никакого значения. Сами того не подозревая, девочки из университета своими небрежными, обрывочными рассказами дали ей представление об этой правде. Даже Линет, бросавшая двусмысленные намеки, просвечивавшие темными камешками в потоке ее болтовни, помогла ей. Да, Элизабет Уайкхем знала правду жизни, но, казалось, ничего общего с ней не имела. Ее больше интересовала поэзия. Да и потом, разве она не дурнушка? А теперь эта правда камнем упала на нее с раскаленного неба, на фоне которого вырисовывался силуэт нервно прикуривающего сигарету мужчины, и она, эта правда, кипела и вспыхивала в нем. Домой они вернулись, не проронив ни слова.
А было это в воскресенье. Той ночью она решилась: в следующий уикенд все будет по-другому. Чему быть, того не миновать. И думала она об этом не как о физиологическом акте, сопровождаемым новыми ощущениями, а как об отдаче, о вручении себя ему, об удовольствии для них обоих. «Прекрасная жертва…», — прозвучало у нее в голове. Но это не было жертвой — она не видела ничего страшного в том, чтобы отдать ему свою девственность.
Не испытывая ни волнения, ни страха, она всю неделю ничего ему не говорила. Это была тайна, сюрприз. Ян выглядел подавленным, а она радовалась про себя, предвкушая, каким счастливым станет он к началу следующей недели.
В четверг он сказал:
— Послушай, Лиз, прости меня за…
— Это не важно, — перебила она его.
— Еще как важ…
— Не будем сейчас об этом. Не стоит. Оставим до следующей недели.
— Но…
— Прости, дорогой, мне надо бежать — лекция. Пока.
В пятницу она спросила его:
— Что будем делать завтра?
Он немного поколебался, потом спросил:
— А ты как считаешь?
— Думаю, стоит снова съездить на Курраджонг, — беспечно ответила она.
— Не сможем. Мой «железный конь» сломался. Надо бы привести его в порядок.
Девушка было растерялась, но быстро нашла решение:
— У меня тоже завтра есть кое-какие дела. Давай встретимся после ужина.
— И что будем делать?
— Так, погуляем…
Он уныло посмотрел на нее, явно полагая, что прогулка не сулит ничего нового, но, с другой стороны, и не таит опасности. Выглядел он при этом ужасно комично.
— Ладно.
Его унылый взгляд пробудил в ней нетерпение. Дурачок, откуда ему знать, что все будет прекрасно, что его ждет такое счастье?
Ей действительно нужно было написать эссе. Но как могла думать она сейчас о чем-то, кроме того, что ей предстояло? Беспокойно расхаживая на следующий вечер по комнате, она остановилась наконец перед зеркалом. Под этой одеждой — тело, которое через несколько часов уже не будет принадлежать ей одной. Она с любопытством изучала свое отражение, пытаясь проникнуть взглядом под покровы, увидеть себя как тело, как нечто предназначенное ему, как то, что после сегодняшнего вечера всю оставшуюся жизнь будет нести его отпечаток; тело, которое… Ей почудился в воздухе нарастающий ритм Библии. Как странно, как все это странно… Узкие, почти мальчишеские бедра. Небольшой аккуратный зад. Маленькие твердые груди. Острые плечи. В чем тайна этого тела? Почему оно заставило его дрожать и пылать на фоне неба? Она подумала о его теле, задрожала сама и отказалась от попыток постичь эту тайну. Отвернувшись от зеркала, Элизабет распахнула окно.
Рядом с окном росло дерево, в кроне которого свили гнезда множество птиц. По вечерам они собирались дома, располагались под лиственными сводами и оглушали своим щебетанием. Чирикающие создания порхали тут и там, перелетали с ветки на ветку, спеша по своим, одним им ведомым делам. Наблюдая их беззаботную жизнь, девушка думала: «Как странно… Это вот-вот случится, а они так и будут резвиться среди листвы. Потом они заснут в своих гнездах, а со мной уже случится Это. Утром они высвободят головки из-под крыльев и снова начнут носиться взад и вперед…» Будет ли у ее тела ощущение, что оно уже использовано? Будет ли она сама, шагая по улице, обедая, слушая лекции, чувствовать себя использованной? На какое-то мгновение она испугалась матери. Вздор. Она, Элизабет, никогда не могла определить, девственница ли та или иная незамужняя женщина. Например, Линет. Да она и понятия не имеет ни о чем таком. Или имеет? Нет. Линет — девственница. Она наверняка боится. Но я, Элизабет Уайкхем, старшая дочь в приличной семье Уайкхемов, «умница», «гадкий утенок», «синий чулок», перестану быть девственницей. Незамужняя, лишенная невинности, женщина Яна. Лишенная невинности дочь будет целовать мать на ночь…
Она боязливо рассмеялась (идея о замужестве не приходила ей в голову, пока). В этот момент позвонили в дверь. Пришла тетя Джоанна. Элизабет почувствовала прилив нежности к своей старой грубоватой тетушке. «Ох, — думала она, расчесывая волосы, — с какой радостью я бы все ей рассказала, но это невозможно». «Никому ничего не рассказывай!» — проинструктировала она себя напоследок и спустилась в гостиную.
— Привет, тетя Джоанна, — сказала Элизабет и поцеловала ее в обветренную щеку.
— Ты чудесно выглядишь, — объявила Джоанна; в ее свирепом старческом взгляде мелькнула хитринка. — Что-то у тебя глазки сверкают… Плакала?
— Нет.
— Это хорошо. Большинство женщин выглядят свежее, немного поплакав. Истерики им на пользу.
Элизабет рассмеялась и отвела взгляд.
— Я в порядке, — ответила она, глядя в окно.
Там внизу, через несколько часов, когда сядет солнце и наступит ночь…
— Не так-то уж часто в последнее время мы видим Элизабет по выходным, — говорила мать, разливая чай.
«Как и Линет», — чуть не сказала Элизабет, но мать лишь улыбнулась бы, как бы говоря, что Линет — другое дело. Передав чашку тете, она смотрела на нее и думала: «Боже, как она постарела! И выглядит совсем больной…»
— Как ты поживаешь? — спросила Элизабет, не обращая внимания на слова матери.
— Как всегда хорошо, — ответила Джоанна и заговорила с матерью о сыне Агаты и дочери Джефри (это еще кто такие?), о давно умерших родственниках, о прадедушке и его лакее и так далее, и так далее… Они болтали о мужчинах и женщинах, давно обратившихся в прах, орошая их брызгами своей памяти, оживляя их.
Элизабет наблюдала, как за окном угасает вечер. Солнце село и разговор прекратился. Мертвые вернулись в свои могилы. Тетя Джоанна вздохнула и со щелчком закрыла свою сумочку.
— Проводи меня домой, — приказала она, и Элизабет пошла со своей теткой под фиговыми деревьями бухты Моретон по земле, усеянной их плодами. Девушка страстно желала, просто жаждала довериться Джоанне, и порыв этот оказался таким сильным, что она заговорила:
— Что бы ты сделала, если бы…
— Не спрашивай меня! — рявкнула тетка. (Уж не взволнована ли она?) — Не спрашивай меня, почему кто-то что-то делает в наши дни. Мужчины гоняют на машинах, девушки разгуливают в шортах, молодые люди не желают работать… Не спрашивай меня, что делать.
Она ЗНАЕТ? Знает и отказывается отвечать?
Они дошли до калитки, и Джоанна сказала:
— До свидания, милочка. И будь осторожна. Вот и все.
Она что-то поняла или почувствовала, или это просто старческий пессимизм?
Вечер перетек в ночь, наступил ее час. Когда он появился, она уже ждала на пляже.
— Привет.
— Привет, — мрачно ответил он.
Некоторое время они молчали. Вода расстилалась перед ними, как лист черного стекла, и все же волны мягко накатывались на песок, и на их гребешках вспыхивали и искрились яркие точки света.
— Ян?
— Да?
— Помнишь, что ты сказал в тот день?
— Да. — Он смотрел на воду, и в его голосе прозвучал холодок. Темнота почти скрывала его лицо, но Элизабет все же заметила на нем жесткое выражение. Жестче, чем она ожидала. Так просто, казалось, здесь, в спасительной тьме, просто сказать: «Я твоя!» и нырнуть в его объятия. Но вместо этого они сидели, как два Будды.
— Ну… — начала она охрипшим от робости голосом. Он молчал. — О, Ян, помоги мне! Ты был прав тогда, так продолжаться не может. Но может по-другому! Не надо останавливаться… Я хочу, чтобы ты взял меня.
Он рассмеялся. Она не могла поверить своим ушам. Может, это кашель? Нет, вот опять: короткий горький смешок.
— Ты сама не знаешь, о чем говоришь, — покачал он головой. — Не знаешь, что это значит.
Его слова больно ранили ее, она глухо застонала, и тогда другой Ян, тот, которого она знала и любила, обнял ее и быстро заговорил:
— О, любимая, любимая моя, прости, я сделал тебе больно. Просто я пытался… пытаюсь остановить тебя… ради тебя самой. Ты не знаешь, как это может отразиться на тебе. Твое воспитание… Нет, я не это имел в виду. Я хотел сказать, что ты не такая, как другие девушки, не такая жесткая — тебя многое может ранить. Это было бы несправедливо. О, дорогая, это было бы чудовищно несправедливо! Ну, не плачь, Лиз…