Саида растерянно уставилась на Тео.
– Ты серьезно? Ты правда хочешь?..
Тео потянулся к волосам, но, вспомнив замечание Санды, отдернул руку.
– Тео, – девушка помотала головой, – никакой ты не монстр.
Ему показалось, Санда вот-вот шагнет к нему вплотную, и тогда…
– Не знаю, что ты думаешь о себе, ты же никогда нам не рассказываешь. Но поверь, я знаю монстров. Я их боюсь. И тебя боялась…
– Боялась? Меня?
– Да. Иногда мне казалось, ты мне враг, а иногда – друг. Я пыталась понять, какой ты, и до сих пор пытаюсь. Но я знаю одно…
На секунду на поляне воцарилась мертвая тишина.
– Теодор Ливиану, я тебя не боюсь!
Тео помолчал, глядя в ее упрямое лицо: на пылающие щеки, сжатые губы, храбро горящие глаза.
– А я не ненавижу тебя, Санда Стан.
Глава 7Об обмане Волшебного Кобзаря
Теодору постоянно снились кошмары. Рука – длинная, сотканная из плотного дыма, выползающая из-под коряги. Неумолимо тянется. Ее не остановить. Тянется к горлу; он хочет кричать, но не может. Проснувшись, он сразу же увидел Санду. Она спала в нескольких шагах от него, повернувшись к Тео лицом. В ногах слабо тлел костер, иногда выстреливая в ночь искры. Грудь Санды мерно вздымалась, когда девушка вдыхала через слегка приоткрытые губы. На лицо упала непослушная челка, волосы чуть отлетали от тихого дыхания.
Тео смотрел, как Санда спит, и думал о том, что ему приснилось перед тем, как объявилась тень. «Очень надеюсь, она не прихватила из замка какой-нибудь волшебный предмет, чтобы видеть чужие сны». Тео перевернулся на спину и положил руку на живот, пытаясь совладать с собой и снова уснуть. Но ничего не получилось. Мысли жили своей жизнью.
Спустя некоторое время стали просыпаться остальные. Тео решил приготовить завтрак и вскоре протянул Санде веточку с нанизанными на нее поджаренными крылышками куропатки. Шныряла все еще хрустела мелкими косточками, когда Змеевик, потирая черное кольцо на пальце, заявил:
– Мы заблудились. Это точно. Нужно решать, что делать. Так можно блуждать до бесконечности.
Мыслей не было. Всех охватило уныние.
– Надо было спросить Кобзаря на случай, если…
Змеевик в десятый раз принялся было обсуждать поход, но тут издалека послышались знакомые звуки: примешиваясь к стрекотанию сверчков, шуму ветвей и уханью филина, нарастало бряцанье, перестук и мелодичный переклик невидимых бирюлек. А через минуту на кромке леса возникло розовое пятно, которое, отряхнувшись, приветственно махнуло рукой. Волшебный Кобзарь быстрыми шагами приблизился к костру и ослепительно улыбнулся:
– Добрый вечер.
– Доброе утро… – только и смог выдавить Змеевик.
– Мне показалось или я правда слышал? – Кобзарь повертел головой, осматриваясь. – Я выполнял поручение Смерти, и вдруг… Будто кто-то сказал: «Интересно, где сейчас Кобзарь? Правда, он такой милый и добрый, просто очарователен! А его перья и коллекция пуговиц, ах! Он такой душка! Хочу его обнять. Как было бы здорово, окажись он сейчас здесь!»
Санда хихикнула, и Теодор, обменявшись с ней многозначительными взглядами, тоже ухмыльнулся. Кобзарь заметил это, удивленно вытаращил глаза и подпрыгнул:
– Что это было? Сейчас?!
Тео дернулся и, только коснувшись рукояти ножа, заметил, что палец Кобзаря направлен на него.
– Такое странное движение… Мм, не пойму! Твои щеки напряглись, глаза чуть сузились, а губы… – Музыкант нарисовал пальцем в воздухе светящуюся улыбающуюся рожицу. – Ты, случаем, не знаешь, что это?
Кобзарь выхватил из взметнувшегося вихря словарь, пролистал десяток страниц и наконец ткнул пальцем в одно из слов:
– Нашел! Всего-навсего «улыбка».
Санда снова прыснула, и Волшебный Кобзарь оценивающе уставился в пространство между девушкой и Тео. В его руках возникла лента, которой пользуются портные, музыкант нагнулся и стремительно измерил расстояние от колена Теодора до колена Санды.
– Тридцать Синичкиных шагов! – потрясенно воскликнул Кобзарь, подбросил ленту, и та мгновенно утянулась в рукав. – Боже милостивый, я оказался прав. Вы пока еще живы – и вовсе не потому, что ваши карманы ломятся от ножей. Кстати, о ножах…
Кобзарь с таинственным лицом завел руку за спину и вытащил ножик Санды.
– Торчал из дерева, во-о-он там. Дорогая, вам следовало съесть вишенку с дерева памяти!
Санда, смутившись, взяла нож и засунула в ножны.
– Ты тренировалась? Сама? – удивился Тео.
Девушка покраснела.
Кобзарь наблюдал за Тео и Сандой, и загадочная улыбка блуждала по его губам.
– Amor vincit omnia[1].
– Что?
– Просто известный афоризм, дорогая.
– Мы потеряли тропу, – начал Змеевик, и Кобзарь, сверкнув десятками пуговиц, тут же развернулся к нему и Шныряле.
В следующую секунду он был уже возле них и в один момент измерил расстояние от ступни Шнырялы – та отдернула ногу с возмущенным воплем – до меча Змеевика, висящего у того на боку.
– Пятьдесят сорочьих прыжков! Плохо! – Кобзарь покачал головой. – Ваша жизнь, милочка, под угрозой.
– Знаешь, что под угрозой у тебя? Язык! – рявкнула Шныряла. – Который сейчас станет вдвое короче.
– Дика, – укоризненно покачал головой Змеевик.
Кобзарь ему улыбнулся.
– Мост оказался сожжен, – продолжил Змеевик, – и мы не смогли найти золотую тропу, когда пошли в обход…
– Неужели?
В голосе Кобзаря Тео не услышал ни капли удивления.
– Скажите, как найти золотую тропу… пожалуйста, – попросила Санда.
Музыкант выпрямился, бросил конец портновской ленты к мечу Змеевика и, вытягивая из рукава полоску, вернулся к Тео и Санде.
– Знаете сколько? Четыре шага майастры, дорогие. Догадайтесь сами, что это значит.
Тео глянул в разноцветные глаза Кобзаря и понял, что тому отлично известно об их приключениях. Интересно, откуда он все знает? Наверняка пользуется каким-то волшебным предметом Смерти, показывающим события на расстоянии.
– Что ж, поговорим, – кивнул музыкант. – Итак, вас волнует…
– Тропа, – вразброд сказали все четверо.
– А вот и нет! – усмехнулся Кобзарь. – Любовь.
– Что? – пискнула Санда.
Музыкант сбросил с кобзы ткань и стал тихонько что-то наигрывать, лукаво поглядывая на компанию.
– Ну-ка расскажите, что для вас любовь! Начнем с вас, горячая на язык барышня, – интересно, насколько горячо сердечко в вашей груди? Что для вас любовь, дорогая?
– Еще чего, – огрызнулась Шныряла. – Лучше про тропу расскажите!
– Всему свое время. Ну, так… любовь для вас – это…
– Бред сивой кобылы! – Шнырялу буквально подбросило на ноги. Змеевик вскинул на девушку удивленные глаза, но она это проигнорировала. – Все эти ваши любови-моркови – трата времени. И если какой тип с башкой, набитой соломой, вздумает ко мне подойти с таким разговорчиком – получит по этой самой башке со всего размаху! Я ему эту любовь знаете куда засуну…
– Не надо! – отшатнулся Глашатай, и кобза испуганно брякнула. – Мы все поняли. Будем надеяться, на вашем пути окажется тот тип, голова которого окажется наполнена чем-то посерьезней, чем солома, ну или как минимум будет достаточно защищена во время признания…
Змеевик еле слышно хмыкнул, Шныряла покосилась на него, и их взгляды встретились. Кобзарь выхватил из рукава колбочку в металлической оправе, сунул между Шнырялой и Змеевиком, посмотрел на шкалу и воскликнул:
– Сто кошачьих выдохов! Теплеет! Змеевик, а теперь вы. О да, я знаю ваше истинное имя, не удивляйтесь. Музыка знает истину, а я знаю музыку, так что истина прекрасно известна и мне. Разве что язык в моем рту слегка… неповоротлив. Побочный эффект договора со Смертью, знаете ли. Так что для вас любовь?
Все внимательно смотрели на Змеевика, и тот помрачнел. Кобзарь снова начал наигрывать, пока парень молча крутил на пальце кольцо.
– Ждать.
Шныряла села на место. Правда, немного поближе к Змеевику, чем раньше.
– Интересно, – кивнув, отметил музыкант. – А сколько ждать?
– День. Ночь. Всю жизнь или даже вечность. Чтобы однажды быть вместе.
– Когда?
– Когда время остановится, чтобы пойти вспять.
Струна брякнула. Кобзарь побледнел, его взгляд скользнул по кольцу Змеевика. Музыкант склонил голову, и шляпа грустно дзинькнула, вторя последней болезненной ноте неоконченной песни.
– Любовь – единственная боль, которая нам приятна. Но оттого она не перестает быть болью, – сдавленным голосом проговорил Кобзарь.
Щеки Шнырялы побелели. Глашатай какое-то время молчал, потом нарочито весело повернулся к Саиде:
– Что вы думаете, дорогая?
– Вы ведь не только про любовь девушки к парню? Да? – Саида дернула себя за челку. – Родителей тоже можно любить и друзей…
– Разумеется. Любить можно все на свете, – оживился музыкант. – Разумеется, кроме Смерти и манной каши с комочками.
– Я думаю, любить другого – значит не позволять ему упасть. Когда трудно. Понимаете?
– Отлично сказано, дорогая! – Кобзарь снова коснулся струн. – А для тебя, Теодор, что такое любовь? Или… постой: мы договорились обозначать это буквой Л. Так что же такое Л?
Все смотрели на Теодора. Когда ожидание стало невыносимым, он пробурчал:
– Нам нужно найти тропу.
Улыбка Кобзаря потухла, по лицу, прикрытому перьями и бирюльками, скользнула тень.
– Не стоит.
– Почему? – упорствовал Теодор. – Вангели уже, наверное, добрался до Путеводителя…
– Вряд ли, – уклончиво сказал Кобзарь.
– Да? Он же ушел вперед и сжег этот чертов мост!
– Он?
Кобзарь удивился.
– Сжег мост! – повторил Тео.
– Ах… да-да, он…
Музыкант запнулся и покраснел, расправляя кружево на обшлаге рукава. Тео пристально всмотрелся в лицо Кобзаря, и его осенило.
– Да ладно… – выдохнул он. – Не может быть. Это вы сожгли мост?!
Глашатай поднял глаза на Тео, раскрыл рот и тут же захлопнул. Покраснел еще сильнее и прикусил нижнюю губу. Тео уловил на его лице странное выражение, словно в музыканте боролись беззаботный Кобзарь и Кобзарь, мучимый виной. На лицо Глашатая падала тень, удивительным образом разделяя его на светлую и темную стороны.