Я тоже посмотрел. Рыбаков уже не было видно. Машины калило солнце, а стёкла их словно плавились, светились как-то особенно. Я сразу вспомнил самый рассвет, капельки на «четвёрке» и особенное свечение. Из-за насыпи дороги вдруг появились рыбаки, они стали что-то расстилать на берегу, приседали, наклонялись. В солнечных лучах они истончались и походили на маленьких рисованных человечков, у которых и тело, и все конечности из палочек. По дороге пронеслась машина и даже не притормозила.
– А вы в церковь? – спросила старушка, заметив у меня на груди выбившийся из-под рубахи крестик.
Она, правда, была вовсе не старушкой, а пожилой женщиной. Чуть располневшей. В длинной юбке и кофточке. Из-под платка выглядывают крашенные в неестественный каштановый цвет волосы. Глаза посажены близко, чёрные и деловые.
– Да, в храм, – ответил я и спрятал крестик под рубашку.
– Ну и хорошо.
Её почему-то совсем не смущал дидж за моей спиной. Она поднялась на крыльцо в несколько ступеней и стала открывать большой замок:
– Кушали сегодня с утра?
– Нет, не кушал. – Ведь я и вправду сегодня не ел.
Женщина сняла замок, но дверь не торопилась открывать.
– Причащаться будете, – то ли приказала, то ли спросила.
Я промолчал. Ей, видимо, это не понравилось, и она стала объяснять:
– Батюшка не любит, когда мало причастников, едет к нам из города. У него теперь одно требование: чтоб утром не ели и исповедовались. А то нашим людям скажешь, что надо молитвы читать, так они испугаются и не пойдут: «Какие ещё молитвы?»
– Будете причащаться? – в этот раз уже спросила.
Я только развёл руками:
– Буду.
Скрипнула тяжёлая входная дверь, потом вторая. Брёвна внутри отёсаны, оструганы, цвета запылённого янтаря, а по ним между маленьких окошек иконы. Под каждой из них написано название на русском.
Сначала большой зал, рубленная перегородка, а там маленький зальчик, в конце его новая перегородка из свежих досок, которыми сильно пахнет. Этот запах перебивает вековой пыльный. Вспомнилась пилорама. У перегородки три прозрачных двери. Вернее, не прозрачных, а вместо дверей навешаны только их прямоугольные каркасы с укосинами. Может, их будут обшивать потом, а может, это примерка какая. Я оглянулся. В углу около рубленной перегородки несколько не навешенных дверей, красивые, полудужьем сверху и непрозрачные. Тут же куча стружек, веник, маленькие козлы, неровно стоящий из-за намотанного на него провода электрорубанок. Провод в одном месте обёрнут синей изолентой.
Я подошёл к этой мини-столярке и спрятал за двери свой дидж.
– Сейчас лампадку зажгу, – сказала женщина и зажигалкой пошла поджигать фитили зелёных чашечек, вставленных в песок в деревянных самодельных ящичках на ножках.
«Подсвечник», – вспомнил я простое слово. Мать водила меня, когда я лежал в больнице.
У женщины под мышкой книга, и поджигать неудобно, приходится сильно кособочиться. По всему маленькому залу, вдоль, почти посередине его, в полу заменена плаха. Свежая, светлая, среди серых она похожа на ориентир взлётной полосы для самолётов.
– Ну, меня зовут Галина, – протянула мне руку.
– Толик.
– Читать вы будете. Всё-таки мужчина.
Неожиданно и впервые я почувствовал невероятную ответственность того, что я мужчина, но книгу не взял.
Она постояла и начала сама. Повторял за ней. Вообще, мама учила меня, как это делать, она часто ездила в соседний монастырь. Галина читала, её косынка слегка подёргивалась. А меня вдруг унесло, я чуть раскачивался на ногах из стороны в сторону. Сами звуки произносимых молитв вводили в транс намного сильнее, чем дидж. Казалось мне, все янтарные половицы вместе с новой, похожей на клавишу фортепьяно, гудят каким-то древним гудом.
– Проходите, проходите, пожалуйста, – оборачивалась вдруг Галина. – Деньги положите на столик, а свечки возьмите.
Появлялись люди, неслышно и вдруг. Если бы не Галина, я бы их не заметил. А она вновь и вновь оборачивалась:
– Сейчас молитву дочитаю.
Я злился на неё: выходить из транса, из этого гуда, не хотелось, и было неприятно. Я даже был готов читать сам, но не умел. Странно, но ставящие свечки, всё в те же ящички, меня вовсе не раздражали.
– Всё! – наконец сказала Галина и захлопнула книгу. Пошла в первый большой зал, где стоял стол со свечками и стеллажик с книгами и иконами.
Народу набралось уже человек пятнадцать. Одеты все кто во что горазд. Один парень вообще в поношенной футболке и зелёных резиновых сапогах. Так что я не чувствовал себя чужим. В окна одной стороны храма чуть наискосок ярко пробиваются солнечные лучи, ударяются в пол, бегут полосами на противоположные стены, рисуют на них едва заметные перекрестья рам. Мелкая пыль, освещённая этими лучами, курится дымом. Когда человек проходит сквозь них, он на миг преображается до неузнаваемости. Мне захотелось пойти к ним, но я не решался. Лучи эти напомнили мне прожектора на сцене театра. Только они не носятся в поисках чего-то перед началом представления.
Вдруг входная дверь отворилась и в храм влетели два небольших паренька, два молодца – одинаковых с лица. И даже одежда на них была одинаковая: рубашка и штанишки.
– Вовка, сегодня причащаться будем, – сказал один громко. – Не смей от бабы Гали конфеты принимать.
А Галина уже увидела их:
– Кто приехал! – обняла обоих сразу.
Через минуту вошли их отец и мать.
Молодой мужчина с пушистой просвечивающей бородой. На руках он держал малыша в пелёнке и, казалось, доверчиво и просто улыбался вместо него. Вместе с женщиной вошла девочка лет десяти. Она была вся в белом, а женщина в чёрном, только косынка светлая. Была женщина очень стройная и строгая. Она так взглянула на двойняшек, что они сразу присмирели и встали около стены. Сначала я думал, что это священник и его семья. Но позже оказалось, что люди эти приехали из Тулы. Жить. И живут в дальней деревне. Сюда из своей глуши выбираются редко и удивляют местных чужим непонятным видом и поведением, как заезжие цыгане.
– Вот и помощники приехали. А я думаю, как мы сегодня? Опять путаться. И помощники, и причастники. На чём вы, Глеб?
Глеб повернулся к Галине всем телом, даже ногами переступил, не мог ответить сразу, казался каким-то заторможенным.
– А мы пошли пешком до трассы, а там думаем: попутку поймаем или не поймаем? И поймали.
– Ну и хорошо. А как… – Я не расслышал, что она спросила. Кто-то очень громко сказал мне почти прямо в ухо:
– Ты чего к алтарю спиной стоишь?
На меня быком смотрел парень в сапогах, хотя сам стоял так же, как и я.
– А ну, уходи! – повысил он голос.
– Ты что опять творишь? – Галина поспешила меня спасать. – Отойди от человека, стой и молись.
Она повела парня за руку к дальней стенке, и он, вывернув назад голову, улыбался чему-то, может, тому, что я встал к алтарю боком. В это время и вошёл священник. Это был высокий мужчина в чёрной одежде, обвязанный поясом. Молодой. На плече его сумка, такая полосатая, с какими ездят торговцы на рынок. Он шёл по церкви, пересекая солнечные лучи, а собравшиеся люди отходили в сторону. Некоторые целовали у него руку, а он их крестил. Это походило на выход боксёра на поединок. Он идёт по коридору, все кричат, кое-кто хочет хотя бы прикоснуться к нему.
Началась служба. Жена Глеба читала молитвы, а потом запела. Голос у неё был высокий и, казалось, иглой взлетал к потолку, но там не мог воткнуться в затвердевшие плахи. На потолке вместе с этим голосом дрожит и бегает солнечный зайчик от чьих-то часов.
Несколько раз слышал, как кто-то сказал потом, что священник побывал на Афоне. Про Афон мне было известно, но что это такое, я не знал. У меня даже почему-то связалось, что с Афона он приехал прямо сегодня, со своей дорожной сумкой. Позже я спросил у Галины об этом. «Ты что? Нет. В сумке облачение, чаша, всё с собой возит, у нас ведь ничего своего нет». А тогда она потащила меня на исповедь. Не дала нормально послушать звуки чтения молитв. Даже сама на бумажке написала грехи, чтобы я не забыл. Шёпотом спрашивала тот или другой грех, а я наугад, чтоб только отстала, отвечал. Священнику не знал, что сказать. Он сам взял мою бумажку и прочитал, а потом порвал на несколько частей и вернул мне. Я подумал, что он отвергает меня, раз порвал. Он спросил:
– Готовились?
Я обернулся назад. Галина как заведённая кивала головой и даже что-то шептала.
Мне разрешили причащаться. Служил священник здорово. Двери были прозрачны, и всё было видно. Как он надевает золотые одежды, как пускает дым, особенно красивый в солнечном свете. А как он вскидывал к небу руки! Это было пронзительней и ярче высокого голоса Глебовой жены. А когда священник вынес и поднял перед всеми чашу, я вдруг вспомнил все свои грехи, вернее, мне показалось, что вспомнил. Дальше всё помнится обрывками, словно изображения людей, церкви, батюшки наложились одно на другое и шевелятся все вместе. К причастию все подходили по очереди. Я делал всё так, как делал Лысый на видео.
Священник, его рука, золотая чаша освещены солнечным светом. Ложечка опускается во внутреннюю тень чаши и появляется вновь. На ложечке довольно большой кусочек блекло-красного, чуть ноздреватого, чем-то похожего на кусочек говяжьего лёгкого, пока оно не сварено. Глеб, помогающий священнику, отёр мне губы. Целуя чашу, я оказался в луче света. Это было моё первое осознанное причастие в жизни. После причастия все запивали кусочек водой из большой в красный горошек чашки, которую держала всё та же вездесущая Галина. Вот оно, братство, которое, наверно, и понравилось Лысому: общая чаша, и все запивают из неё. В такой важный для меня момент я почему-то подумал о Галине: «Если в церковь буду ходить, за неё буду Бога молить». Я часто слышал это выражение «Бога молить» от матери по отношении к врачам. С каждой минутой, проведённой в церкви, я всё чаще вспоминал мать, открывалась завеса той жизни, которую я не помнил.
При выходе на стене висел небольшой ящичек для сбора денег: «Братья и сёстры, мы собираем на золотой куполок. Необходимо восемьдесят тысяч. Рады любой помощи». А у меня ничего не было с собой, даже в ма