– Ешь, ешь, – повторил Паша, – к подругам пойдём.
Мне было всё равно, что делать, и я сказал:
– Пойдём.
Он сразу оживился и заходил по кухне. Вскоре мы вышли. На улице потемнело, но больше от туч, время от времени покрапывал мелкий дождик. В воздухе стало сыро, влажно, но от этого уютно внутри. Минут через пятнадцать мы оказались около метро. Паша с ходу, снова как мячик, перескочил через турникет и крикнул:
– Прыгай!
Я тоже прыгнул, но неловко, и меня больно ударило по ноге и сыграло полонез Огинского.
– Побежали! – сказал Паша и, быстро перебирая ногами, покатился по ступенькам спускающегося эскалатора, хотя нас никто не преследовал.
Я первый раз был в Москве. Вообще, в Москве я уже бывал после армии, когда оклемался и прилетел на самолёте. Но тогда меня провезли на такси от аэродрома прямо к вокзалу.
В конце эскалатора Паша повернулся ко мне и сказал:
– Вообще ты на своей трубе можешь деньги зарабатывать в метро или по электричкам. У тебя ведь денег нет?
– Нет, – ответил я и не стал откладывать надолго его предложение. Когда вошли в вагон, расчехлился, сел на пол и заиграл.
Паша засмеялся и отошёл от меня. Вскоре в открытый чехол посыпались первые монеты. Странно, что механическая электричка очень сродни диджу. Народу становилось всё больше, но мне никто не мешал. Потом люди снова почти пропали. Я не смотрел на них, играл с закрытыми глазами, но чувствовал это. Вдруг мне сильно попали по зубам. Я вскрикнул и закрыл лицо руками. Просто кто-то ударил ногой по диджу. Этот кто-то был в берцах, коренастый парень в футболке. Он стоял ко мне спиной. Футболка в одном месте выбилась из джинсов. Видимо, я что-то пропустил, так как перед ним стоял другой парень, высокий, в безрукавной рубашке. Он, вынимая наушники из ушей, спросил:
– Зачем? – и кивнул в мою сторону.
Тот, что стоял спиной, не стал объяснять и сразу ударил. Потом ещё и ещё. Все, кто был в вагоне, шарахнулись к дальней двери. Мой защитник упал на сиденье, словно устал и присел отдохнуть. Коренастый схватился за верхний поручень и ногами ударил сидевшего в лицо. В это время вагон остановился. Все высыпали из него. Меня схватил за руки Паша и тоже выдернул. Остался только высокий парень, лицо его было в крови. Он чему-то улыбался, словно радовался, что его побили, и возил правой рукой по щекам и рту. Тот, что избил, быстро шёл к выходу, оглядываясь по сторонам.
– Ну, чуть тебе хана не пришла, – сказал Паша, – штырять – это тоже дело опасное. Поедем на следующей.
И мы поехали на следующей электричке. Вскоре была наша станция. На улице совсем ночь, но от фонарей светло. Дождь так и не собрался. Около общаги Паша позвонил по мобильному, и к нам вышли две стройные девушки. Одна на каблуках, в короткой юбке и блузке, с пушистыми, как-то ловко закреплёнными волосами. Другая – в спортивном светлом костюме, стриженная под мальчика и с узкими плечами.
– Пончик! Привет! – Они обе буквально подскочили к сидевшему на скамейке Паше и обняли его.
Паша расплылся в улыбке. Довольный. В желтоватом свете фонарей он и правда походил на пончик. Но не телом, а лицом, под бородой угадывались аппетитные щёчки.
– А Зойка где? – спросил Паша озабоченно. Он даже не представил меня. Но девушки заинтересованно поглядывали в мою сторону.
– Зойка на работу опять пойдёт, ей за учёбу платить надо.
Вскоре вышла Зойка. Совсем худенькая девочка, словно истаявшая. В джинсах и джинсовой курточке, с длинной косой. Худые её ноги чуть пружинили при ходьбе. Глаза накрашены (особенно сильно намазано в уголках голубым), щёки нарумянены.
– Слушай, друг? – сказал Паша удивлённо, словно увидел меня в первый раз. – А иди-ка ты с Зойкой. Тебе ведь деньги нужны. Реально заработаешь и не пожалеешь.
Девушки засмеялись, одна что-то шепнула другой на ухо.
Я посмотрел на Зойку, она показалась мне жалкой и беззащитной, смотрела в землю и ножкой в огромной кроссовке чего-то чертила. Я подошёл к ней. Она подняла голову и спросила:
– Пойдёшь?
– Пойду.
И мы пошли. Паша и девушки махали нам вслед руками и чего-то говорили напутственное, но я не слушал. Мы всё брели, брели.
Около большого круглосуточного магазина она остановилась и долго стояла, а потом повернулась ко мне:
– У тебя деньги есть? Водички хочу.
Я расстегнул чехол диджа и высыпал деньги прямо на тротуар. Она присела на корточки и быстро отобрала, что ей нужно. Минут пятнадцать мне пришлось ждать её, и было очень одиноко. Наконец самооткрывающиеся двери раздвинулись, и она, улыбаясь, сбежала с крыльца с маленькой бутылкой воды и двумя пирожными. Мы шли и ели эти пирожные, запивая поочерёдно водой из бутылки. На тротуаре так и остались несколько монет моей мелочи.
В метро я вошёл по пластиковой карточке, на которой фотография девушки, наверно, той, что была в спортивном костюме. Мы едва успели на последнюю электричку. Это Зойка сказала: «Похоже, что электричка последняя». Поднявшись наверх, опять тащились по пустынной Москве. Долго тянулся высокий каменный забор. На проходной нас сразу пропустили. Вход в здание был закрыт. Дверь долго не открывали, наконец она запиликала, и Зойка недовольно дёрнула ручку. Впереди был ещё турникет, с другой стороны которого стоял худой охранник в очках, в охранницкой форме и кепке. Он стоял, заложив руки за спину:
– Куда?
– На работу, – ответила Зойка.
– На какую работу?
– На работу, и всё.
– А этот – кто?
– Он со мной на работу.
– Мыть будете? – спросил охранник.
Зойка ничего не ответила.
– А это что у него за дрын? – он заинтересовался моим диджем. – Покажь.
Я расстегнул чехол. Охранник потрогал дидж рукой, словно не верил, что это он, и даже заглянул внутрь. Потом внимательно посмотрел на меня, на Зойку, будто всё понял, и сказал:
– Проходите.
Мы прошли через поворачивающийся турникет и уже пошли дальше, когда охранник остановил нас:
– А расписываться кто будет?
Зойка вернулась, взяла из его рук толстый журнал и что-то там написала. Мы долго шли по длинному коридору. Освещение было тусклое: редко-редко горели слабые лампочки в плафонах на стенке. Наконец около одной железной двери остановились.
– Я сейчас, постой. – И она побежала, топая по гулкому полу, дальше, вошла в соседнюю дверь. Минуты две её не было. На меня снова напали тоска и одиночество. Обратно Зойка снова бежала. Она бежала, ставя ноги не прямо, а чуть наискосок.
Когда мы вошли, я почувствовал тяжёлый запах подвала. Включился свет. Везде стеллажи, уставленные квадратными прозрачными банками. Когда я пригляделся, я понял, что в банках человеческие законсервированные органы. Я никогда не видел такого, но сразу догадался, потому что заметил несколько маленьких аквариумов с плавающими в них младенцами, прямо с пуповиной.
Я не мог кричать и начал задыхаться. Зойка заметила это и стала бить мне кулаком в грудь:
– Ты чё, дурак?! Дурак?! Это музей патологий человека.
От слова «музей» отлегло. Честно говоря, меня даже пот пробрал. Я сел прямо на ступеньки, спускающиеся в подвал.
– Тебя чего, Пончик не предупредил, чего мы будем делать? – Зойка суетилась около меня.
Я помотал головой.
– Тебе, может, чаю согреть? У меня тут кипятильничек есть.
Я отказался.
– Ну, как хочешь.
Она в самом деле стала кипятить воду в литровой кружке. Вскоре нагревающаяся вода зашумела. Подвал довольно большой, и всё железные стеллажи, стеллажи. В углу две белые эмалированные раковины с отбитой кое-где краской. Краны большие, с вентилями. Запахло свежей заваркой. А так запах подвальный, тягостный. Пахнет каким-то лекарством и пылью. Тусклый свет. Пол выложен мелкой кафельной плиткой. На столе, за которым сидит Зойка, новенький зелёный тазик, который очень не идёт к обстановке.
Зойка сидит и спокойно пьёт чай с печеньем. Я заметил, как под конец она плеснула себе в чашку из плоской маленькой бутылочки.
– Ну, значит, так! – сказала она бодро. – Работа состоит в следующем. Берём старую банку с органом, вскрываем её, орган моем и шлёпаем в тазик. Потом отдраиваем банку и крышку. – Тут она замолчала и показала мне кулак. – Но сначала записываем в тетрадку название, год и номер. Потом ещё бумажку с этими данными кладём под банку. Мы ведь не знаем, что это такое, и можем перепутать, а перепутать нельзя. – Голос её давал эхо. – Банку вымыл, орган – обратно, залил формалином, сверху приклеил крышку на «Момент». Короче, крышки я буду клеить сама, а то ты мне наклеишь. Делаем вот этот стеллаж, я беру вот эту, выбирай.
Зойка надела большие резиновые перчатки, в которых моют полы, и приступила. Я слышал, как зашумел кран, а потом плюхнулся в тазик орган. Шёл вдоль стеллажей и рассматривал: матка, что-то по-латыни, 1936 г.; сердце, 1930 г.; почки; печень. Хозяева их уже давно истлели, а вот что-то осталось. Сердце. Банки все мутные, с чуть потемневшей жидкостью. На стеллажах густая пыль, какая-то жирная, липкая. Кажется, что это усыпальница, гробница, про которую не знали, а вот теперь нашли археологи – и надо изучать.
– Ты долго там будешь бродить? Работать надо! – Её голос опять поймало глухое эхо.
Я тоже надел перчатки и взял первую попавшуюся банку. Она вовсе не была закрыта, крышка лежала рядом. Из банки неприятно шибало в нос.
Записывая данные, я спросил:
– А это вредно?
Раскрасневшаяся от работы, Зойка поправила рукой чёлку:
– Не вреднее, чем жить! – и засмеялась.
В тазике лежали теперь два сердца. Это очень романтично, хотя у Зойки, может быть, было и не сердце. Шум воды, скрип губок по стеклу как-то успокаивает. Я на пилораме часто работал в ночные смены и знал, что несколько раз за смену надо себя перебороть и не заснуть. В подвале было душно, и я вспотел, а может, это от горячей воды. Органы на ощупь все плотные, крепкие, словно резиновые.
Часа через два мы вымыли по три банки.
– Перекур, – сказала Зойка, привычно прошла и села на спускающиеся в подвал ступеньки. Я сел рядышком с ней. От рук моих пахло внутренностью резиновых перчаток, и я вспомнил, как недавно фельдшерица мне вытаскивала клеща.