– А там, по соседству, что?
– Там морг, но я бываю только в комнате отдыха. Подозреваю, что и здесь раньше был морг.
– А я один раз был в морге. У нас на пилораме умер старик, и меня зачем-то водили на опознание. А я случайно попал в само место, где разрезают. В куче лежало несколько сердец, ещё чего-то. Кто-то был прикрыт тряпкой, кто-то нет. Запомнилась молодая красивая женщина, совсем голая. Мне сказали, что она утонула.
– Пойдём работать.
Больше мы не перекуривали и, казалось, в азарте, в угаре, старались перегнать друг друга. Если Зойка брала маленькую банку, и я брал маленькую. Если она брала большую, и я брал большую. Хорошо, что не было младенцев.
Вдруг, когда я пошёл за очередной банкой и уже протянул к ней руки, вырубился свет. Стало темно до страха.
– А, а! – закричала Зойка, словно встраивая свои вскрики в шум бегущей воды. – А! Я боюсь! Ты где? Ты где?
– Здесь.
– Иди сюда, я боюсь, иди сюда, – голос её дрожал и вот-вот мог сорваться на плач.
На ощупь я пошёл к ней, выставив вперёд руки. Зойка уже не кричала, а что-то булькала своим голосом. Вдруг я почувствовал её ладонь. Она была такая холодная и в перчатке, что сначала я отдёрнул руку. Зойка кинулась в мою сторону с едва понятным звуком и сшибла с ног. Пол был грязный, какой-то липкий. Она прижалась ко мне, я поцеловал её несколько раз. Она вся дрожала и была холодная, но крепко обняла меня и до боли вцепила свои пальцы мне в спину. Я пытался разомкнуть её руки, чтобы встать. Она не давала этого сделать и ничего не говорила. Оказалась очень сильной. От удара о пол мне стало нехорошо, не знаю, сколько прошло времени. Врубился свет. Сначала глазам было больно после темноты, а потом они привыкли. Свет, казалось, стал тусклее, чем до этого. Лицо Зойки бледное, особенно выделялись накрашенные, с чуть смазанной краской, глаза и румяные щёки. Я встал и помог Зойке подняться. Её шатало. Из-под стола с органами она взяла бутылку и отхлебнула прямо из горла. Потом пошла и села на ступеньки.
– Говорила мамочка мне: «Молись утром, вечером и перед каждым делом». – Она достала из внутреннего кармана джинсовки молитвослов и стала шептать, наклонившись над самой книгой. Потом посмотрела на меня: – Хорошо, хоть ты тут привёлся, не дал умереть со страха.
Я сел рядом с ней. Мне тоже было не по себе, и я старался прижаться к её боку. Из крана всё ещё лилась вода, и никто не собирался её выключать.
– Слушай, Зоя, а как они в общагу попадут?
Она ответила не сразу:
– Пончик, что ли? А у них золотой ключик есть от запасного выхода. Завобщагой потерял или в дверях оставил, а мы пользуемся. По очереди, уже даже график составлен. Ну, чтоб проблем не было. Знаешь, прикольно. У нас на каждом этаже камеры слежения. И что должен видеть охранник на своём мониторе? В закуток к запасному выходу поворачивают девушки, а обратно возвращаются девушки и два парня. Что, они материализовались? Из воздуха? Вообще надо стараться по одному приводить, чтоб не попасться.
– Хочешь я тебе на дидже сыграю?
– Давай. – Зойка положила мне руку на коленку и взглянула уже веселее.
Я расчехлился и представил, что шум воды – это шум водопада. Мне казалось, что и Зойка то же самое представила. Звуки бежали по полу между стеллажами, добегали до противоположной стенки, поднимались по ней кверху и около потолка исчезали. Наверно, так же, как исчезали те парни в закутке в конце коридора, возвращаясь от своих девушек. Мне казалось, что звуки диджа поднимают пыль. Я чувствовал, что Зойке становится веселее – её грязные кроссовки с цветными шнурками двигались в такт музыке. Старался я изо всех сил. От бессонной ночи, от перенапряжения перед глазами пошли круги. Я закрыл глаза, но круги всё равно расходились, что-то позвенивало где-то в углу.
– Перестать! – раздался над нами голос.
Я не смог оглянуться назад: голова, шея и плечи словно онемели. Казались какими-то бесформенными. Вспомнилось, как мама говорила: «Все мозги выдуешь».
Мимо нас спускался высокий плечистый мужчина в огромных коричневых ботинках, джинсах, белом халате и белой шапочке.
– Вы что сдурели, Палова? Нельзя.
– Александр Григорьевич, это же музыка. А который час? Наверно, уже пора? – Зойка сразу ловко перевела разговор на другую тему.
Александр Григорьевич посмотрел на часы:
– Конечно, шабашьте, через полчаса сотрудники придут. Ну, как темноту пережили? – спросил он примиряюще. – Во всём квартале электроэнергию отрубило. Мы на автономке работаем. Ну, чего вы тут намыли?
Первым делом Александр Григорьевич перекрыл воду. Потом подошёл к столу с нашими банками. Они были чистые, кристально чистые. Даже органам внутри них, кажется, стало веселее, они словно новенькие.
– Да вы стахановцы! – изумился Александр Григорьевич. – Так, подсчитаем. – И он стал считать банки, каждую касаясь пальцем. Мне не нравилось, что наши чистые банки трогают пальцем.
– Восемнадцать экспонатов! Перемножим на четыреста рублей. Итого… Знаете шутку про Итого? «А ему всех больше». Семь двести.
Он отсчитал Зойке купюры. Она расписалась.
– Из своих отдаю, надеюсь, что мне всё оплатят. Знаю я, Палова, что тебе деньги нужны край. Несколько деньков осталось. Я всё знаю. А вы молодцы – продолжаете род человеческий. Я всё знаю. Терапевты всё знают, но ничего не умеют, хирурги всё умеют, но ничего не знают, а патологоанатомы всё знают и всё умеют, но уже поздно. Идите давайте! Экспонаты сам наверх подниму.
Я взял дидж, и мы пошли. Прежний охранник, наклонившись над миской, хлебал чего-то. Рядом с ним стоял термос. Охранник в этот раз даже не обратил на нас внимания: сразу нажал на кнопку.
Мы снова брели по Москве, солнце поднималось и становилось жарко. Зойка отдала мне мою долю. Я прикинул в уме: на пилораме зарабатывают намного меньше. Я хотел отдать часть денег Зойке, но она не взяла ни в какую. Людей становилось всё больше и больше. Хотелось спать. Глаза мои сами по себе закрывались и открывались, и мне казалось, что люди материализуются из воздуха, когда я с трудом открываю глаза. В метро и вовсе не протолкнуться. Мне сильно поплохело. Я стоял на ногах только благодаря Зойке, и ей пришлось меня провожать:
– Куда ты с деньгами? Сейчас быстро без денег окажешься в таком состоянии. – Она говорила в самое ухо, прижав меня к стенке. – А может, и менты заберут, там то же самое. У тебя паспорт с собой?
Я глупо заулыбался и отрицательно мотнул головой.
На самом деле это и к лучшему, что она поехала со мной, а то я бы так и увёз пластиковую карточку её соседки по комнате.
Когда мы поднялись наверх, я еле отдышался. Здесь была тень, и мы долго сидели на лавочке, не обращая внимания на прохожих. Я, кажется, спал. Вдруг к нам подсел какой-то вонючий бомж и попросил покурить:
– Братан, закурить есть?
Только тут я заметил, что вся джинсовка бедной Зойки в грязи, коса растрепалась, красная резинка на кончике её лопнула и висит вниз верёвочкой, словно продолжение волос. Я, наверно, был в таком же виде, и бомж принял нас за своих.
Мы встали со скамейки и ушли. Зойка проводила меня до самого дома Пончика. Я вошёл в подъезд и дождался, пока она уйдёт, потом перегнал машину в соседний двор, поставил её в тени и лёг спать на заднем сиденье. Не знаю, сколько времени продрых, но проснулся от жары. Машина нагрелась на солнце, и нечем было дышать. Я открыл обе задние дверки и в одну вытянул ноги. Приятный ветерок побежал по вспотевшему лицу. Тут я заметил на площадке всё тех же детей, видно, они не ходили в садик. Девочка лепила куличи, а мальчик их давил. На скамейке сидела девушка, только теперь не читала, а писала чего-то. Мне стало стыдно своего присутствия, и я решился перегнать машину ещё раз. Но везде были детские площадки или жаркое солнце. Наконец удалось найти местечко под деревьями. Второй раз я проснулся ночью в прохладе и тишине. Москва жила, но где-то в стороне. Здесь же было тихо и спокойно. Первым делом пришлось пойти на разведку, чтобы узнать, как выехать на трассу. Помог мне, по-моему, тот самый утренний бомж. Он снова принял меня за своего и оказался знатоком дорог, словно всю жизнь на машине разъезжает. А может, он мечтает об этом или каждый раз представляет.
– Только тебя не посадят, можешь не пробовать, – сказал он напоследок.
Я только пожал плечами. Самое сложное было выехать из дворов. Везде стояли припаркованные машины, и я боялся их задеть в ночи. А потом всё пошло как по маслу: никаких пробок, всё по прямой и по прямой, ну почти по прямой. Мне казалось, что бомж сидит рядом со мной не пристегнувшись и показывает руками, как проехать, а в салоне от этого пахнет нестерпимо. В салоне на самом деле пахло. Москва выплёвывала меня, пожевав перед этим. Глаза, сначала уставшие в ночи от света фар встречных машин и уличных фонарей, теперь пригляделись, словно сами загорелись, как фонари, и светились, воспалённые. Выскочив на трассу, я вспомнил о деньгах в кармане, заехал на первую же заправку и залил бак под завязку. Неплохое, конечно, посещение Москвы, столицы нашей Родины. Главной достопримечательностью её оказался музей патологий. Просто замечательно. Наверно, специально для таких, как я. Да нечего было и соваться, если не туда ехал. Вообще, в Москве я один раз был, когда возвращался из армии. Правда, тогда меня из аэропорта провезли на такси до вокзала, и я ничего не видел.
Оставалась последняя точка моего путешествия, или, как говорит Паша, крайняя. Парашютисты никогда не говорят: «последний прыжок», а всегда говорят: «крайний». Я мчал по ночной трассе, не вполне уверенный, что еду в нужном направлении. А сам выжимал из машины всё, что мог. Она гудела, дрожала, тряслась, и казалось, что вот-вот развалится на запчасти.
Я знал, что не может быть, чтобы Иваныч был из Москвы, ведь он рвался к себе на родину в какую-то южную деревню. Пришлось долго расспрашивать его сожительницу Валентину. Она не понимала, что я от неё хочу. Худая, седая, сморщенная, этак браво сидела, закинув нога на ногу, и отмахивалась от моих вопросов: