зрослые. Несколько человек в море. Одна женщина залезла в надувной круг, качается на волнах. И все они совершенно голые, только на ногах сланцы да у некоторых на голове повязки и солнечные очки, загар на теле равномерный шоколадный. Три-четыре из них щеголяют подсветлёнными задами.
В стороне от всех, на большом валуне сидел парень в брюках, в рубашке с рукавами, в белой повязке на голове, и я пошёл к нему. Сел рядом. Нагретый солнцем камень прожигает даже сквозь шорты. Это как русская печка.
– Здорово!
– Здорово!
Когда он повернулся ко мне, я увидел, что узкое красное лицо его всё в бисеринках пота. Рубаха мокрая местами, а сам дышит тяжело. Повязка на голове – это всего лишь его собственная футболка, но в ней он похож на бедуина.
– Ты чего в одежде?
– Протестую.
– А чего отдельно сидишь?
– Ну, как-то неприлично сидеть в одежде рядом с ними.
Я посмотрел на голых. Им, по-моему, было совершенно наплевать на этот протест. Даже если бы я присоединился, ничего бы не изменилось. Я расчехлился и стал играть. Дидж даже в чехле нагрелся, а на солнышке нагревался всё сильней и сильней, и вскоре невозможно его стало держать в руках. С одного бока к нам собрались шоколадные дети разного возраста. Когда я, с выпученными глазами и открытым ртом, буквально уронил на камни накалившийся дидж, они дружно засмеялись и запрыгали на месте. Такого цирка они, наверно, давно не видели.
– Ну, на самом деле у меня всё на солнце сгорело. Тяжело, не могу, – обратился вдруг ко мне сосед по камню. – Меня Рома зовут.
Дети опять убежали к родителям, словно Рома чумной и с ним разговаривать нельзя. Солнце жжёт, калит, но между тем и расслабляет, разнеживает, поэтому уходить совсем не хочется, а хочется лечь и лежать. Один воздух чего стоит, словно кальян.
Пересохли речки юга —
Негде опохмелиться.
Море – то не пересохнет,
Только мне не верится, —
спел Рома, посмотрел на меня и добавил: – Но море, как говорится, не водка, много не выпьешь.
Зря он так. Море – это мечта моего отца. А может, матери. Отец раньше обещал ей: «Вот накопим денег, поедем на Чёрное море». Я этого не помню, мама рассказывала. Наконец мне удалось исполнить мечту. Сижу на камне, плавлюсь на солнце. Ноги выставил к самой воде. Сижу, дышу горячим воздухом и пытаюсь это делать в такт дыхания моря, но у меня не получается. Волны набегают одна за другой, ложатся головами на камни и исчезают. Этакий бег на месте. А может, это выходят из воды невидимые великаны. И перед каждым бежит волна. Тридцать три богатыря. Волны всё выбегают, всё пропадают на камнях. Беги, не беги – а от моря не убежишь.
– Всё-таки море – это хорошо, – сказал вслух.
– Набери в бутылку и носи с собой.
Мне нисколько не обидны его слова, я уже в лёгком трансе, и мне хорошо. Видимо, он сам не рад вырывающейся из него грубости, поэтому говорит:
– Ты где остановился?
– Нигде.
– Хочешь, я тебе свободные стоянки покажу?
– Чьи стоянки?
– Стоянки человека, в смысле, оборудованные.
Вместе с запахом раскалённых камней ветер вдруг принёс запах разгорячённых шоколадных тел и каких-то духов.
– Я пока не знаю, где остановлюсь.
– Ну, тогда о достопримечательностях расскажу, – оживляется Роман.
Я ложусь на спину и закрытыми глазами гляжу на солнце, под головой мой рюкзак. Рома долго не начинает.
– Ну, это дикий пляж. – Он, видимо, лёг на живот, потому что голос его почти у самого уха. От жары кажется, что этот голос очень громкий, рвёт перепонки. – Некоторые дикари живут здесь с весны до самой осени. Есть даже годовасики – круглый год умудряются прожить. Бывает, что женщины рожают прямо в море. Представляешь Чёрное море в виде акушерки?
Вообще, в августе здесь рай, если не считать того, что никто не закапывает своих туалетов. Это же естественно: где прихватило, там и присел. Так что ты осторожнее.
– А на рыбе написано, что рай, – я перевернулся на живот, на спине больше было лежать невозможно. Переворачиваясь, ожёг о камни ладони, так что пришлось открыть глаза. Всё вокруг такое неестественное, яркое. Кажется, даже камни излучают свет, а не только солнце.
– На какой рыбе? – спросил Рома. Он явно удивился, мол, «кажется, всё знаю, а тут какая-то рыба ещё есть». – Ты имеешь в виду дерево? – он усмехнулся. – Но рай, к сожалению, в другой стороне. Там, за шлагбаумом, где-то в горах. Когда прочищали дорогу, трактором это дерево развернули. Рекой дерево не унесло. Но факт тот, что рай где-то здесь. Дерево – как стрелка рулетки: попал – не попал. Или стрелка компаса. Наверняка есть пятая часть света. Как думаешь, есть? – снова усмехнулся и, видимо, сел. Ему совсем не лежалось. – Стоит рассказать о местном населении. Дикари живут совсем недалеко, в палатках замаскированных среди сосен на склонах гор. Раз в три дня из города приезжает моторка с продуктами. Некоторые ходят до города пешком по берегу. После зоны дикарей стоят заброшенные домики. До последнего времени эти домики имели вполне сносный вид. Я так думаю, что годовасики жили по зимам именно там. Но в этом году домики захватили бомжи, и те сразу же стали разваливаться на глазах. Нет, ты представляешь: бомжи приехали отдыхать на море. Собрались и приехали. Ты их ещё увидишь. Борадачи, купаются, видимо тоже в знак протеста, прямо в одежде, а уже потом раздеваются. Я не знаю, откуда они взялись, но уверен, что на следующий год их будет намного больше. Ещё дорогу перегородят и будут деньги за проезд брать. После шлагбаума, после дерева, где потеряны ключи от рая, начинаются стоянки человека. Люди оттуда на море приходят обычно рано утром, купаются в плавках, вытираются полотенцем. Короче, всё по фэншую. Я успел побывать и дикарём, и человеком. Бомжевания, к счастью, миновал. Та дорога, что уходит в горы, ведёт к месту, куда нас не пустят. Педантично, в одно и то же время, приезжает на море чёрный «Патриот», заезжает прямо на камни. Оттуда выходит молодой человек в плавательных очках, голый и без сланцев. Купается и уезжает. Кто это – нам не стоит знать. Вот такая вот достопримечательность. Кстати, есть ещё одна. Вон там, на горе, стоит гранитный памятник. – Он показал рукой, и мне пришлось приподняться и посмотреть. Я почувствовал, насколько солнце расплавило мышцы, всё словно варёное.
– Вообще, поднять памятник на такую гору – это надо постараться. Я не знаю, как они это сделали. Наверно, на осле. Тут, знаешь, приезжают иногда на ослах, на конях, помыть их. Короче, сюда, тоже дикарём, лет двадцать подряд приезжал один мужик. А потом помер. В своём завещании написал: «Меня не хоронить, сжечь, а прах развеять над морем». Жена выполнила его просьбу: сожгла и развеяла с той горы. Ну и памятник поставила, натуральный памятник, гранитный. Тебе точно не надо показать свободные стоянки?
Я отрицательно помотал головой, почти задевая нагретые камни, дыхание моё тоже тёплое и даже горячее.
– Я тогда пошёл.
И он точно пошёл, слышны были только его удаляющиеся шаги. По камням хорошо слышно. Кажется, что уже море нашло на меня и я в его волнах, тёплых, лёгких и полупрозрачных. Такое море изображают на сцене с помощью тонкой колеблющейся ткани. И только редкие крики чаек будоражили.
Я и не думал, что солнышко так быстро и сильно может ударить по голове. С другой стороны, моя голова не очень крепкая. Мне вообще париться в бане нельзя и загорать нельзя. Кто поднял меня под обе руки и унёс в тень, я не разглядел. Правда, помню, что дидж мой одним концом тащился прямо по камням и это меня сильно злило. Успел ещё заметить, что дикарей на пляже стало намного меньше. Меня посадили под толстой сосной, сняли рубашку, намочили её водой и положили мне на голову. Помню, как капли побежали по спине, по лицу и наконец удалось разлепить глаза, чтоб не закрывались, чтоб не смотреть сквозь ресницы. Рядом уже никого не было. Я сидел на земле, раскинув ноги в стороны. Земля – не то серый песок, не то пыль, усыпанная сосновыми иголками. Капли воды, упавшие на неё, тёмные, словно вздулись. Мои ноги показались мне длинными-предлинными. Носки кроссовок далеко. С пляжа уходили последние дикари, они, видимо, тоже не любили самой жары. Я сидел как идиот: с дурацкой блаженной улыбкой на лице, с приоткрытым от удовольствия ртом. Даже видел себя со стороны. Но именно в этот момент я понял, что за счастье быть идиотом. Я стал понимать Мышкина Достоевского, когда с ним случались эти приступы. Высочайшее счастье смотреть на широкий простор моря, на каменистый пляж. Меня как будто даже немного приподняло над землёй, я был в лёгком полёте, а звуки приглушённы: и всплески набегающего на меня моря, кажется, несущего свою влагу прямо в открытый рот, и вскрики чаек. Кажется, все эти звуки я не слышу, а они касаются моих ушей, немного их гладят. По этим касаниям я определяю звуки. Так и картинки перед глазами. Я их не вижу, а чувствую прикосновения ко лбу. Вдруг я вспомнил, что надо идти обратно в горы к Женьку. И так мне не захотелось этого! Я даже заверещал от страха, когда меня потянули обратно к земле:
– Не-хо-чу!!!
Тут в затылке что-то отпустило, ушло по спине вниз. Я почувствовал, что стал прежним, легко поднялся на ноги, чтобы оглядеться. Осталось, правда, одно ощущение: словно меня разобрали на части, смазали и собрали заново. Дикари все были на ногах и смотрели в мою сторону. Видимо, я их здорово напугал своим криком. Когда они только вернулись на пляж? Рядом со мной сидел Рома. Он, наверно, до этого лежал, а потом вскочил: на земле осталась скомканная куртка, служившая подушкой. Вид у Ромы, наверно, такой же, как только что был у меня: улыбка идиотская, рот приоткрыт. Может, это вообще заразное.
– Ну ты даёшь, – сказал он, – щас эмчеэсники из Москвы прилетят на твой крик.
Вместо эмчеэсников прибежало несколько дикарей из леса. Они почему-то были одеты. Впереди всех торопился черноволосый парень с густой кудрявой шевелюрой. Он опирался на палочку, а правая нога предательски подламывалась. Парень приковылял прямо ко мне, смотрел в упор, но словно не видел: глаза его за толстыми линзами очков глядели в другую сторону.