Рубашка на моей голове уже подсохла, и я надел её, как полагается, на тело.
– Певец и музыкант, пробует свои связки, – пошутил Рома. – Всё нормально.
Когда они ушли, он сказал:
– Ну, ты, конечно, меня поразил. До глубины души. Есть хочешь? Я даже проголодался.
– Хочу.
Рома взял свою куртку, отряхнул от иголок, я поднял с земли рюкзак и дидж, и мы пошли. Палатка его оказалась совсем недалеко, метрах в ста. Да и то это была не совсем палатка, а биви. Сейчас, правда, спальник был вытащен наружу, а сама биви завалена на сторону – просыхала.
У Ромы оказалась в запасе отличная тушёнка. Причём такая, которую не надо вскрывать ножом, а можно потянуть крышку за кольцо. Мы съели по одной, закусывая хлебом, потом ещё по одной. Запили всё это чаем. Стало совсем хорошо.
– Многие здесь не едят мяса, вегетарианцы. А я этого не поддерживаю, – сказал Рома, зевая. – Ну конечно, жара и всё такое. Но ведь совсем неплохо, правда? Вообще, тебе надо озадачиться, где будешь спать, скоро ночь. Я бы мог, конечно, уступить тебе своё место. Но тогда где буду спать я? Так что думай. А сейчас давай поспим. – И он получше улёгся на спальнике, подоткнув под голову всё ту же куртку. По правде говоря, меня тоже клонило ко сну, и я лёг. В этой его биви мне ночевать совсем не хотелось, она мне почему-то напоминала гроб.
Уже перед самой темнотой вернулся на берег. Ночью кто-то пришёл купаться: мужчина и женщина. Сначала они шли с фонариками, а потом погасили их. Мужчина смеялся весело, но голос его то удалялся, то приближался вновь. Женский заливистый смех почему-то казался мне русалочьим. Потом всё стихло. Вообще, хорошо, что я выспался днём, а то бы уснул. Включил свой пистолет-фонарик и подошёл к самой кромке воды, которая едва шевелится и шуршит о берег. Посветил в море, вода прозрачная, луч фонарика добирается до дна и ползёт по нему, как сказочная светящаяся рыба. Я выключил её и сел на камни. Откуда-то снизу, из-под земли, чувствуется холодное и мокрое. Видимо, там, под землёй, море пробралось на берег. Неожиданно впереди увидел корабль со множеством светящихся иллюминаторов. Причём он не приплыл, а явился как привидение. Видимо, до этого его закрывала пелена тумана. Так же неожиданно корабль пропал. На небе высыпали звёзды. Время от времени они окунались в туман облака, словно ныряли в море, а потом снова выбирались на свои места, чтобы обсохнуть. Потом и звёзды пропали. Чтобы понять песню, надо дослушать её до конца, чтобы её почувствовать – достаточно одного куплета. Вот этот куплет морской песни я и слушал всю ночь. Человеческими голосами завыли шакалы. И можно было подумать, что это дикари во сне затосковали по своим чистым домашним постелям.
Под утро стало очень холодно. И я решил сыграть песню моря. Достал дидж. Сначала, вынутый из чехла, он был совершенно сухим, но алюминий быстро-быстро стал собирать на себя капельки невидимой влаги. Я играл, поводя диджем в разные стороны, чуть пристукивая ногами, чтобы скорее согреться. Рядом со мной кто-то зашевелился, и я почему-то подумал, что это камни. Море тоже услышало мою песню. Оно вдруг чудно замерцало то тут, то там, а потом всё больше и больше. Мне даже показалось, что передо мной чудесная ткань, из которой скроено всё живое, которая объединяет весь мир. Я даже хотел нагнуться и потянуть ткань к себе, чтобы пощупать, но не посмел. Вскоре мерцание потухло. С моря побежал едва заметный туман. Он клочками набегал на меня, огибал, кажется, пытался зацепиться за что-нибудь, но не мог. Я вспомнил, как недавно днём звуки нежно касались моих ушей, гладили их. Вот так же касался и туман. Только я ничего не слышал, он безмолвно бежал мимо меня куда-то туда, на землю.
Как узнать о том, что скоро рассвет? По птицам. Они всегда встречают его и очень любят это пограничное состояние. Закричали, невидимые пока, чайки. Одна, светлая, огромная, шла прямо по кромке воды и проверяла, что же ей тут за ночь выкинуло море.
Она дошла до меня и остановилась. Повернулась в мою сторону. Вообще птицы и звери не воспринимают меня как человека и часто не боятся. Наверно, чайка приняла меня за камень, которого здесь раньше не было, а может, подумала, что я выкидыш моря и нельзя ли здесь поживиться. Я долго сидел молча. Наконец мне надоело это противостояние. Я встал, чайка чуть отступила. Дидж мой был уже в чехле и за плечом, а иначе она бы испугалась. Я пошёл за птицей чуть согнувшись и всё надеялся взять её в руки. Но она уходила и уходила. Вдруг я заметил край спальника. Было ещё темно, и пришлось снова зажечь фонарик. В спальнике спали двое. Чуть дальше нашёл ещё один такой. Птица между тем сорвалась, облетела меня вокруг и наверняка села на том месте, где я за ней начал охотиться. Ну как же, не дал спокойно исследовать берег. Мне не хотелось оставаться, где спят влюблённые, чтобы не потревожить их утро. Я вспомнил про гору, на которой памятник, и пошёл к ней. Если на берегу хоть что-то видно, а от моря идёт слабый свет, то между деревьев совсем темно. Здесь без фонарика не обойтись, его лучом я нащупываю тропинку, ведущую в гору, всё выше и выше. Тропинка вполне натоптанная. Правда, иногда из неё вылезает крупный камень или корни деревьев. Когда я оборачиваюсь назад, на месте моря что-то светлое, беловатое, словно бездна. Вдруг я запнулся за натянутую верёвку и упал.
– Кто идёт?!
Верёвка тянется к замаскированной палатке, установленной на деревянном щитке. И я сразу оценил, что это хороший наблюдательный пункт. В палатке загорелся свет, видны тени людей.
– Кто идёт?
– Свои. Я к памятнику.
– К памятнику правее, здесь не пройти.
Свет гаснет, я держусь правее. Иногда теряю тропинку, она становится едва заметной. Вскоре слева от тропинки начинается обрыв, довольно крутой. Поэтому иду всё медленнее и медленнее. К рассвету добираюсь до вершины и памятника. Это самый обычный тёмный могильный прямоугольник. А на нём молодой парень – десантник. Это во мне сначала не состыковалось. Я думал, что если он много лет жил здесь дикарём, то и будет голым.
А он в форме и даже с беретом. Памятник стоит почти на самом обрыве. И если земля осыплется, то полетит вниз. Море уже хорошо видно, кое-где бьются белые барашки, волны стали гулять норовистее. Слышен шум прибоя. Я зацепился рукой за памятник и посмотрел с крутизны вниз. Белой каймой пены касалось море галечного берега. И мне всё казалось, что оно не набегает на него, а, наоборот, убегает, а убежать не может. Хотя какой это галечный берег, там внизу, наверно, огромные валуны. И только сверху они кажутся маленькими. В голову пришла кровь, и стало нехорошо. Я опёрся спиной о холодный ещё памятник, конечно, не со стороны пропасти, и стал играть. Всё уже ждало сам выход солнца. Но ждать пришлось долго. Оно появилось не вдруг и ярко, а лениво, в мареве облаков, словно глазок желтка в яичнице.
К обеду тучи разогнало, и они виднелись только далеко-далеко. Но море не утихало: хоть и не сильно, ударяло по берегу дружескими пощёчинами тренера, взбадривающего борца перед поединком. На горе между деревьями гулял ветерок, поэтому было не так жарко, как вчера. Откуда-то издалека слышны время от времени детские крики. И мне всё хотелось вскочить и побежать туда. Словно там играют в футбол. Мы в детстве часто играли в футбол за старым Домом культуры. У нас в городе был свой городской стадион со свободным входом. Но нам почему-то больше нравилось играть за Домом культуры. Наверно, потому, что днём на стадионе занимались команды, а вечером в любое время могли выгнать старшие ребята.
Пока я сидел у камня, мне всё казалось, что этот Глеб, которому поставили памятник, погиб прямо здесь: упал и разбился. А вовсе не где-то далеко. Был сожжён прямо здесь и развеян над морем…
– Нет, я бы не хотел быть развеянным по свету – теперь, когда нашёл душу.
И я отделился от камня, поднялся и пошёл, а он, написанный на граните, остался.
Шоколадные дикари безмятежно грелись на солнышке. Было, правда, несколько вновь приехавших. Их тела едва загорелые, а на месте снятых плавок – бледные. Эти новенькие были какие-то невероятно активные, то и дело вскакивали, бежали к морю и ныряли в волны. Один из них, высокий мужик, каждый раз при этом взвизгивал тонким девичьим голосом или даже скорее детским.
В тени под соснами сидел Рома. Рядом криво собранный рюкзак и охапка каких-то палок. Он обрадовался мне:
– Ну что, ещё по одной?
Я вспомнил вчерашнюю тушёнку и согласился. Сегодня, конечно, не так жарко, хотя солнце палит. И всё из-за ветра. Правда, и волны большие. Они с шумом набегают на берег и даже чуть заворачиваются перед самой своей гибелью, словно разевая пасть: «У-у-у-у-хам!» И опять ничего не откусила. «У-у-у-у-ха-ам!» Камни на пляже крупные, не по зубам таким волнам.
– А это у тебя что за палки? – спросил я сонно. Во рту всё ещё вкус тушёнки, и даже в зубах застряло несколько волокон мяса.
– Да вот жалко оставить, да, наверно, не повезу, – оживился Рома. – Это всё принесло после шторма. Я насобирал интересно изогнутых веток и бамбук. Откуда здесь бамбук – это, конечно, тайна. Наверно, с какой-то реки принесло. А мне всё казалось, что из морских глубин, что там где-то, знаешь, подводное царство. Чего только не было: огромные пни, коряги, стволы деревьев, обвитые лозой винограда, как змеями, кусты. И вся полоса прибоя в морских или каких-то водорослях, которые резко пахнут. Волны вместе с пеной вышвыривают всё это на берег, а берег отталкивает, не сразу принимает. Вот тогда я насобирал, мини-ножовкой опилил аккуратненько. И вовремя это сделал. Потом дикари всё стащили в кучу и сожгли. Полночи горело, море огненным светом красило.
Рома заметил, что я поглаживаю рукой ровные спилы сучков на бамбуке.
– Ты выбирай, что тебе надо, всё равно сожгут.
Я выбрал две бамбучины: одну тонкую – для посоха, другую в рост человека и с руку толщиной – для диджа.
Бамбучины пахли морем, песком и своей высохшей плотью.
– Слушай, как тебя звать? Извини, конечно.