– У нас тоже грибы есть. Маленькие, жёлтые. Съел один и улетел, кайфуешь.
– Да иди ты! – толкнула его женщина в бок. Они, видимо, хорошо сговорились за вчерашний вечер.
– Ничего нет удивительного. Всё, что естественно, от природы – это можно. Химии – нет. У нас на юге каждый второй мужчина несколько раз пробовал.
– И ничего в этом нет хорошего. Дрянь какая. …А ты зря говоришь, что мы замороженные. – Она снова толкнула Олега в бок. – У нас просто ядерный двигатель внутри: нет-нет да как шибанёт.
Пережившая потоп женщина, всё это время молчавшая, согласно хмыкнула. Олег довольно улыбнулся. А женщина-мячик продолжала:
– Вот слушай-ка. Был у нас в этом году праздник города. Ну, ходим, гуляем. И вдруг слышу, что поёт Алексей Глазин. А это мой любимый певец из молодости. Должен был Ибрагимов приехать, а приехал Алексей Глазин. Меня понесло. Мужа бросила. Ну, сцена на улице, бесплатно. Я туда, людей расталкиваю как танк. Поёт в белом костюме. Смотрю: с одной стороны перед сценой какая-то молодёжь танцует, с другой – бабки, некуда и приткнуться. А давай сама, прямо посередине. Тут он на сцене, а я напротив него.
Ну, понесло, крыша поехала, я теперь понимаю этих фанатов: «А-а-а-а!» Друг друга давят, заборы, машины крушат.
А он мне как раз рукой показывает: иди сюда. Ну, я к нему на сцену. Он движения показывает, а я повторяю. Так мы эту песню всю и отплясали. А она у него последняя. Я сошла со сцены и жду. А куда он пойдёт? Только тут можно спуститься. Ну, идёт. А я ему так по плечу: «Слышь, ты откуда здесь, должен Ибрагимов быть?»
А он мне тоже по плечу. Вот так вот. Вот как раз по этому: «Слышь, а я сам не ожидал. Позвонили, говорят, надо выступить. Праздник города у вас. Вот и приехал». – «Ну, спасибо, – говорю, – удружил. Сладко удружил».
И показываю, чтоб автограф дал, пальцем рисую в воздухе, а что автограф называется, не помню. И показываю. Мычу только.
«А на чём?» – спрашивает.
Я живо рукав закатала. Он тут раз, быстро так. Долго потом не смывала, всем показывала. В душе с пакетом на скотче мылась. А потом как-то стёрлось. Ещё я худела две недели. После пяти не ела. Но не выдержала. С работы с мужем приехали. Первым делом к холодильнику. Раз! – рывком его открываю. Ломоть колбасы, ломоть сыра, всё это на кусок хлеба – и в рот. Ну а уж потом ему на тарелочке, себе на тарелочке – всё чин чинарём.
– Ну ты молодец! – захлопал в ладоши Олег. – Вот так и надо жить, вот это и есть жизнь.
В купе постучали, и, не дождавшись разрешения, дверь открыла проводница:
– Обед. – Она стала выкладывать на столик небольшие коробочки. Заметила нашу гостью: – А вы из какого купе?
– Из четвёртого.
– Я вам уже принесла.
И женщина ушла вслед за проводницей:
– Пойду.
Вид её говорил: ну и что, что мои рассказы про потопы хуже.
Первым расковырял свой паёк Олег.
– Что это такое? – рассматривал он на свет маленький пакетик, потом стал читать: – Безопасная зубочистка. Ну, я хренею, безопасная зубочистка. Это вообще как понимать? Безопасная.
Я спустился с верхней полки, взял свою коробку и вышел. Стал пробираться по поезду, хотелось пройтись. В закутке, где сцепляются и скрежещут два вагона, стояла давешняя ночная проводница и курила. Она спрятала сигарету за спину. Дальше пошли плацкартные вагоны. Кажется, что в них народу набито больше, чем положено. Жарко, душно, поэтому многие мужики по пояс раздеты. То тут, то там обедают кто чем. Кажется, что запах еды никогда не выветрится, такой сильный и стойкий. Кто-то читает газету, в последнем «купе» пятеро играют в карты. Туалеты вроде и био, а воняют. Я прошёл один вагон, второй. Наконец попался свободный боковой столик. На верхней полке кто-то храпел, свесив руку. И пока я ел, мне всё казалось, что в спущенную руку надо что-то вложить: бутылку воды или галету.
Пообедав, ещё долго смотрел в окно, но почти ничего не мог там увидеть. Мне всё казалось, что вижу какой-то фильм, причём прокручиваемый в обратную сторону. На одной из станций ко мне подсела высокая, от этого немного нескладная, девушка. Когда она стала пристраивать свою сумку на колёсиках под стол, я встал и ушёл.
В купе нарвался на жёсткое выяснение отношений. Бородач, побивший все рекорды по бесперебойному сну в любых обстоятельствах, сидел внизу и тонким противным голосом что-то выпрашивал у жены. Та не давала. Я вернулся в проход, чуть-чуть отошёл в сторону, опёрся о поручень и снова стал смотреть в окно. За дверью темпераментная северная женщина сразу повысила голос. Тут я впервые в жизни увидел начало и конец поезда. Это удивительно. Я прижимался к стеклу то левой щекой, то правой. При этом то, что мелькало прямо за окном, пробегало мимо какими-то полосками, бороздками. Мне всё казалось, что и я могу изогнуться дугой, как поезд. Через несколько минут ситуация повторилась. Долго ещё после этого ждал, но безрезультатно. В купе уже давно всё затихло. Я заглянул: женщина лежала лицом к стенке, мужчина сидел за столом, на котором литровая пластиковая бутылка прозрачной жидкости и домашняя фарфоровая чашечка с оранжевыми цветочками на белом фоне. Я забрался на свою полку и от безделья скоро уснул. Проснулся уже в темноте. Полежал подремал, когда бока намяло, спустился вниз. Опять горят только ночники. Муж и жена сидели друг напротив друга. Женщина сцепив руки на груди. Она всё глядела в темноту окна. Бутылка почти пуста. Лицо бородача морщинистое, побагровело, а может, это так кажется из-за освещения. Спустившись, я сел на что-то, передвинулся. На постели кучкой лежали смартфон, паспорт, билет, какой-то пропуск и наручные часы Олега.
Бородач обрадовался мне, пригнулся поближе. Он показался мне совсем не пьяным. Только вот лицо багровое и словно расплывается или дрожит. Кажется, ударь по такому лицу, и оно загудит, как гонг.
– Друг, слушай притчу, – он поманил пальцем, чтобы и я пригнулся к нему через стол.
Жена вдруг стукнула по этому столу кулаком. Бородач внимательно посмотрел на неё, скосив глаза, но всё-таки стал рассказывать:
– …Когда Всевышний раздавал земли, одним народам он отдал жаркие страны с буйной растительностью и тёплым морем, другим – холодные снежные страны, искрящиеся серебром, третьим – высокие горы, уходящие в небо. А к абхазцу в это время пришёл гость, и он опоздал. Верный своему гостеприимству, угощал и развлекал гостя.
Когда же он пришёл, Всевышний сказал ему:
«Ты опоздал. Все земли я уже раздал. Ты, наверное, был с женщиной, и она задержала тебя?» – «Нет». – «Тогда, может быть, напился чачи и не стоял на ногах?» – «Нет, я не бываю пьян». – «Где же ты был?» – «Ко мне пришёл гость. Я не мог его оставить. Угощал и занимал разговором».
Тогда Всевышний сказал:
«Ты мне нравишься. Я вспомнил, остался у меня один райский уголок. Там есть и тёплое море, и плодородные земли, и высокие горы, на которых серебрятся снега. Я дам его тебе, живи и трудись на нём. До времени я не буду строг к твоим потомкам».
А землю эту в честь абхазца назвали Абхазией.
Бородач долго молчал, словно слушая перестук поезда и вспоминая, что он только что говорил, и, видимо, вспомнил:
– Абхазия – рай. Но какой же это рай, если там была война, если там стреляют? Сейчас это курорт, живёт туристами. Такими, как мы с тобой. А так нищета и разруха. Экскурсовод болтал, что война много уничтожила и разорила. Контакты о поставках продукции прерваны, поэтому трудно. Правда, «абхазцы не унывают и надеются на лучшее». – Он посмотрел в темноту окна, куда уже смотрела женщина. Вслед за ним посмотрел и я.
Веки мужика время от времени сонно закрывались, и тогда морщины на лбу почему-то были видны отчётливее. В равномерных толчках поезда я вдруг уловил на доли секунды самую настоящую невесомость. Пришлось прижаться спиной к стенке.
– Но почему в нашей стране, в наших деревнях то же самое? – продолжил противным раздражающим шёпотом бородач. – Там тоже была война? Разве может быть райским уголок среди разрухи и войны? Разве может? Но потом я спустился в пещеру и понял: вот она, настоящая Абхазия. Внутренняя… В эту пещеру спустился тот великий абхазец, на канате, в неизвестный провал, и увидел чудо гор, внутреннее чудо. Неужто у нас нет таких провалов и щелей, трещин, морщин? Правда, пещера открыта ещё при Советском Союзе, в шестидесятые годы. А со времён войны прошло тринадцать лет. И всё разруха. Так где же Абхазия, где внутренняя сила? – Многозначительно замолчал, а может, уснул.
Поэтому каждый раз особенно неожиданно было, когда он снова начинал шептать безо всякой подготовки:
– Священник в церкви говорил про сундучок. – Бородач хлопнул обеими руками по полке, на которой сидел, словно собирался встать. – Что у нас внутри сундучок с райскими благодеяниями и помощью Божьей. Дан с самого начала, заложен. – Поводил пальцем перед своим носом. – За-ло-жен! Слово-то какое. Уже заложен… Но когда мы просим помощи у Бога, Он не сразу помогает, так как крышечка сундучка прижата нашими плохими поступками. Всем плохим, что мы берём из внешнего мира. Надо их скинуть самим, и тогда сундучок с помощью от Бога откроется. Но если сундучок с раем внутри нас, то и грехи и всё плохое внутри, тогда и внешний мир со всеми его неправдами внутри нас только, а так он не существует и жить без нашего внутреннего не может? Вот мы едем внутри тебя и внутри меня. А так ничего нет вокруг, бездна.
Я вдруг снова ощутил невесомость в толчках поезда, который разогнался. Казалось, мужик тоже разгорячился от скорости поезда:
– …Вот я сижу и думаю об Абхазии, России, внутренней силе и плачу. Пью их чачу, проданную от всей души. Нет, я сойду с ума.
Жена быстро нашлась на эту фразу:
– Сойдёшь – в психушку сдадим. Баба с возу – кобыле легче. Плачет он… А мне в Абхазии понравилось. Особенно как мёд определяли, что настоящий. Когда водой залили и он стал сотами, рисунок сот показал. Генетическая память мёда.
Бородач посмотрел на жену презрительно и налил ещё: