Вдруг фары высветили, платье светится как свечка, и сама даже вроде улыбается. Развернул машину кое-как туда-обратно, бровки захватил. Смотрю, а она выпрямилась и шагает, как солдат. Я подъехал – не садится. Еду рядом на первой передаче. Опять на первой. Она уже идёт спокойно, свет на неё слегка попадает и вокруг насекомых каких-то выхватывает, словно искры. И мне опять кажется – свечка. Идём и едем.
Тут нас легковая машина обогнала и просигналила. Свечка моя вздрогнула, оступилась (там ямка на бровке была). Смотрю – плачет.
Я остановился, вылез. Она посмотрела на меня, на машину и полезла в кабину.
Едем.
– Ты извини, – говорю. – Я ничего плохого не хотел.
– Не надо! Я поняла, что вы хороший человек. – Она помолчала и добавила осторожно, словно стесняясь этих слов: – Я тоже хорошей быть хочу.
И вдруг заплакала:
– Как же я испугалась! Как же я испугалась, когда одна осталась, когда темнеть стало. Спасибо, что приехали!
Я скинул кепку и вытер пот со лба. Говорить больше ничего нельзя было. Скажешь, и разрушится что-то хрупкое. Она попросила остановить метров за двести до дома. Я выключил фары и оставил только габариты. Теперь впереди едва угадывалось её светлое платье, а может, мне казалось. Через несколько минут после того, как свечечки не стало видно вовсе, я снова поехал.
Камера-обскура
Андрей ехал в поезде, ехал в свою деревню, домой. Во сне, в мечтах, ездил он туда уже много раз. А наяву давно не бывал – жена не пускала: «Что ты, маленький? Жить без своей деревни не можешь!» Иногда он скандалил из-за этого с женой. По телефону брал отгулы у начальника, который был ему другом, хлопал дверью квартиры, спускался в метро и катил на вокзал. Ему казалось, что от него пылает. И, может, поэтому люди немного сторонятся, смотрят настороженно.
У билетной кассы он вдруг остывал, устраивался где-нибудь в зале ожидания на кресло между спящим мужиком в спортивном костюме и женщиной с книжкой. Долго сидел как бы в беспамятстве. Наконец его отпускало. Он шёл в туалет, приводил себя в порядок и ехал домой уставший и умиротворённый, как после удачно проведённого эксперимента в главном боксе лаборатории.
Дома жена словно знала, что он приедет именно сейчас, и на столе ждал ужин. Она вообще как-то очень хорошо умела налаживать быт, и чтобы всё было вовремя и удобно. Дети заняты своими делами, им не до отца. А он сидел перед полной тарелкой и ничего не ел. После каждого такого срыва Андрей говорил жене, что он неправ, а она права, хотя знал, что прав именно он, но всё равно говорил. Жена молчала в ответ и делала вид, что ничего не произошло.
А в этот раз она купила билет сама: «Поезжай, поезжай. Это тебе подарок на сорокалетие». Он долго не верил, что всё получится. Но потом подумал про жену: «Надо ценить». Эту фразу он усвоил ещё в институте и всегда, когда кто-нибудь что-нибудь делал ему, говорил себе: «Надо ценить». Правда, сразу забывал об оказанной услуге или помощи. Зато если помогал сам, то всегда помнил, что ему должны.
В поезд он надел белую рубаху и светлый костюм. В этом костюме Андрей женился. Теперь он ему немного маловат, зато выглядел как новенький, в отличие от двух тёмных, в которых он ездил на конференции. Андрей почему-то хотел появиться в деревне именно в костюме. Сам не знал, почему. Может, потому, что раньше в костюме всегда ходил учитель химии Иннокентий Павлович, и это казалось солидно. Что уложила в большую дорожную сумку жена, Андрей не знал и пока узнавать не собирался.
Вагон ему попался удачный. Сначала он ехал один на своей боковой полке, поэтому мог спокойно проститься с Москвой, сказать ей: «До свиданья», хотя уезжал совсем ненадолго. Была у Андрея такая особенность: каждый раз прощаться с городом, из которого уезжал, словно уезжал навсегда. Думал, думал в такие минуты, нагонял на себя тоску, и становилось невыносимо тяжко. Тогда он открывал чекушку, спрятанную в сумочку от видеокамеры, и потихоньку выпивал её. После этого отпускало.
На первой же станции в вагон подсела весёлая компания, и стало ещё лучше. Три женщины и старик. По их разговорам Андрей понял, что познакомились они на вокзале и хотели выпить, но пить в поезде нельзя (с этим сейчас строго). Поэтому они поочерёдно рассказывали друг другу истории. Вернее, так: хотели выпить женщины, а старик сидел с ними за компанию. Мужики, если бы захотели выпить, то всё равно выпили бы, а женщины стесняются. И вот рассказывали истории. Одна из женщин часто вместо историй пела частушки. Если частушка неприличная, то она пела её тихо-тихо тоненьким голосом. Старик, когда смеялся, весь морщился, а редкие волосы на его голове дрожали.
Андрей тоже смеялся вовсю, круглое его лицо краснело от смеха. Он сидел расстегнув пиджак, развалившись, уперевшись в спинку только лопатками и чуть выставив ноги в проход. Одна женщина была очень похожа на жену Андрея, две другие тоже, но они немного старше.
Андрей слушал истории про медведей, грибы, ягоды, кошку, какую-то старую бабку, про мужика, перепутавшего в общей бане мужское отделение с женским. Сам он ничего не рассказывал. Да и зачем кому-то знать про холеру, про передачу грызунами опасных болезней или про очаги чумы в наше время. Можно было бы, но зачем пугать людей, пусть спокойно живут в стерильном мире и не знают, сколько вокруг всякой заразы, от которой можно умереть.
Наконец рассказчики устали и не знали, что ещё рассказать. Старик повторялся, частушечница просто поджимала губы и отрицательно качала головой. «Совсем неприличная», – говорила она и не пела. Но старик, словно заведённый, смеялся даже над этим. Иногда казалось, что он не в себе, а может, просто недослышит. Андрей понял, что женщины всё-таки успели выпить на вокзале, но чуть-чуть не хватило. Речь в компании пошла об алкоголиках, о том, кто, где и чем отравился, кто от этого помер. Стало скучно. Старик, расстелив постель, уже спал, иногда во сне вздрагивал, и казалось, что он смеется. Рассказывала в основном та женщина, что похожа на жену. Андрей, прислонившись левым виском к холодному стеклу, уснул на том, что после белой горячки человек может больше вовсе не пить, если его вытащить с какого-то порога, с которого он увидит что-то очень страшное.
Лето в небольших городках и в деревне намного ярче и чувствуется отчётливее, чем в Москве. В Москве есть какое-то своё особое, московское время года, пятое. Оно борется и с весной, и с летом, и с зимой, и с осенью. Отчего всё как-то сглаживается, становится однотипным. В маленьких городках таких сил и амбиций, как в Москве, нет, поэтому они живут по-обычному. Правда, если лето холодное или дождливое, то это уже и не лето вовсе.
В этом году июль стоял жаркий, немного пыльный, на солнце воздух чуть дрожал от жары и какого-то нетерпения, а в тени железнодорожного вокзала, где стоял Андрей, холодно до ощущения мёрзкого подвала. Около чугунной урны валялось несколько окурков. Посерёдке вокзальной площади – полосатая, под старину, столбовая верста с цифрой «0» наверху. Наискосок по площади прошла высокая красивая девушка в шортиках. Как-то очень сильно обрадовала Андрея эта девушка. Он глубоко вздохнул и глянул влево, где должен был находиться небольшой деревянный автовок-зальчик. Он там был, только не деревянный, а каменный, выложенный из кирпича. И Андрею понравилось, как прямо на его глазах, вернее где-то в голове, один вокзал перестроился в другой. Около вокзала, прямо на солнцепёке, стояла женщина в серой юбке по колено и сером пиджаке. «Учительница», – решил Андрей и зашагал в её сторону. Чуть за вокзалом видны машины такси. Одна совсем в тени, а другая уже чуть высунула свой нос на солнце. Из нее вылез высокий мужик и крикнул:
– Куда ехать надо?!
Андрей ничего не ответил, ему показался очень неприятен мужик, и всё потому, что из-за него не удалось вблизи посмотреть на женщину. На такси он, конечно, не поедет. Деньги есть, но неизвестно, как там чего пойдёт. Банкоматов в деревне нет, и карточкой ни с кем не расплатишься. Он вошёл в прохладу автовокзала, не сразу определил, где касса. Пахло чем-то пыльным. Оказалось, что автобуса до деревни сегодня нет.
– Как это нет? – спросил Андрей. – Как это нет? – повторил ещё раз, прислушиваясь к словам, настолько они показались ему неправдоподобными.
– Два раза в неделю ходит: в понедельник и в пятницу. И то невыгодно. Может, вообще отменят, – сказали из-за мутного стекла.
Голос показался каким-то немного дефективным, и захотелось узнать, кто говорит: старушка или молодая девушка. Андрей даже заглянул в маленькое окошко, но так по-хорошему ничего и не рассмотрел.
– Что мне тут, две ночи ночевать?
– Не знаю, – засмеялись в кассе.
Андрей посмотрел в окно. На вокзальную площадь въехала белая машина с фургоном, попала передним колесом в яму, с лязгом подпрыгнула и остановилась, загородив собой нулевую версту. Из машины выскочил водитель в светлой рубашке и чёрных штанах, присел на корточки около колеса. Женщина в костюме стояла к автовокзалу спиной, и на неё можно было смотреть сколько хочешь. Чтобы поправить туфлю, женщина ловко приподняла правую ногу назад. «А мы с ней очень даже подходим друг другу. Она в костюме, и я в костюме», – подумал Андрей и улыбнулся. Кассирша словно прочитала его мысли:
– Можете на такси поехать. Если четыре человека с разных поездов наберётся, то совсем недорого будет.
Андрей поправил ремень сумки на плече, одёрнул пиджак и пошёл к выходу. Уже около двери кассирша его окликнула:
– Стойте, стойте! Я знаю, знаю, на чём вам уехать. Погодите меня. Я сейчас к вам приду, сейчас закрою.
Андрей решил подождать, ему даже стало интересно посмотреть на кассиршу. Минуты через две она пришла. В тёмной длинной юбке, в серой кофточке, в тёмной косынке – словно у неё траур. И опять: понять её возраст сложно. В руках держала какой-то завязанный верёвочкой пакет. Черноволосая, совсем небольшого роста, глядела на Андрея снизу вверх и хлопала ресницами. Чего-то ждала, словно надеялась, что ей сейчас скажут: «Как вы хорошо выглядите!» или даже: «Выходи за меня! Я давно тебя искал». Но Андрей ничего этого не сказал, толкнул дверь: «Прошу!»