Я стал неохотно начислять зарплату нашим журналистам, отказывать в поощрениях, урезать премии, командировочные всегда задерживал до последнего. Иногда я даже стал подумывать о том, чтоб вернуть свои деньги, что вложил в газету, но теперь это было бы подсудное дело. Начальство стало выказывать мне недовольство. Анжелика Валерьевна уже не работала, совмещаемые ею должности разошлись. Редактором был молодой парень лет тридцати. Надо сказать, что он был профессионалом. Газета с его приходом преобразилась, стала красочнее, интереснее. Её против воли хотелось и было приятно подержать в руках. Он всегда был в работе и практически не замечал меня, иногда даже не здоровался. Я немного обижался за это на него, понимал, что обижаться не за что, но всё равно обижался. Иногда он писал сам статьи, и они были плохие.
Другое дело директор Анна Андреевна, высокая, стройная и строгая женщина. Она почти всегда носит всё тёмное, часто приходит в юбках, открывающих колени. Чёрные волосы забирает в хвостик. Она годилась мне в дочери. Приходит ко мне в кабинет и подолгу разговаривает. Об общефинансовых вопросах, о возможностях газеты, о том, кому какую премию можно дать. Мне кажется, что она просто бесполезно тратит моё время.
Однажды Анна Андреевна пришла по другому вопросу.
– Павел, – сказала Анна Андреевна. Если она с человеком беседует наедине, то называет его по имени, а если в коллективе, то по имени-отчеству.
Я встал со своего места и не придал значения помахиванию её руки, обозначающему, что можно садиться. Мне всегда кажется, что в такие моменты я мальчик на побегушках. Я стал смотреть на родинку под её левым глазом. Всегда смотрел на эту родинку, чтобы не смотреть вниз, на пол или ещё куда. И вся Анна Андреевна превратилась для меня в одну сплошную родинку.
– Павел, вы знаете, что никого из нашей пишущей братии нет на месте: один на больничном, другая в отпуске, третий в командировке. – Мне было приятно, что она никого не назвала по имени, словно немного пренебрегала ими. – А нам бы надо съездить в деревню на происшествие. Нужна небольшая заметка. Не возьмётесь за это? А то в кабинете, наверно, уже засиделись, немного проветритесь.
Я чуть не подпрыгнул на месте. Это был шанс заявить о себе. Мне кажется, что я даже помолодел, столько сил у меня прибавилось.
– Вижу, что вы согласны, – сказала Анна Андреевна, улыбаясь.
И мне стало неприятно, что я так явно показал свои чувства.
– Перед отъездом зайдите ко мне. Я вам напишу точный адрес и что надо сделать. Не забудьте взять у меня фотоаппарат и диктофон.
В дверях она остановилась и легко повернулась ко мне. Хвостик её волос как-то особенно встрепенулся от её резкого движения.
– Павел, только, к сожалению, придётся ехать на старой машине, новая в отъезде.
Надо сказать, что один из корреспондентов никогда не брал с собой водителя и всегда сам управлял автомобилем. Но мне было неважно, на чём ехать. Мне даже хотелось проехать на нашем стареньком уазике, так долго служившем нам средством передвижения. Это был мой шанс заявить о себе. Не надо говорить, что я собрался в пять минут. Наш водитель Сан Саныч, рано поседевший мужик, которого почти все звали просто Саныч, и урчащая машина уже стояли около дверей редакции. Видимо, Анна Андреевна, оправдывая свою должность директора, уже предупредила его.
Мы поехали. Я подпрыгивал от трясков на сиденье. А мне казалось, что от радости. Лицо моё, наверно, было похоже на лицо идиота. Город был залит солнечным светом. Весна. На деревьях распустились листочки. Из земли ползла трава. Даже не весна уже – лето. А я ничего этого не замечал, копался в своих бумажках. Как только мы выехали за город, машина сломалась. Саныч открыл капот и долго смотрел чего-то там. А я всё сидел на переднем сиденье в своей шляпе с полями, в костюме, с портфельчиком и фотоаппаратом в руках и, наверно, с идиотичной счастливой рожей. Только не подпрыгивал на месте.
Наконец Саныч сказал:
– Всё, Павел Антонович, дуй в город, – и добавил что-то матерное.
Я не поверил и остался сидеть в машине. Тогда ему пришлось ещё раз повторить то же самое, только другими словами. Я их не помню, меня словно заклинило. Думать я был не в состоянии. Саныч посоветовал мне идти обратно по тропинке через поля. И я сдуру пошёл. Иногда тропинка шла через сырые места. Вскоре туфли мои все стали в глине, костюм, руки и даже лицо – в траве и земле. Шляпу я потерял и не стал возвращаться за ней. Голову напекло солнце, сам я взмок как мышь. Единственное, что я сохранил и чему не дал упасть на землю – это был фотоаппарат. Давно уже я не проходил зараз расстояние больше полкилометра (до работы). А тут пришлось преодолеть путь во много раз больше. Через три часа я был в редакции.
Анна Андреевна, видимо, заметила меня в окно и встретила в коридоре.
– Что с вами, Павел Антонович? – спросила она удивлённо, то ли сдерживая смех, то ли намереваясь перевести всё в шутку, но не зная, как это сделать.
Я до глубины души обиделся. Чувствовал спиной, что из рекламного отдела высунулись в двери и смотрят.
– Павел Антонович, давайте сюда фотоаппарат, – сказала Анна Андреевна уж слишком заботливо, как маленькому. – Можете идти домой и на работу сегодня не возвращаться.
Я отдал фотоаппарат, достал из портфеля диктофон и тоже протянул ей:
– Заметки не будет. Машина сломалась за городом. – Голос мой показался мне чужим.
– Эта заметка была не очень значительная. Не переживайте так, Павел Антонович, что вы. – Она подступила ко мне и показалась особенно высокой. – А про машину мы знаем, её уже в ремонт увезли.
Это «мы» буквально убило меня: «…мы знаем». Значит, уже все в редакции знают. А может, она говорит «мы», потому что есть второй человек, который выглядывает из рекламного отдела.
– Павел Антонович… Кто-нибудь, вызовите скорую! – этот её крик я часто потом вспоминал, иногда со злорадством. Может быть, я даже упал специально. Хотя нет. У меня не было сил, и я на самом деле потерял сознание.
Я пролежал в больнице четыре недели. Неожиданно открылось у меня множество болячек. Сосед по палате, толстый, постоянно пыхтящий и скрипящий у себя на кровати, часто говорил мне, что это всё оттого, что я не был женат и не имел детей. Он вообще очень много говорил, ворчал. Не слушать его я не мог, так как нам назначили лежать в одной палате, а выходить в коридор не хотелось. Когда он подолгу курил на улице или его забирали на процедуры, я мог спокойно подумать. Радовало меня, что я не завёл домашних животных или цветов, поэтому никого не надо было просить кормить и поливать их. Несколько раз ко мне приходили из редакции. Наверно, им было удобнее прогуляться на часок до больницы, чем отработать его. После их посещений у меня появились мысли уволиться из газеты. Благо был хороший повод – состояние здоровья.
Мой лечащий врач спросил меня, не знаю ли я Анжелику Валерьевну. Я ответил: «Конечно, знаю». И он рассказал мне, что она лежит в соседнем отделении и состояние её совсем плохое. Я решил навестить своего бывшего редактора. На другой день меня выписывали. Через несколько минут после того, как вышел из дверей больницы, я вернулся назад с пакетом фруктов. Гардеробщица, выдающая бахилы и халат, удивилась, но не сказала ни слова, когда увидела специальный пропуск от моего врача. Сначала я по привычке пошёл в своё отделение, но потом опомнился и спустился этажом ниже. Анжелика Валерьевне лежала в трёхместной палате одна – летом люди не любят болеть. Волосы её были совсем белые, лицо тоже бледное, дряблое и худое. Голова утопала в большой, явно не больничной подушке. Одеяло, покрывающее её, было ровно и аккуратно застелено – видимо, сама она уже не вставала и даже не поворачивалась на постели. Я подошёл, положил фрукты на тумбочку и сел на стул рядом с кроватью. Она узнала меня, лицо её оказалось неожиданно живым: губы задёргались, заподжимались, вслед за ними задёргалась правая щека, глаза стали часто моргать. Она едва заметно пошевелила пальцами руки. Я понял её и положил свою ладонь под её маленькую и худую. Она всегда любила подержать человека за руку, маленьких погладить по голове, женщин приобнять. Рука её была холодной и с длинными острыми ногтями.
– А ведь вы пришли устраиваться в редакцию газеты корреспондентом, – сказала она вдруг довольно внятно, хотя я думал, что она не может говорить. – Антон Павлович, ведь вы пишете и всегда писали. Ай-яй-яй.
Я едва удержался на стуле от неожиданности. Она снова задёргала губами, и так сильно, что моё лицо тоже стало слегка подрагивать.
– Что ж вы никогда не показывали свои рассказы, Антон Павлович? А, Антон Павлович? Принесите, обязательно принесите в редакцию. Я похлопочу, чтоб опубликовали.
Губы Анжелики Валерьевны ещё дрожали какое-то время, но она так ничего больше и не сказала. Вскоре и вовсе закрыла глаза, словно уснула. Видимо, разговор её всё-таки сильно утомил.
Я испугался, выбежал в коридор, нашёл врача и объяснил ситуацию. Он сказал, что это нормально и что ей сейчас ничего не повредит и ничего не поможет. Я всё же не уходил и просил его пойти посмотреть её. Мы вместе дошли до палаты. Он пробыл там не больше минуты: «Да, действительно она устала и спит, и это нормально».
Я ушёл из больницы хотя и удручённый всем увиденным, но внутри во мне всё ликовало. Чувство радости переполняло меня от тех слов, что сказала Анжелика Валерьевна. Я готов был расцеловать её, даже такую больную и немощную. Она назвала меня Антоном Павловичем. Я как Антон Павлович, как Чехов.
Придя домой, первым делом я нашёл в старых подшивках нашей газеты статью про юбилей Анжелики Валерьевны и вырезал оттуда фотографию. Наклеил на жёсткий картон, подождал, пока высохнет, и положил в нагрудный карман рубашки. Фотография была маленькая, но мне это было неважно, главное, что её. Дома от волнения я не мог сидеть и пошёл в парк, где можно было глядеть на людей и детей. Поужинал в кафе. Но сердце моё всё рвалось куда-то. Я никак не мог уместить в себе то знание, что вскоре из Павла Антоновича стану Антоном Павловичем.