Ночью я перебирал свои рассказы и стихи. Довольно спокойно и методично, но никак не мог найти чего-нибудь толкового. Через какое-то время я догадался, что это из-за бумаги, что в электронном виде они будут выглядеть по-другому. Я включил компьютер и стал просматривать те рассказы, которые у меня были набраны. Но и тут было то же, и я вернулся к бумажному архиву.
Утром я пришёл в редакцию без единой своей работы. Глаза мои были воспалены и припухли, но я не придавал этому значения. Дверь в мой кабинет оказалась открытой. Я нашёл там молоденькую девушку. Она не знала меня и поэтому спросила:
– Вы к кому? – но тут же догадалась, кто перед ней, и смутилась.
Я сообразил, что эта девушка – заменяющий меня бухгалтер и наверняка знакомая или даже родственница Анны Андреевны.
Поглядев бумаги, я убедился, что все они в порядке и девушка довольно легко справляется со всем объёмом работы. Можно было уходить с чистой совестью.
В обед в редакцию принесли печальную весть и некролог: Анжелика Валерьевна умерла. В течение следующего дня я удивился, сколько людей её хорошо знали и помнили. Соболезнования несли и несли, так что пришлось отдать под них целую полосу.
Хоронили Анжелику Валерьевну через три дня. Народу собралось много: всем она чем-то помогла, что-то сделала для них. Приехали и две её дочери. Они обе рано вышли замуж за военных: сначала одна, а потом вторая – и уехали далеко отсюда. Как сказал один человек из толпы: они ей не мешали, и она им не мешала. Анжелику понесли в церковь отпевать. Оказалось, что её крестильное имя Татьяна. Священник, который совершал службу, тоже знал её, он даже прослезился немного. Я как-то не умею постоять за себя: меня постепенно оттесняли, оттесняли из центра собравшихся, и наконец я оказался совсем с краю. Когда прощался с покойной, я поцеловал её в лоб и упал перед гробом на колени, может быть для того, чтобы выделить себя среди всех этих людей. Плакать я не мог и не хотел, но встать сам был не в состоянии. Это было сильное потрясение. Когда меня подняли, я заметил удивлённое лицо Анны Андреевны. В платочке она выглядела нелепо. Двое мужчин несли меня, а ноги мои волочились по земле. Я чувствовал себя Германном, который пришёл к старухе. Только я был другой Германн, не проигравший. Старуха открыла мне три карты, но играть я не стал.
Теперь подолгу смотрю на её фотографию и вспоминаю, как она сказала:
– Антон Павлович, Антон Павлович.
Знаю, что это не так, не так. Но не могу сдержаться и вслед за ней повторяю:
– Антон Павлович. Антон Павлович.
Иногда я даже так представляюсь где-нибудь в парке. Наедине же, когда дома, сам себе говорю: «Эх, Антон Павлович, стареем мы с тобой!» – и от этого немного легче.
Уважаемая редакция любимого моего журнала «Стойло Пегаса», опубликуйте хотя бы одну из моих работ, я отправляю их вам прикрепленными файлами. Пожалуйста, не откажите в моей просьбе.
А.П.
От редакции:
К сожалению, файлы с работами, о которых идёт речь, видимо, не прикрепились. На наши просьбы выслать рассказы заново Павел Антонович ни разу не ответил. Розыски через знакомых тоже не дали результата. У нас даже закралась мысль, что такого человека вовсе не существует. Между тем, не дождавшись произведений автора, мы решили опубликовать это письмо, надеясь, что многим будет интересно прочитать его в эти тёплые летние дни. Как вы заметили, уважаемые читатели, назвали мы его Павел Антонович, а опубликовали под псевдонимом А. Павлов. Мало того, после публикации мы разошлём это произведение на адреса всех районных газет в надежде, что оно обретёт своего автора.
Н.К., главный редактор и издатель общественно-политического и литературно-художественного журнала «Стойло Пегаса».
Крысы
На окраине Москвы строился деревянный храм. Бригада рабочих жила в двух небольших вагончиках, а в третьем располагалась кухня. Из техники остались только колёсный трактор да кран. Мусора на территории стройки, обнесённой забором, почти не было – по вечерам приезжала машина и забирала всё лишнее. Сам храм уже готов. Из толстого северного дерева, с крышей, покрытой дранкой, с тремя главками, выложенными осиновым лемехом, с резным крыльцом. Стоит среди многоэтажек крепышом-красавцем, как какое-то чудо, мираж. Теперь идёт внутренняя отделка и благоустройство территории. Два раза уже приходила на стройку демонстрация. С плакатами. Кричала, что попа надо повесить за ноги. Поэтому поверх забора натянута колючая проволока, по ночам часто проезжает мимо патруль, а в избушке под полатями спрятано незаконное ружьё.
Сегодня краном переставляли на другое место вагончики и никто не работал. Цепляли, помогали, кричали, смотрели. Когда подняли столовую, оказалось, что под ней крысиное гнездо. Первым его заметил Володька, парень лет семнадцати, но его уже берут на серьёзные работы. Он с четырнадцати лет на колымах, так и не окончил девятый класс.
– Я вас уверяю, что крысы, – сделал Володька удивлённое лицо. – Я в детстве поймал один раз крысёнка, думал, что это мыша, а он как схватит меня.
– Эти небось не схватят, – сказал Спокуха. Полный, в засаленной на животе куртке, с каким-то словно закопчённым лицом. В оранжевой каске. Он жевал семечки прямо с кожурой и считал, что так полезнее. – Голые ещё, но тоже живность.
Все подошли посмотреть. И только крановщик потихоньку поворачивал на стреле последний вагончик. Со стороны казалось, что он хочет засунуть его на балкон одного из жилых домов.
Крысята, совсем маленькие, розовые, лежали в небольшом гнезде возле кирпича и не походили на крысят.
– Вот, есть, – сказал Спокуха уважительно. – А то говорят, в Москве живность не водится. Излучение.
– То другое дело, – ответил высокий худой Нильсон. Всегда казалось, что он не знает, куда девать свои длинные, будто на шарнирах, руки. – Это мерзость одна, а не живность.
Каждый из мужиков хотел бы что-нибудь сказать, но не знал что. Может быть, вспомнилась им благодаря «живности» их родная деревня, где всё своё, настоящее, живое. Когда уже достроят? А то живут как зэки за колючей проволокой. Иногда хочется посмотреть на московскую жизнь, да некогда. Из-за забора ничего не видно. Машины шумят, гудят, иногда проедет высокий автобус, и видно его крышу. Да ещё развлечение: на седьмом этаже панельки, что совсем рядом с храмом, вдруг откроется окно и баба с короткой стрижкой и мужским голосом начнёт что-то громко говорить, кричать, ругаться. Сначала думали, что это на них, но потом догадались, что у тётки не всё в порядке с головой. Нильсон ходил курить к местным мужикам, оказалось, что так и есть. Раз в полгода её кладут в психушку, а так она не опасная.
Крановщик между тем повернул стрелу так, как надо, но опускать один побоялся. Он высунулся из дверей кабины и загнул такого матюга, что трое бегом побежали помогать. Нильсон дёрнулся на месте, но потом презрительно улыбнулся в сторону тех, кто убежал.
– Щас раздавлю, – сказал он и ловко запрыгнул в свой трактор, – отойдите.
– Сжегчи надо. – Спокуха не двинулся с места. С ним рядом стоял Гоша. Он ростом ещё меньше Володьки, хотя старше. Никогда не носит шапки, а если холодно, надевает капюшон. Он и сейчас в серой толстовке с капюшоном. Руки в карманах. Гоша единственный местный из бригады. Как-то не хватало человека, Гошу взяли на время, а потом оставили.
– Не дам, – сказал он вдруг, присел на корточки и стал собирать крысят прямо за пазуху.
Нильсон высунулся всем телом из открытой дверки заведённого уже трактора и внимательно посмотрел в спину Гоше.
– Ты что, дурак?
Около вагончиков машет руками Володька, показывает, куда поставить. Кажется, что он делает сурдоперевод или подаёт кому-то тайные знаки. Может, той женщине с седьмого этажа.
– Ты что, дурак? – повторил Нильсон. Он с самого начала невзлюбил Гошу, потому что тот во многом понимает лучше его.
Нильсон сплюнул сквозь зубы, спрыгнул на землю и пошёл к Гоше. Спокуха встал между ними. Гоша, не замечая ничего этого, сутулясь побежал к сараю, где хранился бензин. Вагончик стукнулся о землю, опускавшие мужики засмеялись чему-то. Нильсон постоял немного, смотря на замасленный живот Спокухи, и, словно боясь запачкаться, отошёл и забрался в трактор.
– Я теперь ему руки не подам, – сказал он и включил магнитолу. На улице громко просигналила машина. Спокуха сунул руки в карманы, не нашёл там семечек и поплёлся вслед за Гошей. Заглянул в сарайчик. Гоша укладывал крысят в маленькую коробку из-под анкеров, которые, новые и красивые, лежали рядом на чурке.
– У нас обычно сжигают, – сказал опять Спокуха. – Прямо с гнездом. Найдут мышиное где-нибудь на сеновале или в копне и сожгут. И всё чисто и хорошо.
Гоша вышел из низенькой сарайки, и они пошли посидеть на крыльцо храма. Было смешно смотреть на них. Спокуха толстый, грузный, в каске, а Гоша маленький, с капюшоном на голове, руки в карманах. Словно только что танцевал брейк-данс и зашёл на стройку к отцу.
– Крысы, они умные, – рассказывал Спокуха. – У меня дядька в войну на заводе работал, ещё пацаном. Масло растительное делали. Стал кто-то масло отливать. Не хватает всё время. Друг на друга стали думать. А война, тут, может быть, и без суда. Чуть до плохого не дошло. Потом кто-то увидел. Пока людей нету, конвейер стоит, бутылки не закрыты. Крысы. Одна заскочит на бутылки, хвост в горлышко опускает, а другая его облизывает. И так по очереди одна за другой меняются. Тоже конвейер. А их много, и все по кругу, никоторая очередь не перепутает. Или, знаешь, как они яйца воруют? – Спокуха оживился, лицо его засветилось радостью и стало не такое копчёное на вид. – Придёшь в хлев, а яичек-то и нету. Придёшь в другой раз – опять пусто. Тут и задумаешься. А скорлупы-то нет. Кто их ест? Ну, если крысы, то как? Катают? Взял у соседа яйцо, попробовал пальцем. Нет, не получается. Оно не круглое, всё в сторону норовит. Этак по хлеву не укатишь, там же сено да всё такое. Как там покатишь? А они знаешь как? – Он помолчал и посмотрел куда-то любовно. – Одна схватит яйцо всеми четырьмя лапами, а другая её за хвост и тащит. Вот как!