– Ромка, Санька! Бегом к матери молоко пить!
Взял дочь на руки, тоже поднял к умывальнику для взрослых.
– А ты одна будешь, Любушка, – царицей!..
Вдруг во второй раз запел петух. Это где-то у соседей. Но не понятно где – туман вокруг. Туман такой густой, что не видно столбика с умывальником, не видно дочери на руках, не видно и самих рук!
Алёша долго хлопал ладонью по прикроватной тумбочке, разыскивая мобильник. А тот надрывался, теперь не только кукарекал, но и мычал, блеял, лаял. Удивительно, что в таком маленьком устройстве помещается целый скотный двор.
Потолок оклеен плиткой. С потолка свисает хрустальная люстра, напоминающая сталактиты. На стенах широкие обои. Дорогие, зато на много лет хватит. Мебель финская. Мягкий уголок, журнальный столик, высокий, до самого потолка, комод, модное трюмо с огромными зеркалами. Из-за плотной шторы на окне выглядывает батарея центрального отопления. На стене электронные часы с зелёными цифрами – время вставать.
– Олег! сколько можно, выключи ты свой будильник!
– Чего?!
– Извини. Сон. – Рита села на кровати и поставила ноги на прохладный ламинат. Нашла на своей тумбочке сигареты, зажигалку. Закурила. Раньше она не позволяла себе этого в спальне, потолок берегла. Но во время последнего аборта ей сказали, что она не сможет иметь детей. Алёша тогда напился и разбил новую машину.
В соседней комнате, услышав, что люди проснулись, скулил и скрёбся пудель, купленный меньше года назад. На ночь его не пускали в спальню.
Аня посмотрела на своего мужа. Он спал на боку, сжавшись калачиком, подобрав под себя всё одеяло. Она улыбнулась, встала с кровати, укрыла его покрывалом и пошла доить корову.
Пока охота не началась
Вдалеке в лесу что-то еле слышно выло или ныло.
– Бежим! – сказал старший, несколько секунд внимательно слушавший этот звук, и сорвался с места.
Молодой постоял немного, раздумывая, и побежал за старшим, уже пропавшим за деревьями.
Удивительно, но старший бежал сноровистее и словно быстрее, легко перепрыгивая через пни и поваленные деревья. Может, потому, что был в кирзовых сапогах. А у молодого разогнуты бродни, сковывающие движения.
Эту ночь молодой так и не спал, всё шевелил в костре палочкой, вздымая искры, подкладывал дрова. А выпил вчера больше, маленькую заканчивал один. Штаны ему великоваты, подвязаны верёвкой и на заду с правой стороны большая заплата. Коричневая ветровка с подкладкой короткая: если поднять руки, то сразу оголяются и спина, и живот. За плечами у молодого болтается ружьё и рюкзак, в рюкзаке что-то брякает. У старшего ничего не брякает. На лысеющей голове тонкая шерстяная шапочка. На плечах светло-серый распахнутый плащ, полы которого развеваются на ветру. Рюкзачок у него маленький, подбористый, словно прилип к спине, а ружьё он и вовсе держит в руках, прижав ремень к цевью, чтоб не болтался.
Они бежали по сосновому бору, залитому солнцем. С шумом. Под ногами трещали маленькие сухие ветки, хрустел высохший белый мох.
Иногда из-под ног старшего вздымались облачка пыльцы: видимо, он наступал на какие-то грибы или растения. Молодой чему-то всё время улыбался, он вспоминал, как стреляли вчера по банкам и потратили почти все патроны. А на охоту так и не пошли, тем более что она открывается только через неделю.
Ноющий звук мотора стал слышнее.
– Он! – обернулся на ходу старший. Лицо его было красным и потным.
Вскоре показался и сам автобус. Тёмно-коричневый пазик замелькал между деревьями. Грунтовая дорога здесь делала большой поворот. И хотя автобус показался слева, старший повернул вправо, чтоб успеть наперерез. Выбежав на бровку, он упал; уже с колен успел махнуть ружьём и крикнуть:
– Стой!
Автобус резко затормозил. Пассажиры дёрнулись вперёд. Хвост поднятой пыли понесло в лес.
Молодой, всё ещё улыбаясь, прибавил ходу, и к двери автобуса подбежал первый. Поднявшись на ступеньки, вдруг замер. На него был направлен пистолет участкового. Тот стоял, широко расставив ноги. Пиджак снят и повешен на спинку сиденья. Голубая форменная рубашка под мышками тёмная от пота. Фуражка в пыли. Это был не местный участковый.
Молодой растерянно оглядел пассажиров. Прямо перед ним сидели две женщины. У одной на руках ребёнок. Он смотрел, удивлённо приоткрыв рот, но в карих глазах его зарождался страх, какой-то глубинный, всё охватывающий, как у загнанного зверя. Водитель обернулся со своего сиденья, высунувшись из-за загородки. Он словно застыл в этой позе. На его лысине блестели капельки пота. Рядом с водителем, на перегородке, большой портрет какой-то певицы с длинными кудрявыми волосами. Почти прямо перед лицом она держит микрофон, а рот широко открыла.
Пыхтя, в автобус поднялся старший. Схватившись руками за половинки дверей, сложенных гармошкой, и встав на первую ступеньку, он хотел что-то сказать, но замер на полуслове:
– Ао…
С минуту все молчали. Мальчик уткнулся матери в грудь и еле слышно плакал. Теперь мать смотрела с тем же страхом, который до этого копился в глазах малыша. Она до мелочей была похожа на сына внешне.
Гудел двигатель автобуса. Чувствовалась вибрация механизмов, работающих вхолостую. С бора доносило запах смолы и слышались тревожные вскрики сойки, где-то далеко-далеко стучал дятел. Мимо окон автобуса пролетела, порхая, бабочка. И почему-то эта глупая всем известная бабочка сильно взволновала молодого. Он, глядя на пистолет, хотел поднять руки вверх, но старший вдруг опомнился:
– …Нас двое, – тихо сказал он, наставляя на участкового ружьё, – ты в одного пальнёшь, а второй в тебя.
Тот не шелохнулся. Старший подтолкнул молодого в салон.
– Поехали, – сказал водителю.
Молодой тоже взял ружьё на изготовку.
Участковый глянул на пассажиров и едва заметно кивнул водителю, но руку с пистолетом не отпустил. Казалось, что рука у него занемела и даже существует отдельно от него: отойди он в сторону, рука с пистолетом так и останется на прежнем месте.
Автобус затрясся на ухабах, запылил песком. Этой сухой неприятной пылью слегка запахло в салоне. На ухабах ствол пистолета подпрыгивал, подёргивались ружья в руках мужиков.
Водитель громко просигналил, и у молодого так дёрнулось сердце, что ему показалось – он его проглотил, а потом сердце медленно обратно поползло из желудка.
Пассажиры в салоне как будто ожили, дорожная пыль, лежащая на всём, поднялась и зашевелилась. Никто не знал, что водитель только что чуть не сбил учителя математики, возвращавшегося с рыбалки. Тот вышел прямо на дорогу и голосовал. Автобус промчался с учителем так близко и так быстро, что он едва успел схватиться за кепку, чтоб её не сдуло.
После сигнала участковый осторожно опустил пистолет и спрятал в кобуру. Тогда старший повесил своё ружьё на одно плечо стволом вниз. Но молодой продолжил держать ружьё в руках. Он, правда, не направлял его на участкового, так и не смог направить на человека. Стоял, прижавшись к одной из стоек, обхватив её согнутой в локте рукой. Его мутило, и хотелось спать. Очнулся он от слов старшего:
– Друг, останови в начале деревни.
Уже выехали из леса. Вокруг поля с небольшими перелесками. Автобус, оставив позади несколько первых домов, мягко остановился. Старший сказал: «Спасибо!» и вышел демонстративно-непринуждённо. Молодой – тот вылез задом, как стоял. Захлопнулись гармошки дверей, автобус поехал.
Оказалось, что водитель остановился удачно, прямо напротив тропинки к дому. Старший уже поднимался по ней, как-то тяжело шагая.
Дом был ярко освещён солнцем, так что казалось, можно различить все щёлки серых брёвен. Только внизу дома, с угла, тень от небольшой баньки. Молодой вдруг почувствовал такую сильную любовь к своему старшему другу и к этому дому, в котором гостил третий день, что даже сам удивился. Попытался бежать, но это у него получилось плохо, ноги были словно ватные.
Инвалиды
Не здоровые имеют нужду во враче, но больные.
Иван испытывал перед ним какой-то парализующий стыд. И было ему от этого некомфортно, плохо и даже больно. Он злился за такую слабость на себя и на него. Какое-то время вовсе въезжал прямо на территорию храма и ставил машину там, где ставили служки. Лишь бы не проходить мимо него. Но потом он понял, что это просто малодушие, и стал парковаться как все.
Обычная храмовая парковка располагалась сразу за дорогой. Вот здесь-то, около дороги, и просил милостыню инвалид.
Он появился в середине октября. Осенью сидел на вазоне с умершими цветами, а зимой прямо на снегу, ничего под себя не подкладывая для тепла.
Последнее время его, видимо, попросили перейти от ворот забора подальше, и он сидел на другой стороне дороги, на бруствере рядом с парковкой.
В плотном чёрном то ли пальто, то ли бушлате, всегда расстёгнутом, таком же чёрном свитере и клетчатом вылинялом шарфе. В чёрных штанах. На голове шапка-обманка с неразворачивающимися ушами. Когда-то дорогая, из норки или выдры. Лицо багровое, а волосы чёрные, без седины, и усы и борода чёрные. Хотя он уже не молодой, лет к пятидесяти. Одной ноги у него не было выше колена. В снегу сидел как в кресле, развалясь. Рядом лежали костыли. Под милостыню инвалид ставил прямо перед обрубком ноги маленькую жестяную коробочку. Крышка коробочки открывалась на навесочках. И на внутренней стороне этой крышки приклеены маленькие иконы и какая-то молитва. Иконки украшены по краям фольгой.
Утром его обычно не было, а вот после службы, когда люди шли из храма, он всегда сидел на своём месте. Не пропускал ни одной субботы и воскресенья, ни одного праздника. И даже на грязном снегу бруствера в своей чёрной одежде выглядел особенно чётко. «Нарисовался – не сотрёшь!» – услышал однажды Иван, словно его мысли подслушали.
Половина прихожан ничего не давали ему, половина кидали свои монетки с радостью.