Иван сначала проходил мимо, просто не было наличных денег. И каждый раз чувствовал себя, словно его палками побили. Шёл и старался распрямить побитую спину, руки и ноги, но не мог. Иван думал, что будет лучше, если давать милостыню, поэтому стал расплачиваться в магазинах наличными и копить мелочь.
В коробочку почему-то никто не клал бумажных денег: рублёвки, двушки, пятирублёвки, даже десяток не было, одно серебро. Время от времени инвалид складывал монеты аккуратными стопками соответственно номиналу.
Коробочка была маленькая и совсем не глубокая. Поэтому, чтобы попасть в неё и не разбить стопки, приходилось наклоняться и буквально класть свою милостыню. Инвалид искренне радовался каждому человеку, повернувшему к нему. Так радуются совсем маленькие дети, которые кричат: «Э! Э-э! Э-э!», взмахивают руками и даже подпрыгивают на месте.
– Здоровья крепкого! С праздником! – говорил он, смотря прямо на клавшего милостыню, и крестился. Одутловатое круглое лицо его светилось в этот момент.
Вскоре Иван узнал, почему клали только монетки. Как-то у него совсем не было мелочи, и он решил подарить сотню. Но когда привычно нагнулся над коробочкой, то положить её туда между стопками монет как-то неловко, да и некуда. Тогда он протянул инвалиду. Тот взял, быстро развернул вчетверо сложенную бумажку и стал размахивать ею, весь потянулся в сторону Ивана:
– Во-озьми! Во-озьми! Не надо! Во-озьми! – Лицо его при этом выражало такое страдание, что любой бы опешил.
Сторублёвка, зажатая посерёдке двумя жёлтыми пальцами, трепеталась на ветру и казалось бабочкой, которая вот-вот улетит.
Иван взял её, словно попрошайка он. В этот раз не только сковало тело, но и до боли зажало мышцы плечей. Ноющая боль отдавала в сердце. Отпустило только к вечеру, когда он догадался принять ванну.
С этого дня мелочь в кармане Ивана звенела в кармане брюк, в кармане пиджака, в кошельке, лежала в целлофановом пакетике в бардачке машины. Жена, увидев пакетик, стала в шутку звать мужа мелочным. Иван делал вид, что его это не трогает, а сам злился.
– …Один нищий только серебром берёт, – говорил обычно.
Несколько раз инвалид даже снился ему.
Удивляло то, что инвалид столько времени может сидеть на снегу.
Однажды после Рождества Иван опоздал из-за пробок к началу литургии. Выскочил из машины, пикнул на ходу сигнализацией и, придерживая шапку рукой, неловко побежал в сторону храма. Но тут же остановился: на снегу, на своём месте, сидел чёрный человек и улыбался ему.
Иван положил монету в ещё пустую коробочку.
– Спаси Господи! С праздником! Здоровья крепкого!
На секунду ему даже показалось, что служба уже закончилась и он возвращается из храма. От этого ощущения удалось отделаться только у ворот забора, когда из динамика на колонне раздался громовой возглас дьякона.
Иван оглянулся, чтобы проверить: не померещился ли ему чёрный человек. Нет, тот сидел на прежнем месте и словно для того, чтоб показать, что он живой, неловко переложил костыль.
Уже позже, когда Иван возвращался из храма и второй раз кинул монетку в коробочку, его поразила мысль, что всё это время этот человек просидел на холоде на снегу. Он впервые взглянул инвалиду прямо в глаза. Тот чего-то испугался и повторил:
– С праздником! Здоровья крепкого!
В следующее воскресенье Иван специально припозднился на литургию. Попрошайка чернел на своём обычном месте. Иван помедлил немного, чего-то боясь, и прошёл мимо инвалида только вслед за маленькой торопливой женщиной. Почему-то склонив голову и даже чуть сгорбившись. Сам себе показавшись при этом собакой на поводке. Женщина ничего не положила, и он тоже.
Эту свою робость перед чёрным человеком он прижёг в который уже раз сигаретой. Нет, сам он не курил. Но знал тайну, что чёрный человек курит. Как-то раз Иван долго наблюдал за попрошайкой из машины. Служба уже давно закончилась, и весь народ прошёл, даже задержавшиеся. И тут чёрный человек закурил. Он достал сигарету неизвестно откуда, словно из воздуха, как фокусник. Правда, насладиться дымом ему не удалось. В воротах забора появилась полная, а может, беременная женщина в короткой куртке и юбке по колено. На ногах у неё ботинки и колготки телесного цвета, а на голове летняя косынка, отчего казалось, что уже вовсю весна или даже лето. Женщина чему-то улыбалась всем лицом.
Попрошайка тут же безжалостно потушил свою сигарету в снег, так, словно она растворилась в этом снегу, и весь обратился к женщине, даже чуть подпрыгнул на месте. Но та его не заметила, всё так же улыбаясь, прошла мимо.
Иван не стал смотреть, что будет дальше, и сразу поехал. Случай этот примирил его с инвалидом. И лечил каждый раз стыд и неловкость перед чёрным человеком.
Больше Иван старался не опаздывать в храм. Приходил ещё до чтения часов. И конечно, никакого чёрного человека не сидело в снегу. Но, несмотря на это, Иван, подъехав, каждый раз взглядывал на место инвалида и убеждался, что того нет. Иван старался избавиться от этой, кажущейся ему постыдной привычки, но не мог. Против его воли глаза всякий раз устремлялись к ямке в бруствере дороги.
Однажды он всё-таки опоздал. Ещё паркуясь и с трудом втиснув свою машину на свободное место, Иван удивился, что уже приехало столько народу. Инвалид сидел на своём обычном месте. После недавних оттепелей ноздреватый снег бруствера весь усыпан вытаявшим песком; от заледенелых лужиц на дороге отражается и слепит солнце. Поэтому инвалид в этот раз не вырисовывался так чётко и выпукло.
Иван приостановился. Он приехал с холодной ещё дачи на маленькой неудобной машине жены. Дать ему было нечего: в кармане лежала тысяча, которую надеялся разменять в храме. Из динамиков донеслись молитвы перед чтением Евангелия. Он вспомнил, что службу перенесли на час раньше, и поспешил в храм. Благо инвалид не обратил на него никакого внимания, он слушал литургию.
Из-за праздничных торжеств, связанных с юбилеем восстановления храма, вместе с двумя постоянными священниками служил ещё один. Пройдя притвор и скося глаза в угол, Иван увидел, что исповедь всё ещё идёт. Одно это чудо заставило его забыть обо всём на свете и выдохнуть горечь опоздания. Он успел исповедаться и причаститься. Не стал оставаться на братское чаепитие в честь праздника. Купив свечи, разменял тысячу. Тут же поставил их и с лёгким сердцем вышел на улицу.
На залитом солнцем церковном дворе везде узкие дорожки ручейков, оголивших под коркой хрупкого льда песок, подсыпанный в оттепель. Иван шагал ходко, от хруста ледка хотелось идти ещё быстрее и даже как-то подпрыгивать, но он сдерживал себя. В кармане брюк то сжимал пальцами, то отпускал несколько монеток.
Вдруг за узорной решёткой кованых ворот забора Иван увидел полицейскую машину, стоявшую прямо на дороге. Она закрывала то место, где обычно сидел инвалид. Сначала Ивану показалось, что он оглох, – мигали огоньки на крыше машины, а звука сирены не слышно. Но потом он догадался, что мигалка включена, а сирена – нет.
Иван ускорил шаг, чтобы поскорее заглянуть за машину: «Прогнали или нет? Приехали разбираться?»
Инвалида не было. Костыли лежали на прежнем месте, один прямо, а другой на нём чуть наискосок, словно попытался сделать первый шаг. Коробочка тоже стояла на прежнем месте. Монеты в ней сложены аккуратными стопками с одного края. И тут Иван увидел чуть дальше по дороге большой кожаный мешок около бруствера. Из-под мешка торчала нога, единственная нога в поношенном сапоге-дутике. До этого Иван никогда не обращал внимания, что у него на ноге, почему-то отводил взгляд. Он с силой сжал монеты в кармане. Посмотрел на коробочку: деньги лежали ровными стопками, значит, только что он их уложил, и никто не успел кинуть новой монетки.
Вдруг Иван повернулся к двум полицейским, что-то записывающим:
– Кто его?! Кто его?! Он сам?! Он сам?!
– Сам.
Иван вернулся в храм. Чаепитие только началось. Все весело оживлённо разговаривали. И только по глазам священника, не глядя благословлявшего людей, подошедших к нему, Иван понял, что тот всё знает.
Первое причастие
Коля вышел из храма и остановился. Он думал, что жизнь его после причастия резко изменится, станет другой, в мозгах что-то прояснится, но словно ничего не произошло. Так и сказал себе: «Ничего не произошло». Вспомнились, правда, слова священника из проповеди:
– Сейчас принято говорить: «Надо пойти грехи сдать». То есть это как мелочь в банк сдать. Мешает, карман тяжелит, звенит и окружающих этим тревожит. А так сдал. Только, грехи-то остаются, и последствия их остаются. Обменяют мелочь на бумажную сторублёвку. Легко, хорошо стало. Потом на тысячную…
Коля постоял немного и поплёлся к матери, надо пообедать, а дома у него ничего не было.
Мать поздравила его с причастием. Правда, Коле показалось, что как-то не особенно радостно. Хотя обед приготовила шикарный. Коля даже объелся. Он вспомнил, как пару месяцев назад мать сказала ему, что он ни разу не причащался. Что крестила она его болезного, с отставанием в развитии и готового умереть, ещё младенцем, и батюшка говорил, что на следующий день надо принести на причастие. А мать не принесла, и на следующее воскресенье не принесла. Потом одно за другим, и так остался Коля без причастия. Его сильно поразило это. Может быть, вся его тридцатилетняя жизнь такая несуразная только от этого.
Два месяца он готовился, ходил на разговоры к священнику, читал книги, которые тот советовал, постился. И вот ничего.
После еды и беспокойной от волнения ночи клонило ко сну, но Коля не хотел засыпать у матери и пошёл к себе на съёмную квартиру. По дороге заскочил в магазин, взял три пачки сухого завтрака. Вообще, мать ругается на эти завтраки: «Ничего лучше придумать не могут», «Приходи ко мне и завтракай», «Да и переезжать ни к чему было». А ему нравятся сухие завтраки, особенно детские. А со стороны можно подумать, что он их покупает детям. И вот придёт домой, а они скажут: «Привет, папа!»