– Всё! Достала ты меня! Всё! Я для тебя умер! Умер! – Он выключил телефон. Полная женщина удивлённо посмотрела на него через плечо и ничего не сказала. Я глянул в окно: там всё ещё тянулся товарняк, а может, это уже был другой.
Через несколько минут мужчина стал просить свою соседку выпустить его. «Шебутной», – подумал я.
– Тут, наверно, у проводника что-нибудь продаётся. Пойду схожу.
Соседка встала. Я оглянулся. Это была довольно молодая блондинка. На улыбающемся лице её то ли крем, то ли искусственный загар солярия. В волосах заколка в виде цветка.
Мужчина пролез в проход, умудрившись стукнуться подбородком об опущенное кресло Дюймовочки. Выбравшись, он зло посмотрел на неё, но ничего не сказал.
– Вам что-нибудь принести? – спросил блондинку как-то слишком громко, так что все вокруг оглянулись. Казалось, что он стесняется смотреть в глаза и поэтому смотрит на цветок в волосах. Вагон покачивало. Блондинка, усаживаясь, только смущённо покачала головой. Кто-то невежливо свистнул.
– Я вам шоколадку куплю, – сказал он и зашагал по вагону браво, по-молодецки. Казалось, что и вагон качается от его шагов.
Куча мыслей пришла мне в голову. Я даже забыл глядеть в окно. Представлял, что сейчас произойдёт. Соседка моя задремала.
Мужчина вскоре вернулся, какой-то тихий, спокойный, с пластмассовым стаканчиком чая.
– Вот, – сказал он, – шоколадок не было. Пересядьте на моё место, там столик можно открыть. Вы для меня как мама, добрая и хорошая. Берите-берите. А я приятеля встретил, пойду к нему.
И он ушёл, оставив её с ненужным ей чаем. Она так опешила, что даже забыла сказать спасибо. Когда опомнилась, обернулась назад, но было уже поздно.
Чтобы выйти на своей станции, мне пришлось разбудить Дюймовочку. Я улыбнулся ей и был доволен, что она не заворчала, выпуская меня. Даже зачем-то извинилась:
– Всю ночь не спала, у меня дочь родила. Еду к ней, надо сил набраться.
Я поздравил её. Женщина с чаем тоже была рада, что дочь у Дюймовочки родила, улыбалась. Она сидела перед открытым столиком и комкала в руках пустой стаканчик, не зная, куда его деть.
А мужчину я видел ещё раз. Он стоял в очереди в билетную кассу. Мне надо было купить обратный билет на следующую неделю, и я встал вслед за ним. Было интересно, куда он едет. Он тоже купил обратный билет, только на отходящий поезд.
Недомолились
Вышли из храма, а храм у нас в другой деревне и автобусы не ходят. Заказали такси. Таксисты не очень-то любят к храму ездить. Не любят. Иногда двойную цену заламывают.
Таксист приехал, музыка на полную, сидит курит. Зоя Михайловна своим зычным голосом:
– Выключи ты свою бандуру!
Промолчал, но выключил.
Садиться в машину стали, тут уж я … не удержалась:
– Не курите, пожалуйста, у меня непереносимость.
А у меня и правда в груди давит.
Он сигарету потушил. Поехали. То на нас смотрит в зеркало заднего вида, то на дорогу, словно спросить что-то хочет.
– Чего это вам ничего не нравится? – спросил. – Из церкви?
– Да, из храма.
– Недомолились, что ли?
– Да, недомолились.
Довёз нас до подъезда. Отдали деньги. Он пересчитал.
– Только дверками сильно не хлопайте.
– Ладно.
Ушли и не закрыли совсем.
Он музыку врубил. Вышел из машины и закурил. Дверки все открыты, словно это не машина, а птица с крыльями, сейчас полетит. А он курит. Только вслед как будто сказал:
– Калики перехожие.
Хочется пить
Иногда даже у нас на Севере бывают такие жаркие дни, что не знаешь, куда и спрятаться. Думаешь только о том, чтоб стало попрохладнее. Вот и тот день был таким.
По улице шёл маленький мальчик. С ним женщина и мужчина. На мальчике лёгкая курточка, штанишки и кепка. Но всё какое-то большое и широкое. От этого он казался взрослее. Мужчина был в кожаной чёрной куртке, в джинсах и тёмных очках. Лицо красно-рыхлое. Такие лица бывают у некоторых людей, когда они обгорят на весеннем солнце, а может быть, у них аллергия на какой-то первоцвет.
Мужчина что-то рассказывал. Один раз он слишком широко открыл рот, и оказалось, что у него нет нескольких передних зубов. Но не в одном месте, а через раз.
Женщина, державшая мальчика за руку, в белом обтягивающем фигуру платье. Волосы до плеч, хорошо расчёсанные, прямые. Глаза небольшие, постоянно немного смеющиеся. Она ведёт себя совсем как девочка и говорит так же неосновательно, просто. Даже не верится, что мальчик её сын, а не младший брат.
Они заметили на другой стороне улицы большую тень от тяжёлого на вид старинного храма. Посмотрели по сторонам все по очереди: машины далеко, словно игрушечные. Женщина наклонилась к мальчику и что-то ему сказала. Мужчина тоже что-то сказал и взял за вторую руку. Они быстро-быстро, так что малыш едва успевал (хотя ему очень хотелось наступить ножкой на тень от креста, а никто этого не понимал), перешли дорогу. Здесь намного прохладнее, не хочется опять на жару и солнце. Даже туда далеко, где на площади виден перевозной ларёк с мороженым. По тротуару процокала каблуками высокая женщина, около храма накинула на голову косынку, перекрестилась и вошла внутрь.
Мальчик называл тёть на каблуках цокотухами. Он однажды случайно придумал такое слово и наверняка забыл бы его, но мать несколько раз рассказывала родственникам и друзьям про «цокотух». При виде высокой женщины все трое вспомнили это слово.
– Ма-ам, а пойдём в церковь, – протянул мальчик.
Мужчина едва заметно улыбнулся одними скулами. Посмотрел на солнечную сторону улицы.
– Вася, а зачем тебе в церковь?
– Ну, хочет ребёнок, пусть зайдёт! – вдруг вспылила женщина и сразу сама удивилась своей вспыльчивости: – Ничего ведь страшного не будет.
– В церкви вода есть, я хоть попью, – сказал Вася.
– Месяц назад у меня живот пять дней болел. Мы в церковь пришли, я воды попила, и сразу перестал. На самом деле.
– Самовнушение, – тихо сказал мужчина. Снова посмотрел на солнечную часть улицы, словно не хотел смотреть на женщину, и едва заметно улыбнулся. Сквозь тёмные очки не было видно его глаз, и непонятно, чему улыбается. Похоже, это больше всего не понравилось женщине.
– Я просто пить хотела! Просто пить! – Она топнула ножкой, её белое обтягивающее платье задралось выше колен. Она стояла, некрасиво расставив ноги, не умела красиво ходить. Мальчик запрокинул голову, скуксил лицо и хотел заплакать, мать слишком сильно сжимала его ладошку своей, вдруг вспотевшей.
Мужчина обнял женщину, загрубевшие рукава его кожанки больно коснулись её голых плечей. Она попыталась вырваться, но он не дал. Сказал тихо и обиженно, словно маленький:
– Зайдём, конечно. – Чтобы не совсем потерять солидность, добавил: – Там сейчас прохладно и лавочка есть.
В ожидании тепла
Морозы в этом году на Рождество стояли страшные: под сорок и больше. Обычно в Крещение самые сильные морозы, а в этом году – на Рождество. А может, и на Крещение будут. Хотя обещали, что потеплеет. Кто его знает? – до Крещения ещё дожить надо.
Ирина Ивановна топила обе печи по два раза в день. Толку от этого было мало. К вечеру, правда, удавалось поднять столбик термометра до восемнадцати градусов. Уже это казалось победой. И каждый раз радовало. Ирина Ивановна не сразу находила термометр на стенке под часами. Термометр сливался с голубенькими выцветшими обоями. Ирина Ивановна подходила ближе и даже вела пальцем по шкале, чтобы не ошибиться. Потом поднимала глаза: девять вечера. Перекрестившись, она выключала свет и ложилась.
К утру всё тепло из дома выносило и термометр показывал пять, а то и три градуса. Поэтому цветы на подоконниках держать нельзя, и все они были составлены ближе к печке на стол, горшок к горшку, словно жались один к другому, чтобы не замёрзнуть. Сама Ирина Ивановна спала в закутке за занавеской, когда-то специально оборудованном для матери, на той же самой кровати. И каждый зимний день жалела, что когда-то не поставила вместо плиты русскую печку с лежанкой, хотя мама просила.
Дом был щитовой и, наверно, поэтому такой холодный. Боялся он и ветра, и морозов. Ирине Ивановне с мужем достался уже неновым. Всё обещали дать квартиру сначала в одном строящемся двухэтажном доме, потом во втором, но так и не дали.
В морозы Ирина Ивановна долго не решалась вылезти из-под одеял. А самое главное, боялась угадать мимо валенок, специально поставленных около кровати. Оступишься или зацепишься за одеяло – и коснёшься босой ногой пола, а там и вторая нога обязательно на пол шлёпнется. Ступни обожжёт – пол ледяной; ещё когда жив был муж, то забирался под дом и говорил, что уже весь подполок выгнил. И ковра стелить нельзя, под ним собирается изморозь, а потом плесень.
Спала Ирина Ивановна в одежде, и только ступни босые, чтоб отдохнули. Поэтому, сунув ноги в валенки, она сразу бежала к печи, на ходу включив свет. За окнами с толсто намёрзшим льдом только рассветает, хотя уже к девяти. В доме так холодно, что кажется, что ты на улице, а там, за окнами, тёплая изба. Печь уже вся выстыла, и сменные валенки на её плите только что не холодные. Но Ирина Ивановна всё-таки надела их, а те, прикроватные, поставила на приступок около плиты. Дрова принесены ещё с вечера и лучины нащипано. Дрова в этом году не берёзовые, не жаркие. Ирина Ивановна затопила печку и долго не закрывала дверку – всё грелась. Вообще чугунная плита накаляется быстро и сразу отдаёт свой сухой жар. Ирине Ивановне всё хотелось сесть прямо на плиту и погреться, чтоб прокалило всю внутри. Стояла и не отходила от печи, как приклеенная.
Наконец она решилась: поменяла валенки на тёплые, приятно согревшие ноги, надела подкладку от пальто, меховую жилетку, мужнин тулуп и выскочила на улицу. Вчера на морозе лопнуло, когда она его выносила и чистила снегом, пластиковое ведро-горшок, которое сильно выручало её зимой. И вот теперь приходилось ходить в холодный туалет.