– Мы закрываем этот исторический съезд Советов, когда все, похоже, указывает на то, что мировая революция нарастает и что не далеко то время, когда рабочие всех стран объединятся в одно государство и вместе построят новую социалистическую систему.
Это был конец речи, и все стали расходиться по домам. Мы никогда не слышали, чтобы Ленин выступал так, как он это сделал на закрытии Третьего съезда.
– Наверное, мне бы Владимир Ильич нравился больше, если бы он был желчным человеком, по крайней мере, более приземленным, каким он был вчера. Он лучше, когда не слишком увлекается надеждами, – тихо произнес Рид. Это прозвучало почти как вопрос.
– Я знаю, – ответил я. – Вы боитесь, когда видите всех вокруг такими эмоциональными, вы боитесь заразиться их лихорадкой, и что же тогда произойдет?
При всем волнении тех дней, что проходил съезд, Рид меньше всего волновался о деле его назначения гениальным консулом в Нью-Йорке, хотя к тому времени об этом было объявлено без излишних фанфар. Джон слишком был занят мировым горизонтом, чтобы думать о маленьком зловещем облачке, нависшем над его головой.
Глава 12ВОЙНА НЕРВОВ
Быть может, речь Ленина на закрытии Третьего съезда удовлетворила делегатов, но только не нас с Ридом, и в этом мы были более чем уверены, при мрачном свете следующего утра. Дебаты вокруг Брест-Литовска все еще яростно продолжались, умаляя тем самым важность всего прочего. Небольшой фурор произвело объявление о том, что Рид займет пост генерального консула в Нью-Йорке. Большевистские газеты и издания левых эсеров начали всерьез обсуждать, будет ли поднята перчатка, брошенная немцами, или их условия будут приняты, чтобы выиграть «мир ради передышки». В глазах крайних левых Бухарина, Радека, Дзержинского и остальных Германия не осмелится наступать. И все равно, ни одного публичного слова не было сказано Лениным. Это игнорирование теперь казалось странным в его заключительной речи; мы еще не знали о том «заговоре молчания» по сути аргументов, который проявит себя в конце февраля.
Мы спрашивали себя, почему наша первая реакция на эту его энергичную последнюю речь ощущалась так, словно его речь отвечала на вопросы, хотя о них вообще ничего не было сказано. Мы пришли к выводу, что неосознанно мы попали под магию догматиков. Сюда относились Бухарин, Радек, Дзержинский и Иоффе, а также некоторые наши друзья из левых эсеров, которые публично еще не возражали против сепаратного мира, а также большинство знакомых нам анархистов. Не совсем признавая его, мы чувствовали, что сепаратный мир будет предательством интернационального социализма и что Советы должны придерживаться жесткого и в равной степени враждебного подхода к империализму, не важно, к Антанте или центральным властям. Послушав Ленина, мы обрадовались, преждевременно. Предчувствие беды, которое витало над съездом в предыдущую ночь, улетучилось, и мы, как два пожилых государственных мужа, охранявшие революцию, пребывали в надежде на то, что Ленин не становится легковерным.
– Вы – поэт с нежным сердцем, Рид, вот в чем дело, – беспечно сказал я. – У вас нет ни стержня, ни настоящего владения диалектикой.
– А вы должны закончить свои дни как уэльский певец – бард. Может, так оно и будет, – путешествующий трубадур.
Теперь мы во всем разобрались. Ленин, который всегда чувствовал обстановку и держал ухо востро, не желал слишком далеко отрываться от народа («как хороший организатор союзов», – заметил Рид), просто он отдал дань признания на последнем дне съезда воле международной солидарности, которая в то время так сильно овладела психологией русского народа.
– Особенно городским пролетариатом. Однако Ленин по-прежнему «хитрый мужик». Для того чтобы собрать новую армию, требуется время, а это нельзя сделать без крестьян. И никакие международные «журавли в небе» не подойдут для них, чтобы заключить мир сейчас. Кроме того, насколько я понимаю, он не может начать готовить свой народ, пока ведущий орган большевиков расколот. Вероятно, он думает, что время еще не пришло. И каким бы ни было окончательное решение Центрального комитета, им всем придется смириться с ним, и даже Ленину. Рид, из меня и вас получатся ужасные коммунисты.
– Говорите за себя. Тот, кто спорит лучше, обычно выигрывает. Это больше, чем вы можете сказать о Демократической и Республиканской партиях.
– Да, но из меня такой паршивый спорщик, Джон.
Мы решили посмотреть, что обо всем этом думает Петере. Сырой снег грязными, неровными сугробами лежал вдоль улиц, которые не убирались неделями. В воздухе носился намек на оттепель и приближавшуюся весну. Мы вскарабкались по лестнице на верхний этаж старого полицейского участка на Гороховой, где у Петерса был кабинет. Как он истолковывает последнюю речь Ленина? Каждый из нас передал ему свой «анализ».
И каждый он опроверг – без сарказма, мягко, в обычной своей манере. Я ошибался: не высокий настрой съезда вызвал такую речь. «Ленин всегда честен с рабочими». И не то чтобы Ленин просто пошел вслед за большинством на съезде. «Он отвечает на перемены объективных обстоятельств». Миллион бастующих рабочих в Германии – с этим нельзя не считаться.
– Он желает дать возможность Троцкому испытать свои силы и немного потянуть время. Чем дольше он будет вести переговоры, тем больше шансов у германской революции.
Мы подчинились, хотя не все для нас прояснилось до конца.
Ленинские тезисы все еще не были напечатаны, но, прежде чем Рид покинул Петроград (около 6 февраля), Рейнштейн дал нам основную версию ключевых пунктов тезисов в статье «Тезисы по вопросу немедленного заключения сепаратного и аннексионного мира». Лаже название было типичным для Ленина. Никакого приукрашивания, ни претензий на то, что это мог быть какой-либо демократический мир. Рейнштейн присутствовал, когда около шестидесяти вождей петроградских большевиков услышали тезисы 8 января. Вот что он считал ключевыми вопросами: социалистическая революция в Европе обязательно произойдет. Уверенность в окончательной победе основывается на научном анализе. Пропаганда должна возрасти, а также братание на фронте.
Тактика социалистического правительства не может базироваться на европейских правительствах, и особенно Германии, революция произойдет либо через шесть месяцев, либо в другое время.
Вопрос заключается не в том, какой империализм предпочтительнее. Единственное соображение – как лучше всего развить и укрепить социалистическую революцию, которая «уже началась» в одной стране. И это нужно сделать точно, потому что оно пойдет на пользу мировой революции.
Рейнштейн сказал, что вопрос не в том, что на кон поставлена мировая революция, ни одна группа не является предпочтительней другой, это основа всего. Вопрос просто в том, отказаться или принять любой мир. Группа раскололась на три главных лагеря, самую сильную оппозицию Ленину возглавил лидер группы за революционную войну Бухарин. Троцкий уже несколько сместил свою позицию; его роль «третьей силы» была гибкой и напоминала его роль в период его ранней ссылки после 1903 года, когда он переметнулся от меньшевиков к большевикам. Ленин тогда назвал это беспринципностью Троцкого, сказал Рейнштейн. «Но сейчас он нужен Ленину. У него мало тех, кто поддерживает его. И, – с улыбкой проговорил, – он довольно груб с теми, кто у него остался».
На собрании 11 января, когда прошло голосование за инструкции Троцкому, относительно его тактики в Бресте, нам рассказали о двух небольших событиях, которые иллюстрируют сущность характера Ленина. Ленин менял точку зрения в соответствии с изменяющимися обстоятельствами, однако он отказывался смягчать обстоятельства или делать их более благостными. Он два раза делал поправки к речи своих приверженцев. Ленин нуждался в поддержке, но не на оппортунистической почве. Каждый вопрос должен был быть понят окончательно – конкретно и на его принципах. Он обрушивался на остальных яростными обвинениями за то, что они взывали к принципу «революционной фразой», за то, что они демонстрировали принципы. Однако его собственный принцип глубоко укоренился в нем.
– Сталин и Зиновьев – оба попытались прийти Ильичу на помощь, – сухо заметил Рейнштейн, совсем не так любезно, как он обычно говорил. – Сталин сказал, что на Западе революционного движения нет, никаких фактов, только возможность движения. Зиновьев добавил, что, заключая мир, мы укрепим в Германии шовинизм и на некоторое время ослабим революционное движение повсюду на Западе. Но что это лучше, чем «гибель социалистической республики».
У Ленина не могло быть иного аргумента. Сталин не прав. Разумеется, на Западе имеется массовое движение, сказал Ленин, но революция там еще не подоспела. И если партия большевиков изменит из-за этого свою тактику, то мы предадим интернациональный социализм. Зиновьев тоже ошибается: заключение мира не замедлит движения на Западе. Но если мы на самом деле верим, что германское движение немедленно разовьется из-за того, что мирные переговоры будут прерваны, если вопрос стоит о том, чтобы принести в жертву российский пролетариат в пользу германского, тогда мы должны принести себя в жертву, потому что германская революция будет гораздо мощнее нашей и бесконечно важнее.
– Однако это не тот случай. Германия, сказал он, лишь «беременна революцией», в то время как «мы здесь уже родили здорового ребенка», социалистическую республику, которая «кричит во всю мочь».
– Ну, тогда каков конечный результат всего этого? – спросил Рид.
– Он был прекрасен! – ответил Рейнштейн, выглядывая в окно здания Министерства иностранных дел на сгущавшиеся сумерки. На его изрезанном морщинами лице играла улыбка. – О, результат? Троцкий добился своего.
Но Ленин в любом случае перетянул обоих американцев на свою сторону.
Даже Робинс присутствовал на митинге 8 января, где Ленин зачитывал свои тезисы. Гумберг сумел устроить так, что мы туда попали, хотя это не было официальное собрание Центрального комитета, но просто расширенное собрание. Робинс нашел двадцать один тезис Ленина «сокрушительными», однако заметил, что Ленин позволил Троцкому управлять собранием, и позднее спросил Ленина, почему он это сделал. Ленин сказал, что он хотел, чтобы Троцкий отложил мир или спас бы их от него, если бы смог. «Но я хотел, чтобы товарищи знали, о чем я думаю…»