настически-гигиеническая рациональная духовность Америки – без лицемерия протестантского сектантства, но с зашоренным благочестием ярого коммунизма.
Литературные журналы в современной России печатаются невероятными тиражами. Но от этого страдает их качество. Прочесть их сумеет любой малограмотный читатель. Взыскательный же и читать не станет. Стиль, которого придерживается большинство молодых русских писателей-пропагандистов, доступен каждому; его элементы словно свинцовые литеры в кассе наборщика. Это примитивный язык, неспособный передать нюансы и настроения, понятный и доступный каждому, незамысловатая обертка для фактов, принципов, агитации. Новый театр (о котором я еще расскажу) достиг невероятного технического совершенства. Уровень актерского мастерства при этом падает. На зрителя воздействует не атмосфера, а технические средства. Новая революционная живопись ограничивается метафорами, не способными стать символами. Много, тысячи, миллионы сил освобождены. Однажды они, возможно, зажгут свет ярче пожара революции. Но не сегодня, не через двадцать лет… Пока что духовный облик Европы по-прежнему интереснее, пусть ее политический и социальный облик и внушает ужас…
XIIЖенщина, новая половая мораль и проституция(Перевод Марии Сунцовой)
Кто говорит об отвратительной путанице устоев в Советской России, клевещет; кто видит наступление «новой половой морали» в Советской России – жизнерадостный оптимист; а кто борется здесь против старых обычаев с помощью аргументов славного Бебеля, как, например, госпожа Коллонтай, тот являет собой противоположность всему революционному, то есть – банален.
Предполагаемая «безнравственность» и «новая половая мораль» ограничиваются упрощением любви до гигиенически безукоризненного спаривания двух разнополых индивидуумов, сексуально просвещенных посредством школьных докладов, фильмов и брошюр. В большинстве случаев ему не предшествуют какие-то там «ухаживания», «соблазнение» или душевное упоение. Поэтому грех в России скучен, как у нас добродетель. Природа, лишенная всяких фиговых листочков, вступает в свои права, поскольку человек, раздувающийся от гордости по поводу только что приобретенного знания о своем происхождении от обезьяны, практикует нравы и обычаи млекопитающих. Это уберегает его от разврата и в той же мере – от прекрасного; это поддерживает в нем благочестие и естественную добродетель, он сохраняет удвоенное целомудрие получившего медицинскую консультацию варвара, у него мораль санитарных мероприятий, приличие осмотрительности и чувство глубокого удовлетворения от выполнения гигиенического и социального долга с удовольствием. В глазах «буржуазного» мира всё это чрезвычайно благонравно. Несовершеннолетних в России не соблазняют и не развращают, потому что все люди следуют гласу природы, и несовершеннолетние, которые чувствуют, что они больше не являются таковыми, и, учитывая серьезность вопроса и социальную задачу, отдаются добровольно. Женщины, расположения которых больше не нужно добиваться, потеряли привлекательность – не в результате полного равенства перед законом, но в результате их политического рвения, нехватки времени на чувственные удовольствия и множества общественных обязанностей, нескончаемой работы в конторах, на заводах, в мастерских, неустанной общественной деятельности в клубах, объединениях, на собраниях, совещаниях. В мире, где женщина до такой степени стала «общественным фактором» и где она, кажется, так счастлива этому, нет места эротической культуре. (К тому же эротика у российских масс всегда имела грубый, деревенско-утилитарный привкус.) В России начинают там, где у нас остановились Бебель и Грета Майзель-Хесс[27] и все их ровесники и единомышленники в литературе.
В России считается в высшей степени революционным буквально следовать велениям природы и требованиям примитивного рассудка. Но через некоторые «революционные» культурные преобразования просвечивает не великий дух Вольтера, а прозрачная тень Макса Нордау[28]. На место традиционного притворства пришел теоретический педантизм, на место сложного обычая – банальная непосредственность, а на место изысканной сентиментальности – простой рационализм. Распахнуты все окна – чтобы впустить спертый воздух…
По-видимому, им непонятно, что любовь всегда священна, что миг встречи двух людей всегда несет в себе величие. Запись актов гражданского состояния стараются сделать демонстративно простой. Ее вменили в обязанности местной полиции, где находятся три стола, по одному для бракосочетаний, разводов и рождений. Заключение брака проще, чем постановка на учет в полиции. Здесь испытывают гротескный страх перед бланками. В течение короткого времени существовал коммунистический «обряд» определенного рода церемонных торжеств. Однако его отменили – ну, или, по меньшей мере, он стал встречаться очень редко. Среднестатистический брак ограничивается совместным ужином довольно поздним вечером (после обычного собрания или совещания, или «политинформации», или «курса») и несколькими часами сна. Мужчина и женщина весь день работают и участвуют в совещаниях на разных предприятиях. Если они случайно в воскресенье или оказавшись на одной демонстрации обнаружат, что не подходят друг другу, или когда кому-то из них больше понравится другой человек, последует развод. Мужчина и женщина знают друг друга меньше, чем партнеры по капиталистическому браку с приданым. Разводы происходят чаще, чем у нас, потому что браки заключают более легкомысленно и менее обдуманно. Но и измены случаются реже, а значит, больше честности. Но не потому, что так высок моральный облик, а потому, что отношения так свободны, а формальности столь просты. Все мы – млекопитающие. От четвероногих мы отличаемся только половым просвещением.
Всё это не исключает сохранения старой, мещанской «морали». Поскольку человек в России – составная часть улицы, она заглядывает в его спальню. А поскольку накинуть платок можно только на один роток, а не на тысячу, эта улица – еще более мещанская, обывательская и зловредная, чем любая тетка.
Намного революционнее обычая закон. Он не делает различий между замужними матерями и матерями-одиночками, между детьми, рожденными в браке, и внебрачными. Он определяет, что работающую беременную женщину нельзя уволить; что ей положено давать отпуск за два месяца до и на два месяца после родов; что месяц, в котором произошли роды, оплачивается в двойном размере; он определяет, что отец платит алименты (если, конечно, у него имеются доходы), что при необходимости обязанности по уплате алиментов могут разделить между собой несколько мужчин, если мать предпочтет указать нескольких мужчин как вероятных отцов; он допускает аборт, он требует расторжения брака, даже если его желает расторгнуть лишь один из супругов, он устанавливает так называемые «фактические брачные отношения», равные браку, заключенному в ЗАГСе; он позволяет (теоретически) мужчине при определенных условиях претендовать на материальную поддержку; он не признает имущественную общность супругов в браке; он способствует созданию множества домов матери и ребенка, комиссий по защите, отделов охраны младенчества. Это гуманный в современном понимании закон, который, однако, всё же может создавать трудности или забавные ситуации. Суды, совсем недавно перегруженные делами об уплате алиментов, сегодня всё еще занимаются ими. Постепенно происходит переход к некоторым существенным реформам в сфере брачного права, как и во всех прочих областях. Теория понемногу адаптируется к жизни, люди – на пути к тому, чтобы адаптироваться к законам. Потому справедливое желание окончательного приговора отступает перед необходимостью ограничиваться созерцанием и наблюдениями. Западная Европа может взять на вооружение кое-что из российских законов, всё – из сферы социального обеспечения, но ничего – из так называемой «новой половой морали» и нравственности. Потому что она стара и временами реакционна. Реакционным является, например, осуждение целования руки – из страха, что это понизит женщину до дамы. Не менее реакционно, когда у многих продавцов цветов, стоящих на улицах во всех российских городах, только молодые девушки покупают цветы, чтобы подарить «товаркам по полу», тогда как сопровождающие их молодые люди нетерпеливо стоят в сторонке и наблюдают с высоты своей комсомольской гордости все эти «буржуазные сентиментальности». Реакционно – превратить женщину с помощью равноправия в существо среднего рода, революционным было бы сохранение ее женственности с помощью уважения. Реакционно – сделать ее только свободной, революционным было бы сделать ее свободной и прекрасной. Настоящая деградация – не превращение человека в «бабу», а превращение свободного, сексуально образованного, наделенного способностью любить человека – в млекопитающее с половой функцией. Дарвинизм – более реакционное учение, чем думают добросовестные русские революционеры, и метафизика, которой они боятся так же сильно, как буржуи – экспроприации капитала, оказывается куда революционнее атеистического мещанства. «Традиционная ложь» может быть в тысячу раз более революционной, чем плоская, банальная прямолинейность. И даже проституция, столь же ненавистная прусским королевам, как некоторым коммунистам, – явление гуманное и свободное, если сравнивать ее с угрюмой, естественнонаучно обоснованной половой свободой.
Глава о проституции в России получится краткой: проституция запрещена законом. Уличных женщин, которых в Москве насчитывается официально около 200, а в Одессе – около 400, задерживают, приводят в отдел милиции, а затем распределяют по рабочим местам. Несколько «домов любви» находятся под постоянной угрозой исчезновения и влачат беспокойное и примитивное провинциальное существование в некоторых крупных городах. Сводничество строго наказуемо. Как следствие – некоторые люди вынуждены отбирать у столь полезного привокзального такси те немногие автомобили, что имеются в Москве. У шоферов всё хорошо, вечерами телефон государственной службы проката автомобилей постоянно занят, а некоторую иронию можно усмотреть в том, что и тут злоупотребления. Часовая поездка на не оборудованных таксометрами автомобилях стоит шесть рублей. (Пока я это пишу, мне стало известно о новом распоряжении, в соответствии с которым салон занятого автомобиля должен быть постоянно освещен.)