Пардон, говорю я им тогда, я же не входил с автоматом в ваши кишлаки, что вы на меня кричите? Вы тут, в Нью-Йорке, хоть и в подвале, а русские ребята по ямам сидят, да их еще и мучают. И убивают.
Знаете, как там было дело поставлено с самого начала? На каждого нашего пленного по четыре конвоира. Два караулят днем, два — ночью. И этот конвой еще должен делиться с пленным своей едой, водой. А зачем делиться? Вообще, зачем возня? Проще убить. Вот и убивали.
Каждый маленький командир в Афганистане имел своих военнопленных. И у каждого были свои взгляды на все эти вещи.
Разбираться со всем этим было жуткое дело. Нужно было отыскивать людей, у которых налажены связи со всеми группировками повстанцев. Нужно было, чтобы эти люди вступали с ними в переговоры, выясняли бы, что и как, есть ли, мол, у вас русские ребята. Бесплатно никто ничего делать не хотел, как вы сами понимаете. Мы были на все согласны. Потом вынырнула эта цифра, которая посеяла в Союзе так много надежд, — триста военнопленных. Но, к сожалению, это была чистая ложь, я сам разговаривал с представителями оппозиции. Потом уточнял эту цифру с главой афганского сообщества в Нью-Йорке. Он сказал мне тогда, может, их и было триста, но там такие тяжелые условия, что мало кто выдерживает. Это он мне рассказывает. Многие, говорит, ваши давно умерли, многие убиты при попытке к бегству, многие покончили с собой. Наши ребята ведь очень крепкие, но они были поставлены в условия, когда нет никакой надежды, когда о них никто ничего не мог узнать, и они это понимали, свою обреченность…
— И сколько военнопленных вернулось домой через Америку?
— Человек шесть. Вообще-то их в Нью-Йорке гораздо больше, но всех очень напугало, во-первых, то, что посадили первого же вернувшегося в Союз. Потом, правда, выпустили. Во-вторых, боятся своих же, «афганцев». Приходят ко мне, сидят вот за этим же столом и плачут. Выпьют немного — и в слезы. Мы, говорят, больше всего боимся тех ребят, кто прошел до конца эту страшную войну, приедем, а они нам по морде — где, мол, вы были-то? Не дезертировали ли? А как докажешь?.. Вот и сидит в них этот страх. А самим домой хочется, мальчишки же совсем, сопляки, матери дома ждут.
Сидят у меня тут, плачут, решаются. Пусть решают сами. Наше дело было вырвать их из рук смерти.
…Знали бы вы, как часто мне в последнее время Ленинград снится. Будто иду я по улицам, нюхаю дома, руками их трогаю. В Эрмитаж захожу, надеваю старый халат и говорю: «Тетя Фаина, такелажник Шемякин на работу вышел». А Фаина мне: «Иди, Шемякин, на поребрик». Поребрик — это знаете что такое? Это когда надо резаком лед между тротуаром и мостовой рубить. Дворцовая набережная, Нева, снег идет, холодно, хорошо…
И тут я просыпаюсь, старый уже, голова трещит, и дел впереди полно…
Судьбы русских архивов
Бессменный директор Русского музея в Сан-Франциско Николай Александрович Слободчиков.
— Ныне и присно и во веки веков! — нараспев, низким голосом провозглашал священник, пожилой человек с густой проседью в длинных волосах и бороде, с яркими карими глазами.
Было воскресенье, шла служба.
— Аллилуйя, аллилуйя, — подхватывал хор. Горели красные лампады, дрожали языки пламени свечей.
Я огляделся вокруг. Людей было мало, человек двадцать, пожилые, бедно одетые мужчины в потертых пальто, женщины в платочках. Бросился в глаза старик, большой, массивный, с крупной головой. Похож на фотографии начала века. И другой, сухощавый, с седыми волосами бобриком. Осколки старой русской эмиграции… После богослужения познакомился со священником. Отец Василий пригласил меня в закуток за ширмами: там теплее. Сидим, разговариваем, я расспрашиваю.
Белград. Центр города. Здесь русские эмигранты построили в 1924 году эту маленькую православную церковь с ярко-синим куполом, со сверкающим золотым крестом. Отец Василий — сын основателя церкви. Его отец — Виталий Тарасьев — похоронен тут же. Я видел его саркофаг у стены — черный, дубовый, массивный. На стене у изголовья надпись: «Виталий Тарасьев, 1901–1974 годы».
Югославия — страна, куда через Турцию попали после революции десятки тысяч русских белоэмигрантов. Принято считать, что в основном это были остатки армии Врангеля. Интеллектуальное ядро эмиграции, так обычно считается, осело в Берлине, Праге, потом постепенно собралось в Париже.
— Все так и не так, — говорит отец Василий. — Здесь, в Югославии, остались жить выдающиеся представители русской культуры. Для многих из них Югославия стала второй родиной. Вклад русских людей в развитие культуры и науки страны до сих пор еще мало изучен и не оценен по достоинству.
Отец Василий называет имена — одно, другое, третье… Ученые, инженеры, архитекторы, художники, балерины… Нет, почти все умерли. И похоронены или здесь же, при церкви, или на русском кладбище. Кстати, здесь и Врангель похоронен по его завещанию, и председатель Государственной думы Родзянко.
— Приходите, если будет время! — приглашает отец Василий.
Прихожу через несколько дней к концу утренней службы. Отец Василий встречает меня в клобуке, рясе, берет ключи, мы идем в домик напротив церкви. Оказывается, это музей. Стены зала увешаны картинами. На стендах вдоль стен множество экспонатов.
Чего здесь только нет! Много оружия, знаки отличия различных родов войск и частей царской армии, погоны, ордена…
Мне тут же вспоминается один из русских музеев в Америке. Там тоже собраны огромные ценности. Но со свойственной русскому человеку беспечностью хлипкая дверь в музей закрывается на плохонький замок. Кончилось тем, что музей недавно ограбили: выкрали богатейшую коллекцию русских орденов, каждый из которых по нынешним временам — маленькое состояние. Я гляжу на старинное распятие. Отец Василий гордится: «Смотрите, как блестит! Чистое золото!» А я думаю: и здесь та же удивительная, доверчивая беспечность. Рассказываю о краже в Америке.
— Да нет, кто же у нас решится! — отмахивается отец Василий. — С 1947 года начал я собирать этот музей. Пока все спокойно. — И он протягивает мне Книгу отзывов, массивный альбом в кожаном переплете.
Отзывов много. Эпиграфом всей Книги отзывов служат тютчевские строки:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить.
А дальше идут собственные рассуждения отца Василия: «У каждого экспоната — своя история, тесная связь с именем «первообладателя», с его честным трудом. Цель наша — не только сохранить светлую память этих людей, но и постоянно свидетельствовать о работе, талантах, успехах наших соотечественников, показать подрастающему поколению, что сделано, что достигнуто, дабы и они следовали бескорыстным и честным примерам.
Настоятель подворья и основатель мемориального музея русского имени — протоиерей Василий Тарасьев».
Больше сорока лет собирает отец Василий свой музей. В нем много дореволюционных реликвий.
— А вы знаете, что мы потеряли во время войны? — говорит отец Василий. — Вам не рассказали? В нашей церкви хранились императорские знамена петровских времен. Нагрянули гестаповцы, аккуратно запаковали знамена, удивительно аккуратно. Но вывозить днем у всех на глазах не решились, дождались ночи. Куда увезли, где сейчас знамена — неизвестно. Так что после войны я начинал практически с нуля. Собирал все, что касается дореволюционной истории России. — Он подводит меня к стендам знаков различия. — Вот бляха Пажеского корпуса. Вот знак Киевского кадетского корпуса, Псковского, Владимирского, Сумского. А вот Крымского, Донского, Ташкентского. А вот нагрудные знаки военных училищ. А вот этот — уже без короны, это значит, выпущен он между Февральской и Октябрьской революциями. А вот древние русские кресты, старое серебряное литье. А вот, поглядите, коллекция брошек, сделанных из пуль.
— То есть?
— Пули, извлеченные у раненых. Из этого металла жены потом заказывали на память брошки.
— Никогда не видел…
— Да, старая, ушедшая эпоха. Была такая традиция, причем широко распространенная. У меня большая коллекция брошек. А вот ордена. Много Георгиев, солдатских, офицерских. Сложная система, никак с ними не разберусь. Я ведь не специалист. Русская молодежь уже ничего не знает, а старики наши такие древние, что все давно перезабыли, путаются, верить им нельзя… Война размежевала эмиграцию на два лагеря. Наверное, вы знаете эту цифру: в 1921 году из Турции в Югославию прибыло около тридцати тысяч бывших участников врангелевской армии. Многие из них были приняты на службу в регулярные войска Югославии. Подраставшие дети учились в русских кадетских корпусах, в югославских военных училищах, тоже становились офицерами. К 1941 году общая цифра русских эмигрантов, включая военных, оставалась все той же — те же тридцать тысяч.
И вот началась война. С одной стороны, гитлеровцы создали так называемый «охранный корпус», куда было мобилизовано около двух тысяч человек. Двести человек пошли добровольно служить в гестапо и абвер. Но большинство русских встали на защиту Родины. Многие русские, служившие в югославской армии, сразу попали в плен. Многим из плена удалось бежать, они сражались в партизанских отрядах против немцев. Много русских сложили головы при обороне Белграда. Был такой поручик Шель, русский из немцев. Знаете, по пословице: «Мама — немка, папа — грек, а я русский человек». Немецкие танки наступали на Белград. А у Шеля была рота сербских солдат. Вооружение — старые ружья. А сам Шель на лошади, с саблей. Солдатам своим он сказал: «Расходитесь по домам, со мной остаются только добровольцы», — и поскакал напролом со своей тупой саблей навстречу танкам. Немцы его тут же срезали. Потом нашли при нем документы, очень удивились, узнав, что это русский человек. Даже похоронили его потом с воинскими почестями, как героя — вот какая была странность… Был еще такой Трофимов Саша, полковник-артиллерист.