— Столы в гостиницах аннулируются, — голосом уставшей учительницы разъяснила дежурная. — Это не модно.
Мне стало нехорошо. А ну как непостоянная мода отвернется, к примеру, от умывальников или еще от чего?!
— Как же работать?
— Работать надо на работе. — Дежурная догадливо улыбнулась. — А насчет отдыха — предусмотрено. Там у стенки доска откидывается. Очень даже культурно.
Я вернулся в номер, нашел эту доску, которая откидывалась, попробовал использовать ее вместо письменного стола. Но ничего не получилось: доска была на уровне моих колен.
И вдруг в комнате кто-то громко чихнул. Я вздрогнул и заглянул под кровать.
— Кто это?
— Это я, — сказал недовольный голос. — Ваш сосед за стеной…
Не выдержав такого обилия «сюрпризов», я отправился в старую гостиницу и выпросил номер со столом и шкафом, с окнами, выходящими на крутой холм, оставшийся от какого-то древнего поселения. Здесь была первозданная тишь. Над темной глыбой холма висела луна, и, как в известном стихотворении, казалась она мне поистине «огромней в сто раз…».
Утром проснулся от того, что кто-то дергал кровать. Сумеречный свет пробивался сквозь плотные шторы. Лампа на потолке раскачивалась и позванивала. И медленно, со стоном, раскрывались обе створки платяного шкафа. В первый момент меня испугали именно эти створки. Вскочив с холодной спазмой в груди, вдруг понял — землетрясение. Подождал, не зная, что делать — бежать или снова ложиться спать. Решил, что второе благоразумнее. Но едва лег, как тут же вспомнил, что это именно здесь четверть века назад случилась одна из самых страшных сейсмических катастроф, когда в один миг рухнул весь город. А вспомнив, уже не мог ни спать, ни думать о чем-либо другом.
В тот день, где бы я ни был, только и слышал что о землетрясении, нет, не об этом, утреннем (подумаешь — четыре балла!!), о том, ночном, что самой памятной вехой пролегло через жизнь ашхабадцев.
— Помню грохот, как из пушки, и вижу: стены расходятся… — рассказывали люди.
— Как раз по. радио оперетку передавали. Мы с Керимом лежали на своих койках, спорили перед сном, вдруг он ка-ак шлепнется на пол, ка-ак закричит…
— Весь город кричал, страшно вспомнить.
— А я и не помню ничего. Лег спать — семья была, проснулся — один на свете.
— А сколько и не проснулось вовсе…
Город был, города не стало. В один миг и ни домов, ни одежды, ни еды. Только горе, бесконечно большое, сводившее с ума.
Говорят, человек проверяется в трудностях. И народ — тоже. Ашхабадцы, потерявшие родных и близких, проявили такое мужество при спасении раненых сограждан и народного имущества, что все последующие научные семинары и конференции, вспоминавшие землетрясение, называли это не иначе как массовым героизмом. Первое время люди жили одной большой коммуной, потерявшие почти все, делились уцелевшим — кровом, одеждой, пищей.
Иногда ашхабадское землетрясение 1948 года сравнивают с ташкентским 1966 года. Но они несравнимы. Потому что в энергетическом отношении первое в тысячи раз мощнее. В Ташкенте дома с трещинами доламывали бульдозерами, в Ашхабаде ставили на место упавшие стены. В сорок восьмом году, сразу после войны, страна не располагала такими возможностями для помощи жертвам стихии, как в шестьдесят шестом.
И все же помощь пришла. Бывшие фронтовики — очевидцы тех трагических и героических дней, военачальники, прибывшие в разрушенный Ашхабад в первые дни, отмечали,* что подобных примеров исключительно сложных условий, такой быстрой организации массовой помощи населению трудно найти даже в практике наиболее тяжелых периодов Великой Отечественной войны… Уже через несколько часов после землетрясения приступили к работе специальные правительственные комиссии, созданные для оказания срочной и неотложной помощи населению. В Ашхабад прибыло свыше тысячи врачей, специальные строительные батальоны. На другой же день было налажено бесплатное питание населения, среди развалин появились палаточные городки. Десятки авиационных линий протянулись со всех концов страны к Ашхабадскому аэропорту, сотни транспортных самолетов непрерывно доставляли в город медикаменты, продовольствие, одежду, стройматериалы, увозили раненых, больных, осиротевших детей…
Тогда, четверть века назад, серьезно стоял вопрос, где быть новому Ашхабаду. Решению помогла знаменитая мечеть в Аннау, простоявшая до землетрясения 500 лет и подтвердившая мнение об исключительности подобных стихийных бедствий. Но не одно это успокоило людей и позволило возводить новый город на старом месте. Главную роль сыграли срочно принятые меры, направленные на развитие сейсмостойкого строительства. И вероятно, впервые в истории градостроительства с самого начала была дана гарантия от землетрясений.
Я попытался найти хоть какой-нибудь монумент, хоть памятную доску, напоминавшую о мужестве ашхабадцев в те дни, о людской солидарности в преодолении бед, в возрождении столицы. И ничего подобного не нашел.
— Памятник в честь бедствия? Зачем? — удивлялись некоторые ответственные товарищи.
Но разве многочисленные монументы, что разбросаны на огромных территориях страны, Поставлены в честь войны? Нет, они напоминают нам о героизме, о самоотверженности тех, кто боролся против войны. Допуская некоторую условность, можно сказать, что война — тоже как стихийное бедствие: никто ее не хотел, никто не ждал. И мужество есть мужество независимо от того, в каких условиях оно проявилось.
Монумент мог бы выразить также братскую солидарность народов Советского Союза в возрождении столицы Туркменистана. Результаты этой солидарности налицо. Человек, не знающий о землетрясении, ни за что не поверит, что на месте нынешнего красавца города четверть века назад были сплошные руины.
Я тоже подобно туристам, толпами приезжающим в Ашхабад, ходил по городу, как говорится, «с широко разинутыми глазами». Гулял по аллеям Ботанического сада с влажными, почти подмосковными ароматами в тенистых уголках. Пытался измерить своими ногами прямой, как линейка, восьмикилометровый проспект Свободы. Стоял перед величественным памятником Махтумкули, повторяя так созвучные мне стихи: «Розу лунную в небесном океане полюбил я… Степь меня околдовала, путь скитаний полюбил я». И отдыхал в прохладе Музея изобразительных искусств, где, закрывая огромную стену, висел самый большой в мире ковер площадью сто девяносто два квадратных метра. И любовался гигантским каменным цветком, четыре красных лепестка которого достигали двадцатипятиметровой высоты. Внутри цветка трепетал вечный огонь, зажженный в память ашхабадцев, павших в Великой Отечественной войне. Огонь этот стал для горожан словно бы мудрым другом, старшим братом, отцом. Сюда ходят не только в дни памятных дат. В любое время возле него стоят молчаливые люди, старые и молодые. Сюда, это уже как традиция, приезжают молодожены, и невесты, придерживая платье, чтобы не опалить огнем, кладут на красные камни тяжелые букеты цветов.
И конечно, не раз бывал я на площади Карла Маркса — «площади фонтанов», как называют ее в городе, сидел под развесистыми ивами, отдыхал, слушая шум воды. Тысячи струй бьют здесь в разных направлениях, образуют водяные арки, вскидываются высокими кустами, распускаются живыми сверкающими лилиями. Фонтаны эти — очень убедительное символическое дополнение к главному зданию площади — восьмиэтажному управлению «Каракумстроя».
Выходит на эту площадь и еще один архитектурный шедевр, правда еще недостроенный, — оригинальное здание республиканской библиотеки с широкими лестницами, множеством необычных объемный элементов, с прохладными «философскими двориками». Насколько хороша будет библиотека, сказать не могу, поскольку она еще не открыта, зато свидетельствую удобство уже работающего ресторана, куда попадаешь, спустившись в один из таких двориков, и где хорошо философствуется со стаканом в руке. Пока библиотеки нет, здесь, в ее недрах, можно послушать цитаты из классиков: «Несовместимых мы всегда полны желаний: в одной руке бокал, другая — на Коране…»
Одним словом, в Ашхабаде было чем восхищаться и было чему удивляться, Однако в многочисленных, почти дворцовых постройках не нашлось этажа для очень важного, на мой взгляд, учреждения, отражающего лицо всей республики, — краеведческого музея.
— Был музей, — сообщил мне один из работников городского отдела культуры. — Но что вы хотите, ведь землетрясение было…
Удивительно ли, что, слыша такое, я уходил в тихий сквер, который всеразрушающая стихия словно бы обошла стороной. Там среди цветников неколебимо стоит главная достопримечательность города — памятник Владимиру Ильичу Ленину, установленный на высоком кубе, покрытом пестрой глазурью, словно бы укутанном лучшими туркменскими коврами. Памятник был отлит из старых пушек в 1927 году и явился первым монументом вождю во всей Средней Азии.
Каждый раз возле памятника я встречал местного фотографа Валентина Воропаева, шустрого, как большинство фоторепортеров, уже немолодого человека.
— Туристы идут, надо телпек одевать, — оживлялся он, вытаскивая из сумки большую мохнатую шапку.
— Помогает?
— Половина плана.
Туристы каждый раз становились в три шеренги и требовали, чтобы их сняли на фоне памятника. А потом десятки рук тянулись к шапке.
— Можно в ней?
Наступал час экзотики, и Воропаев становился прямо неузнаваемым, сыпал комплименты женщинам, не обращая внимания, что они похожи на старую английскую шутку: «Постарайтесь выглядеть симпатичной, а через пять секунд можете снова принять обычный вид». Женщины, завороженные объективом, казалось, не замечали двусмысленности шуток, смеялись и радовались, как дети.
— Кто хочет с верблюдом сняться — прошу на канал. Хоть верхом, хоть рядом, хоть как.
— А он это… не того?
— Не того. Хороший верблюд. Очень даже любит сниматься с туристами…
— А что делать? — устало говорил Воропаев через десять минут, сердито засовывая телпек в полиэтиленовый мешок. — А ведь мечтал о художественной фотографии. Теперь отвожу душу, когда в отпуске. Хожу и снимаю что хочу. Только чтоб без туристов…