Но я любил туристов. В их веселых автобусах можно было добраться до самых экзотических уголков. Однажды они увезли меня за восемнадцать километров от Ашхабада — в древнюю Нису.
В предгорьях Копетдага, всего в получасе езды от кромки песков, забываешь, что ты на краю Каракумов. Здесь зелена трава, арыки быстры, как горные реки, поселки утопают в садах, тенистые рощи пестреют в низинах. И как-то вдруг открывается взору та самая долина, на которую много веков с почтением смотрела едва ли не половина Азии, где, опоясанная неприступными стенами, стояла столица великого Парфянского государства — красавица Ниса. И теперь стены казались огромными, хотя они и не были похожи на крепостные стены — просто высоченные оплывшие щебенчатые склоны с рыжими «пузырями» наверху — остатками древних башен.
Когда возникла Ниса, никто не знает. Археологи называют условную дату, утверждая, что в IV–I тысячелетиях до нашей эры здесь жило оседло-земледельческое население. В III веке до нашей эры Ниса уже не просто поселение — родовая резиденция царствующего дома Аршакидов. Отсюда владыки Парфии простирали свою власть до Сирии на западе и до Индии на востоке. Это была совершенно неприступная по тем временам крепость, с великолепными дворцами и садами.
По асфальтированной дорожке, огражденной перилами, я поднялся на стену и засмотрелся с высоты на просторную долину, зеленевшую глубоко внизу, на синий занавес Копетдага, загораживавший горизонт. Стена обегала огромное пространство, совершенно несравнимое с миниатюрными размерами древнерусских городищ. По пологому склону я вошел в Нису и остановился в проеме между двумя валами, словно в воротах. В городище было тихо и душно. Каменистая полоса, напоминавшая булыжную мостовую, вела к глубокой круглой яме, оставшейся, должно быть, от древнего водохранилища. На дне ее темнели норы нынешних обитателей мертвого города — шакалов, дикобразов, змей. За ямой высились огромные холмы над раскопами, оставленными археологами.
В центре этого хаоса раскопов в глубокой квадратной яме угадывались остатки дворца с частыми колоннами, массивными, фигурными, сложенными из красного жженого кирпича. Я поднял пару осколков, постучал ими друг о друга. Кирпичи отзывались жестким металлическим звоном…
Все растворяется во времени. Великие царства, верившие в свое бессмертие, умирали в один миг от грозных нашествий соседних царств, тоже почему-то поверивших в свое бессмертие. Нису штурмовали множество раз — иранцы, арабы, хорезмцы, бухарцы… Незадолго до нашествия монголов «самый мудрый» хорезмшах Мухаммед, вдруг испугавшийся измены, приказал срыть мощные стены Нисы. И все же фактически ничем не защищенные жители не сдались монголам. Пятнадцать дней они отбивали штурм за штурмом. Но не устояли. Семьдесят тысяч человек было убито в тот страшный день, когда пал город.
И все же Ниса не умерла. До XVII столетия она пыталась восстановить былое величие. Но, как выразился один восточный историк, «красавица Ниса постоянно находилась в объятиях чьего-нибудь желания». От такой неумеренной «любви» она окончательно захирела. В начале прошлого века в зарослях, заглушивших некогда великолепные источники, жили одни только кабаны…
С печалью покидал я древние стены. Почему старина печалит? Остатки древних городов, как останки человека, некогда счастливого и умеревшего в свой срок. Но ведь мы знаем: конец старого — всегда начало нового. И если человечество не деградирует, стало быть, новая жизнь прогрессивнее, и надо как должное принимать всякое падение старого?.. Так почему же грустно на пепелищах? Не потому ли, что остатки былого величия гасят гордыню нашу, напоминают о безжалостности законов времени?..
Но уже через четверть часа я утешал себя простоватым каламбуром: всякому времени — свое время, И подумывал о том, о чем мы обычно вспоминаем в минуту жизни грустную, — о потребностях настоящего. И обрадовался, найдя неподалеку от древних руин новенький дорожный ресторанчик. Не знаю, насколько учитывали отцы города туристскую потребность поскорее переметнуться от печали прошлого к радостям настоящего, только рассчитали они, по-моему, очень точно, соорудив возле Старой Нисы модерновый ресторан того же названия. В нем было все необычное, как необычна сама мертвая столица Парфии. На зеленой лужайке дымили настоящие тамдыры и настоящие чуреки прямо с пылу с жару подавались на столы, стоявшие рядом под соломенными навесами конусообразных шалашей. Кого не устраивала такая экзотика, тот мог спуститься под своды главного здания и там в тенистой прохладе предаться своим раздумьям. Когда на столе горячая шурпа и дымные шашлыки, так хорошо философствуется…
Я не умею скрывать своей радости. Если счастлив, то хочется, чтобы все вокруг были счастливы. Тогда я улыбаюсь встречным девушкам, предлагаю женщинам поднести авоськи, заигрываю с детьми. Но когда у меня плохое настроение, замыкаюсь и молчу. И стараюсь ни с кем не разговаривать, чтобы не испортить людям радость, и не смотрю на девушек, чтобы не злиться на их улыбки. И потому, когда мне грустно, я очень, очень одинок.
Наверно, эта грусть и возвратила меня к печальным воспоминаниям о землетрясении. Захотелось поговорить об этом не просто с эмоциональными очевидцами, а с сейсмологами. Поэтому, возвращаясь в Ашхабад, я заехал по пути на сейсмическую станцию.
— Как было? — задумался ее заведующий Нурмухаммед Аннамухаммедов, когда я попросил его прокомментировать землетрясение с точки зрения специалиста. — Так и было. Станция, как все дома, сразу же рассыпалась. Впрочем, я тому не свидетель, спросите Георгия Николаевича.
Георгий Николавич Коростин — высокий пожилой человек с подкупающе доброй улыбкой — тоже ничего не знал о сейсмических станциях 1948 года. В то время он вообще имел смутное представление о землетрясениях, а кроме того, сам момент, как рушился город, просто-напросто проспал.
Услышав о таком феноменальном случае, я даже расстроился. Вот те на: все считают ашхабадское землетрясение крупнейшей сейсмической катастрофой века, а были, оказывается, люди, которых оно даже не разбудило. Уж не преувеличивают ли очевидцы?..
— Смертельно устал в тот вечер. Едва лег, увидел во сне войну. Будто снова бежал в атаку и гремели взрывы, и крики людей смешивались в один сплошной гул. Проснулся от того, что нечем стало дышать: пыль забила горло. Вскочил в темноте, ударился головой о потолочную балку. Оказалось, дом рухнул и балка удержалась на спинке кровати…
Всю ночь Коростин метался тогда от дома к дому, разгребал развалины, помогал выбраться живым, вытаскивал убитых и раненых. На рассвете заметил, что от трусов — единственной одежды, которая на нем была, остались одни лоскутья. Сорвал с бельевой веревки чье-то женское платье, торопливо влез в него и снова израненными, окровавленными руками принялся разгребать обломки.
Прежде он был инженером на железной дороге, а после землетрясения уже не мог ни о чем думать, кроме как о таинственных силах, встряхивающих землю. И вскоре подал заявление в Институт физики Земли с просьбой принять на работу кем угодно.
Занимаясь организацией сети сейсмических станций в республике, Коростин убедился, насколько они дорогостоящи и неэффективны. И задал себе, казалось бы, совсем нереальную для одного человека задачу — разработать систему автоматических станций. Это стало его увлечением на долгие годы. Но как всякому человеку, слишком самоотверженно влюбленному в свою мечту, ему пришлось походить в «чудаках».
— Автоматика? — удивлялись люди. — Ведь этого нигде нет…
До чего же банальны повторения! Сколько встречал людей, самоотверженно верящих в свое хобби, и у всех похожие судьбы. Хотя люди ведь такие различные. Одни свои случайные мозоли носят, как ордена, другие настоящие ордена свинчивают с пиджаков, чтобы не мозолить глаза людям. Я и прежде знал закономерность, согласно которой способность к труду обратно пропорциональна разговорам о заслугах. И вот еще одно подтверждение. Коростин отдал своей автоматике двадцать лет. Он работал в институте заведующим сектором сейсмологии, а в свободное время сидел над чертежами, занимаясь делом чрезвычайно важным для той же самой сейсмологии. Сколько на это было израсходовано средств из собственной зарплаты, сколько выслушано упреков от жены, обижающейся на «неумеренное» увлечение мужа!
Он работал один за целую лабораторию, искал принципиально новые решения, изобретал рабочие узлы и приборы. Получил семь авторских свидетельств, прежде чем счел возможным сказать долгожданное «готово!». Коростин дал своему агрегату имя «Регион», потому что с его помощью можно прослушивать Землю в любом самом недоступном районе.
По внешнему виду «Регион» напоминает обычный железный шкаф высотой полтора метра. Он устанавливается на бетонный фундамент на дне неглубокого колодца. Колодец запирается на замок, и в течение месяца в него никто не заглядывает. «Регион» сам держит свои чуткие датчики на пульсе планеты. Чуть вздрогнет земля — и прибор всего за одну сотую долю секунды включает двигатель и начинает запись сейсмических волн. Он один записывает и сильные и слабые толчки, тогда как на обычных станциях для этого существует комплекс приборов, облегчает поиски координат и глубину эпицентра землетрясения. И все это при фантастической эффективности, стоимость каждой сейсмостанции снижается в десятки раз.
Когда почти все уже было сделано, приехала комиссия Академии наук СССР, рассматривавшая вопрос об автоматизации сейсмических наблюдений, увидела «Регион» и предложила руководству института немедленно освободить Коростина от всех других обязанностей, чтобы он мог целиком посвятить себя доработке сейсмоавтомата…
Я часто думаю о силах, порождающих хобби. Можно понять коллекционера: он собирает ценности или то, что приобретает ценность в собрании. Но как уразуметь «мучеников идеи», которые, не имея ученых степеней, а стало быть, по распространенному мнению, и не имея права, тем не менее занимаются изучением, скажем, всех аспектов изменения климата Арктики? Над ними часто смеются, как над изобретателями вечного двигателя. Но когда я узнаю о таких людях, каждый раз вспоминаю К. Э. Циолковского. Вот уж поистине «мученик идей» в глазах его современников!.. Идея, как зерно: