ляжет на камень — погибнет, попадет в мягкую землю — прорастет. И еще не известно, какую выкинет поросль. Потому что идея — это почти всегда вещь в себе. Заглянуть в нее до поры невозможно, это было бы все равно что заглянуть в будущее.
Жизнь, она такая — если уж встал на какую из ее дорожек, не сразу удается сойти на другую. В те дни мне везло на увлеченных. Купил две миниатюрные книжечки стихов Махтумкули и Кемине и познакомился с художником Когдиным. Этот человек посвятил себя, возможно, самому нелегкому труду. В век, когда полиграфия может все, стал создавать книги дедовским способом: режет миниатюрные гравюры, перемежая микротекст замечательными заставками и рисунками. Малейшая ошибка — и все надо делать сначала. И сам печатает маленькие странички, сам делает переплеты. Казалось бы, зачем это художнику? Зачем делать микро, когда все стремятся увековечить себя в картинах во всю стену? Но когда видишь, с какой осторожностью книголюбы прячут в нагрудные карманы эти редкие приобретения, начинаешь понимать, что воодушевляет Когдина на титанический труд. Эти микроиздания туркменской классики стали одной из уникальных достопримечательностей Ашхабада.
Потом судьба свела меня еще с одним фанатиком искусства — художником Реджеповым. Было это в выставочном зале объединения «Туркменоковер». Ковроделие в Туркменистане, как известно, восходит к незапамятным временам. Еще парфяне, по словам Страбона и Плиния, славились изготовлением великолепных, особо окрашенных ковров. Специалисты, исследующие этот вид искусства, утверждают, что в X веке, когда образовалась этническая общность людей — туркмены, ковроделие у них уже находилось в расцвете.
Поколения безвестных мастериц совершенствовали «цветное чудо орнаментов». Мне показали одно из этих «чудес» — ковер, обладающий фантастической плотностью — 1148 000 узлов на квадратном метре. Но в тысячелетней истории ковроделия не было случая, чтобы кто-то выткал чье-либо изображение. Сюжетное ковроделие появилось лишь при Советской власти, и одним из основоположников его стал Джума Реджепов. Сейчас ковровщики создали уже немало огромных панно, отражающих успехи Советского Туркменистана. В работе над каждым из них Реджепов принимал самое активное участие. Но от тех времен, когда он был почти одинок в своей мечте создать галерею сюжетных ковров, осталось у него странное увлечение — заниматься ковроделием дома, посвящать любимому делу все свое свободное время, выходные дни, даже праздники. Ему помогает жена Аннатач, тоже потомственная ковровщица, иногда и дети. И так уж повелось: случается в мире какое-то знаменательное событие, у Реджеповых начинается стук дараков — гребенчатых колотушек, которыми уплотняются узлы. И когда вся семья насмотрится на готовый ковер, его упаковывают, относят на почту и отправляют в подарок тому, чье изображение выткано и кто воодушевил их на создание очередного произведения искусства. Такие подарки получили в свое время Джавахарлал Неру и Фидель Кастро, Юрий Гагарин и Чарли Чаплин, Ленинградский филиал Центрального музея В. И. Ленина и Адмиралтейский завод…
Встречи, встречи, сколько их было за недолгие дни моей ашхабадской жизни! Запомнился визит в одну семью, где очень жизнерадостная женщина, Мехриджамал Атлиева, представила пятерых своих дочерей и девятерых сыновей, сильно поколебав мое почтение к нашим хилым московским семьям.
Но больше приходилось вести деловые разговоры. Главный дендролог города Владимир Николаевич Губанов показывал цветники, оранжереи, бульвары и скверы, создавшие Ашхабаду славу города-сада. Если в крупнейших городах Европейской части страны каждый житель покупает в среднем по одному цветку в год, то в Ашхабаде — по десять. Здесь на каждого жителя приходится тридцать семь квадратных метров зеленых насаждений — в двадцать раз больше, чем было четверть века назад. Главный архитектор Абдулла Рамазанович Ахмедов рассказывал о создании в центре города мемориального комплекса, куда войдет памятник воинам-туркменистанцам и сооружаемый ныне мемориал павшим борцам революции. Начальник управления «Каракумстроя» Базар Ниязович Аннаниязов с достойной уважения любовью к точным цифрам подсчитывал, что дал Туркмении Каракумский канал — почти половину всего собираемого в республике хлопка и свыше миллиарда рублей чистой прибыли.
Бывал я и на промышленных окраинах, откуда по всей стране расходятся новые бульдозеры и тепловозы, сельскохозяйственные машины, нефтяные насосы, стекло, ткани и прочее и прочее. Но спешу предупредить читателя, чтобы он не закрывал книгу, утомленный и без того долгим перечислением ашхабадских достоинств; Назову только одну цифру — два с половиной миллиона квадратных метров жилья. Это то, что было построено после землетрясения и что позволяет называть его городом-фениксом, не просто поднявшимся из руин — возродившимся заново.
Да простят мне мои доброжелательные критики неполный рассказ о самой южной нашей столице. Для полного не хватило бы не то что книги — целой жизни. Но ведь у каждого своя жизнь и свое дело. Разумеется, я не прочь бы прожить жизнь в Ашхабаде, если б, как сказал поэт, не было такой земли — Москва с дорогими мне особенностями ее быта.
Позволю себе рассказать еще об одной ашхабадской встрече. Все началось с радио- и телевизионных передач. Я вдруг обратил внимание на особую пристрастность к трансляциям с ипподрома.
— Как?! — воскликнул первый же ашхабадец, кому я сказал об этом. — Вы не были на скачках? Считайте, что не видели Туркменистана.
Надо ли говорить, что после такого обвинения я тут же помчался на ипподром. Увидел зеленое поле, огромное, как аэродром, трибуны, забитые до отказа, солидных туркмен, сдержанно-неподвижных, с глазами, сверкающими молодым азартом из-под тяжелых, словно копны, меховых шапок. По всей длине перил, ограждавших скаковую дорожку, словно воробьи на карнизе, сидели шеренги нетерпеливых мальчишек. А вот ожидаемого стадионного гама не было. Зрители вели себя чинно и благородно, тихо переговаривались, ждали.
Лишь когда четыре красивых упруго-пружинистых жеребца вырвались из дальнего далека на финишную прямую, по трибунам покатился ропот и послышались разрозненные горячие выкрики. Кони промчались, как порыв ветра, и снова затихла толпа, словно и не было этих тысяч азартных болельщиков. И опять долго и терпеливо ждали зрители, пока радио объявит об очередном заезде и пока следующая четверка коней домчит своих, привставших на стременах, жокеев к замершим трибунам.
Пользуясь очередным таким перерывом, я поднялся в маленькую судейскую будочку, познакомился с молодым стеснительным парнем Аширом Аннаевым, старшим зоотехником конного завода «Комсомол».
— Раньше меня называли просто и ясно — «начкон», — сразу же пожаловался он. — Пришел новый экономист, переименовал в зоотехника…
Аннаев рассказал, что на конном заводе имеется двести тридцать племенных коней и две тысячи коров.
— Кони, стало быть, за счет коров содержатся? — удивился я.
— Что поделать… Впрочем, — спохватился он, — спросите главного зоотехника.
Главный зоотехник Владимир Аванесович Аванесов — пожилой плотный мужчина, сидевший тут же за судейским столом, был «патриархом» местного коневодства, вот уже сорок лет стерегущим чистоту знаменитой ахалтекинской породы. Он выслушал мои не слишком квалифицированные вопросы и молча достал из кармана сложенную вдвое ученическую тетрадку.
— Почитайте пока.
Я открыл тетрадь и сразу же оценил предусмотрительность «главкона», таким образом усовершенствовавшего процесс интервью. На ученических листках убористым почерком была записана вся родословная ахалтекинских скакунов. Оказалось, что это не только самый древний тип верховой лошади, вполне сформировавшийся уже две с половиной тысячи лет назад, что она не только уникальна по красоте, резвости и выносливости, но еще является родоначальницей многих линий. Арабская, английская чистокровная, донская, карабахская, многие породы лошадей азиатских и европейских стран созданы при участии ахалтекинцев. При всем при том кони верны своей знойной родине. Даже перевезенные в соседний Казахстан, они грубеют, теряют уникальные качества породы.
И все же их охотно покупают конзаводы многих стран, несмотря на огромную цену, достигающую стоимости двух, а то и трех легковых автомобилей за коня. И если вам, читатель, придется где-нибудь вдали от Родины увидеть скакунов соловой или буланой масти, знайте — дело не обошлось без ахалтекинцев.
Конный завод «Комсомолец» — единственный в мире, где выращиваются эти красавцы, здесь основное племенное ядро породы, чудом уцелевшее после стольких тревог, выпавших на долю туркменского народа. Отсюда «команды» из лучших скакунов постоянно ездят на чемпионаты во многие города страны…
Узнав все это, я уже с новым чувством пошел на площадку, где жокеи в шапочках прохаживали маленьких тонконогих изящных скакунов. А кони, словно польщенные вниманием толпы, проходили танцующей походкой, сдержанно фыркали, качали головами, как в цирке.
— За таким конем невольно пойдешь, как за красивой женщиной на улице, — сказал я какому-то туркмену, стоявшему рядом.
Он презрительно оглядел меня и отошел, ничего не ответив. А я, не зная, что и подумать о такой невежливости, вернулся к судейской будочке, через барьер протянул Аванесову его тетрадку.
— Еще вопросы будут? — улыбнулся он.
— А как… насчет коров?
— Молоко-то небось любите?
— Ну? — ответил я на всякий случай неопределенно.
— Вот именно, — сказал он тоже неопределенно. И снова улыбнулся снисходительно-приветливой улыбкой человека, всего насмотревшегося на своем веку. — А кони у нас уже не убыточны. Преодолели…
С того дня я и приобщился к самой многочисленной в Туркмении когорте ипподромных болельщиков. Ведь ахалтекинские кони — одно из немногих собственно туркменских богатств, сохранившихся с незапамятных времен, которого не сумел отнять у жителей пустыни ни один из многочисленных завоевателей.