ем маленькими своими личными садами? Была бы вода. А ее, как видно, будет вдоволь.
За поселком показалась гора. Не бархан, а именно гора, безупречно круглая, словно вершина зарытого в пески огромного шара. Вид ее был настолько необычным для пустыни, что я сразу же стал просить подъехать поближе. «Газик» послушно свернул с дороги, гудя, въехал на вершину и остановился у треноги тригонометрического знака. Холм устилали красные и серые осколки древних горшков и плошек. Ясно было, что он насыпан вручную в какие-то стародавние времена и что на нем стояла небольшая крепость, одна из тех, что обычно обступали границы оазисов, неся своего рода караульную службу.
— Овадандепе — «Красивый холм», — сказал Олег Сергеевич. — Так он называется.
— А может быть, «Холм красавиц»? — спросил Гундогды, которому по молодости лет такое название, должно быть, больше нравилось. — Видите — черепки? Значит, здесь жили люди. А где люди, там и женщины…
Я присоединился к первому предположению. Исключительно из тех соображений, что все гармоничное красиво. Круглый холм среди хаоса барханов любому чабану не мог не показаться прекрасным.
Сверху пустыня выглядела бескрайней, как море. Серые всхолмленные просторы таяли в подвижной дымке горизонта, меняли цвет. Совсем немного нужно было фантазии, чтобы в зыбких переливающихся миражах увидеть и новые дороги, и поселки, и сады, и частые отары, увидеть то, о чем сухим языком цифр и диаграмм рассказала удивительная папка с длинным заголовком на обложке — «Генеральная схема комплексного освоения пустынных пастбищ Туркменской ССР».
У каждой дороги два конца. У меня выходило и больше. В тот день на машине «Каракумстроя» я поехал из Ашхабада на запад с единственной целью — увидеть конец канала, тот тупик, дальше которого — лишь пунктир будущей трассы на карте гидростроителей. Шофер «газика», назвавшийся только по имени — Эшек, к моему удовольствию, оказался человеком словоохотливым и, узнав, что я собираюсь писать о дорогах Туркменистана, счел долгом взять на себя роль экскурсовода.
— В Фирюзу заедем? — предложил он.
— А чего там?
— Орла на горе видели?
— Может, и видел.
— А чинару?
— Какую?
— Вах, не были вы в Фирюзе! — воскликнул он и решительно свернул на развилке влево.
Дорога постепенно втянулась в редкий лесок, потом колючие акации с шипами в палец подступили к самому асфальту, создав таинственный полумрак. По лесу неторопливо ходили люди, наклонялись зачем-то, словно собирали грибы. И бежала возле дороги речка Фирюзинка, серебристо взблескивала в просветах серой листвы.
— Лес, он лес и есть — для всех радость, — сказал я, вдыхая, как мне казалось, ароматный и влажный воздух. — Вон ведь сколько, людей понаехало.
— Прохладно тут, — откликнулся шофер, не поворачивая головы.
— И красиво, не то что в пустыне. Что ни говори, а лучше наших русских лесов ничего нет.
— Пустыня лучше.
Это было странно слышать, и я, удивленный и даже возмущенный немного, принялся расхваливать влажный аромат подмосковных березняков, сочную зелень лесных полян, прелесть косогоров, сбегающих в лесные овраги…
— Вай! — прервал он меня. — Был я у вас — в армии служил, не понравилось. Куда ни пойдешь — везде лес.
— Вот и хорошо!
— У нас выйдешь на бархан, посмотришь направо — далеко видно, посмотришь налево — далеко видно, ишак идет — во-он где…
Мы замолчали, думая каждый о своем. Скалы нависали то справа, то слева, заставляя дорогу кидаться от одного края ущелья к другому. Асфальтовое полотно вроде бы все время шло вниз, будто мы вовсе не поднимались в гору. Этот обман зрения был особенно удивителен еще потому, что навстречу бежала речка, быстрая, искристая, горная, и казалось, что она вопреки всем законам течет в гору. Потом скалы расступились, выпустили дорогу на простор, и вдали за садами, за синими холмами открылся загородивший полнеба хребет Копетдага. Потянулись за обочинами заборы и ворота с нарисованными на створках пионерскими горнами: начиналась главная зона отдыха ашхабадцев — Фирюза.
Городок был тихим и уютным, чем-то напоминавшим курортные городки Крыма. На перекрестке улиц возле кинотеатра стояли три автобуса, и сотня любознательных туристов, по-европейски говорливых и полураздетых, решительно карабкалась по тропам к вершине горы, где на возвышении, взмахнув крылами, замер каменный орел. Туристочки в шортиках, словно птенцы, забирались под его большие крылья и замирали там в ожидании, когда кто-нибудь из дорожных рыцарей запечатлеет фотоаппаратом этот величественный момент.
Мы свернули вправо и еще от поворота увидели чудо-чинару, по рассказам самую старую во всей Средней Азии. Испросив у сторожа разрешения, я перешагнул через низкую оградку и арычок, по кругу обегавшие чинару, и обошел вокруг нее, стараясь каждый раз касаться ногой жесткой коры. Насчитал двадцать шагов. Ствол конусом поднимался на полутораметровую высоту, и там, как сообщил сторож, его могли охватить только семь человек, взявшись за руки. На высоте четырех-пяти метров чинара разветвлялась на шесть могучих стволов. Седьмой был спилен. Его, как рассказал все тот же словоохотливый сторож, расщепило громом. И будто грохот при этом был такой, что сторож (другой, разумеется, дальний предшественник теперешнего) навсегда оглох от удара.
Какой у дерева возраст? Этого, сколько ни спрашивал, я так и не узнал. И мне пришлось утешаться хитрой мыслью, что надо же оставить и тайну в моих записках. Чтобы читателю, который потом захочет поехать в Туркменистан, было что узнавать самому.
Зато я не откажу себе в удовольствии рассказать легенду о фирюзинской чинаре.
…Будто в неведомые времена жил в этих местах садовод по имени Бахарлы с женой Айджамал, счастливый тем, что у него было семь сыновей. Однажды самый младший из братьев нашел бирюзовый камешек, но звездочет, которому показали находку, сказал, чтобы его немедленно выбросили, иначе у Бахарлы родится дочь и с нею придут несчастья. Родители рассудили, что несчастье то ли будет, то ли нет, а сестренка при семи братьях очень даже кстати.
И родилась у них дочь — писаная красавица. Назвали ее Бирюзой в честь того камешка, подчеркнув этим, что люди они, хоть по-крестьянски и простые, но не больно суеверные. В четырнадцать лет Бирюза стала светить, как полная луна, и на этот свет мотыльками полетели женихи. Родители оказались нетипичными для тех времен и позволили дочке самой выбрать себе мужа. Но это было делом не простым, должно быть, еще и потому, что туркменские девушки вообще не были привычны к такого рода самостоятельности.
Прослышал о красоте Бирюзы чужеземный царь и решил забрать девушку силой. Войско шло к садам Бахарлы с уверенностью победителей. Но братья устроили засаду в ущелье, и «победителям» пришлось бежать. Но царь был упрям, и братья стали изнемогать в неравной борьбе. Тогда Бирюза поднялась на гору и крикнула: «Эй, джигиты-туркмены! Кому дорога честь, приходите сражаться!» В голосе ее было столько боли, что горы не выдержали, отозвались криком, понесли зов по ущельям. От этого, говорят, и родилось горное эхо.
Когда собрались джигиты и прогнали врагов, то увидели всех семерых братьев павшими в жестокой сече. Бирюза не выдержала горя и заколола себя кинжалом. А садовник Бахарлы посадил на могиле восемь чинар, которые, едва выросли, обнялись, как братья, срослись в один несокрушимый ствол…
Мы с шофером долго ходили вокруг чудо-чинары, смотрели в густую крону и говорили о бедах, без конца сваливавшихся на туркмен в прошлом.
— Много их тут ходило, — сказал мой спутник. — Александр Македонский, говорят, был, ханы да шахи всякие, басмачи. Советская власть прекратила эти безобразия…
Обратно мы ехали молча. До самого Геок-Тепе. Это был уже типичный туркменский поселок с серыми дувалами вдоль улиц, с грустными ишаками на перекрестках, с черноглазыми ребятишками в калитках, настолько нетерпеливо любопытными, что хотелось завидовать их неиссякаемому интересу ко всему окружающему. Ходили по улицам бесцветные, незаметные мужчины, а женщины, наоборот, были как букеты в своих ярко-синих, красных, зеленых платьях. Бегали девушки, беззаботно встряхивая длинными косичками, степенно, опустив глаза, ступали замужние женщины.
— Эшек, — спросил я, — скажи, пожалуйста, что означает твое имя?
— Вах, лучше не спрашивай.
— Почему?
Он не сразу ответил. Катилась под колеса иссушенная белая дорога, и белая выгоревшая пустыня разворачивалась за кюветами, все такая же голая, ровная, монотонная.
— Ишак я, осел по-вашему.
— Не может быть!
— Вру, да? — рассердился он. — У нас мальчиков всегда плохо называют. Говорят, когда-то бог забирал себе мальчиков. А зачем ему Эшек или там Гуджюк какой-нибудь, щенок по-вашему, собака маленькая?
— А за девочек чего же не боятся? Я знаю одну семью: семь девочек, и у всех имена красивые.
— Поглядим, как они восьмую назовут.
— А как назовут?
— Могут — Бесдир — «хватит», значит, «надоело» или Дойдук — «насытились».
— Неужели так называют?
— Восемь девчонок — это ж с ума сойти!..
— Эшек, — сказал я, мучаясь от необходимости произносить его имя, — а ведь ты неправду говоришь. Я знаю одного парня с красивым именем — Гундогды.
— Одного, да? Еще и не так назовешь от радости, если единственный сын родился.
— А если единственный умрет? Это ж еще тяжелее.
Шофер фыркнул насмешливо, пожал плечами и ничего не ответил. Но я и так понял, что он хотел сказать: единственного сына родители не отдадут даже по личной расписке самого аллаха. Как видно, ко всем религиям люди относятся одинаково: пока бог помогает, ему молятся, как только он начинает отнимать последнее, с ним перестают считаться…
Так за разговорами мы въехали в Бахарден — большой зеленый поселок среди равнины, пестрой от верблюжьей колючки. В одном из окраинных белых домиков я разыскал начальника строительно-монтажного управления «Западгидрострой» Мезида Мезидова, пересел в его «газик». И снова помчался в пустыню, ров-кую и пыльную, похожую на степь, измученную небывалой засухой. Потом дорога запетляла среди холмов, то раскиданных хаотически, то вытянувшихся ровными цепями. Заблестели полосы воды, неподвижной и мутной, замелькали бульдозеры и экскаваторы, повисшие на краях ра