скопов, и огромные бетонные ступенчатые желоба забелели в котлованах, непомерно широких и глубоких.
— Это не канал, — сказал Мезидов, — это сброс для селевых вод.
Я посмотрел на невысокую стену гор, темневшую в добром десятке километров, на сухую сравнительно ровную степь и улыбнулся недоверчиво.
— Сколько воды пропустит канал?
— Сорок кубометров в секунду.
— А это русло селевого сброса?
— Триста.
— Горы-то велики ли? Откуда на них столько воды?
— Обычно сели, верно, небольшие, но раз в сто лет случаются катастрофические. Канал на века строится, и случайности должны быть предусмотрены.
— Допустим, от селя убережетесь, а если землетрясение?
— Все гидротехнические сооружения строятся с расчетом на девять баллов…
Когда-то я думал, что канал — это прежде всего русло. Но, помотавшись по водным километрам, убедился, что землеройных работ на канале, пожалуй, даже меньше, чем всяких прочих. И здесь, на сто тридцать восемь километров канала, подведомственных Мезидову, требовалось соорудить больше сорока мостов, дюкеров, так называемых быстротоков — бетонных желобов на крутых перепадах уровней.
Мезидов, должно быть, исповедовал старую истину: «Лучше один раз увидеть, чем сто услышать». Не вдаваясь в долгие разговоры, он бросал шоферу отрывочные фразы, и машина носилась от одного гидросооружения к другому через раскопы и горы земли по таким дорогам, что нам все время приходилось сидеть, как тем жокеям, на полусогнутых, вцепившись обеими руками в скобы, в дуги над головой.
Возле одного из котлованов остановились, вышли из машины на сухой и горячий ветер, спустились вниз по крутой каменной кладке. Здесь строился дюкер — высоченная стена с четырьмя квадратными туннелями у основания. Туннели полого уходили вниз и в сотне метров от выхода снова выныривали в русло канала. По металлическим решеткам арматуры лазали строители, вежливо кивали со своей высоты, здоровались, как это принято повсюду в Туркмении, и, занятые своим делом, не оглядывались на нас. Мезидов подозвал бригадира, и мы познакомились.
— Царенко Александр Иванович, украинец, хотя Украины и не видел ни разу: родился в Байрам-Али. Семнадцать лет назад работал на первых километрах канала, теперь к тысячному подбираюсь…
Тысячный километр Каракумского канала — этап, о котором давно мечтают гидростроители, — находился где-то неподалеку. Там — я видел на схеме — будущее русло круто уйдет на север (так диктует рельеф), сделав большую дугу, выйдет к Казанджику, затем, поднырнув под шоссе и железнодорожное полотно, устремится на юг, в самый благодатный, но пока что самый мертвый край Туркменистана — в знаменитые просторы Месерианской равнины.
— А потом? — спросил я у Царенко, вспоминая эту схему.
— До конца пойду. Построю последнее гидросооружение, искупаюсь в Каспийском море и… на пенсию.
Рабочие засмеялись довольные. Должно быть, эта мечта о последнем гидросооружении у берегов Каспия была здесь популярной.
Мы выбрались из котлована и помчались дальше по иссохшим пыльным дорогам. И Мезидов все показывал мне свои и не свои достопримечательности: бетонзавод, где под открытым небом отливались огромные фигурные плиты и блоки, пятнадцатикилометровый участок канала, в один миг вырытый взрывом тот тупик, где пионерная траншея, облепленная бульдозерами, упиралась в пологий лоб пустыни. Посмотрели мы и Арчман — это туркменское Цхалтубо.
Поскольку почти каждый человек считает себя хоть чуточку да больным, я позволю себе дать небольшую справку о курорте Арчмане. Место это необычное, с одной стороны его поджимают горы, с другой — пустыня. Климат самый противоречивый. Бывали здесь январи с температурами минус двадцать пять и плюс двадцать восемь. А летом случалась и сорокашестиградусная жара. Но пусть это не пугает: в сухом воздухе пустыни сорок шесть градусов переносятся легче, чем тридцать пять под Москвой. Главная ценность Арчмана — сероводородные источники. Лечебная вода, которую хоть пей, хоть купайся в ней — все на пользу, булькает в «кипящем» озере, молочным ручьем течет через весь поселок. Читателя, вероятно, интересует, от каких болезней излечивает Арчман? Я попытался составить список недугов, с какими сюда приезжают, и понял, что это мне не под силу. В списке оказались важнейшие болезни века: гипертония, ожирение, неврозы, а кроме того, всяческие полиартриты, спондилиты, гастриты, колиты, простатиты, эндоцеврициты, такие, о которых я никогда и не слыхивал, — псориазы и ахилии.
— Купание в источнике вызывает эйфорию, — сказали мне врачи.
Услышав о таком диве, я тотчас запросился в воду. Поплавал в облаке ароматных пузырей и вылез разочарованный. Только потом, уже в Москве, заглянув в словарь, узнал, что «эйфория» — это повышенно радостное настроение. И только тогда понял, почему после купания меня вдруг потянуло на поэзию — к стихам и песням.
Говорят, песни — душа народа. Когда я читал подряд стихи старых и новых поэтов, просто поражался, как оживилась, просветлела эта душа. Бунин говорил, что печаль песен порождалась тяготами борьбы с природой. Природа, как известно, не изменилась. Изменился человек, исчез парализующий волю страх перед стихиями. И в этом духовном возрождении важнейшую роль сыграл Каракумский канал — детище дружбы народов. Он стал главным полем, на котором туркмены учатся побеждать неверие в свои силы, порожденное веками апатии.
В эту роль «стройки века» особенно верилось здесь, на водных просторах канала, на бесконечных полях, окруженных арыками, на «лунных нагорьях» свежих раскопов, где жуками-скарабеями копошились бульдозеры, где и туркмен, и русский, и украинец, и казах, и татарин ели из одного котла, спали на соседних койках в полевых вагончиках и печалились и радовались все вместе…
— Хотите еще искупаться? — спросил Мезидов.
На пыльных и жарких дорогах я уже успел забыть о ваннах Арчмана и, занятый своими мыслями, не сразу понял моего предусмотрительного гида.
— Купаться будете?
— Как это? Где?..
Канала здесь еще не было, а те желтые лужи, что стояли неподвижно на дне раскопов, меньше всего напоминали реку или озеро.
— Только вода теплая. И в пещере.
— В Бахарденской?!
Это чудо туркменской природы в списках моих желаний стояло одним из первых. Я и сам не раз порывался ехать туда, да все откладывал за дорожной суетой.
— Даешь пещеру!..
Выпрыгнув на сухой асфальт шоссе, «газик» резво побежал обратно в сторону Ашхабада, но вскоре свернул к горам, и уже через пять минут я увидел нечто, похожее на надолбы у подножия невысокой, отдельно стоявшей горы, и белые домики рядом, и неизменный ресторанчик на поднятой площадке под голубыми лепестками крыши.
На склоне чернели три черных зева — входы в пещеру. Перед нижним — большой пятиметровой аркой — на широкой площадке высилось нагромождение острых бетонных глыб, символизирующих, как можно было догадаться, хаос подземелий. Но, охваченный восторгом ожидания, я почти не обратил внимания на это «архитектурное оформление», быстро прошел к железной калиточке, за которой круто уходила в черную пустоту длинная лестница. Перед калиткой сидел по-туркменски на корточках невозмутимый хозяин подземного царства, должность которого, как я сразу же и узнал, называлась весьма оригинально — директор пещеры.
Он буднично сообщил мне, что вход стоит пятьдесят копеек и что всяк сюда входящий, дабы не оставлять надежды на возвращение, должен познакомиться с правилами пользования пещерой, а заодно и со всеми сведениями о ней. Это не составляло труда: все было написано тут же на большом щите. Из надписей я узнал, что длина пещеры — двести тридцать метров, ширина — до пятидесяти семи, а высота местами достигает двадцати метров, что на дне ее, на шестидесятиметровой глубине, вот уже миллионы лет дышит паром теплое озеро.
Я медленно сходил по ступеням, оглядываясь на белое пятно вверху, напоминавшее полную луну. Цепочка желтых слабо светящихся лампочек, изгибаясь змейкой, сбегала в черную бездну. Яркий свет мог бы потревожить хозяев этой пещеры — летучих мышей. Я вглядывался в черные своды, но ничего не видел. Только когда совсем переставал дышать, слышал наверху неясный сонный шорох.
С глубиной пещера приобретала странный синтез таинственности и обжитости. На площадках стояли скамьи для отдыха и раздевалки, точь-в-точь как на пляжах. И у самой воды тоже стояли скамьи, чтобы было куда класть одежду. К воде спускались бетонные ступени. Я пошел по ним и не заметил, как промочил ноги, — такая прозрачная была вода. Лишь потом, приглядевшись, научился видеть эту грань между водой и воздухом — на ней ломалась ровная кромка лестницы.
Странные новые ощущения охватывали меня, пока плыл по безукоризненно ровной глади озера. Растерянность и неловкость, жуть и восторг, и нелепые скачки воображения заставляли торопиться к берегу. Чтобы успокоиться, приходилось уговаривать себя: подумаешь, озеро, всего-то семьдесят метров в длину и глубина — не до центра Земли, максимум двенадцать метров, и температура, как дома в ванне… А гигантские черно-серые и коричневые арки стен уходили в бездну, и прямо-таки чувствовалось, как они скрипят от напряжения, с трудом удерживая навалившуюся на них гору. Волны добегали до черных провалов в сводах, глухо ухали, заставляя думать, что там, в темноте, есть еще что-то живое.
Я доплыл до черного камня на том берегу, оглянулся и замер от новой жути, подступившей к горлу. Над неподвижной черной водой бегали змейки пара, хорошо видные в прямом свете ламп. Резко пахло сероводородом. И мне подумалось об ограниченности наших эмоций. Если здесь, на родной земле, в каких-то шестидесяти метрах от солнечного мира испытываешь нечто близкое к потрясению и с трудом сдерживаешь свои чувства, встревоженные необычностью обстановки, то каково будет космонавтам будущего на чужих и далеких планетах?!
И вдруг сверху послышался шум. Он все приближался по лестнице и превратился в гомон обычной веселой толпы: к озеру, прыгая по ступеням, бежала ватага туристов. Я снова переплыл озеро, едва успевая увертываться от босых пяток, молотивших воду, вышел к скамьям на берегу, увидел газеты, брошенные на мокрый пол, и показалось мне все это обычным шумным бассейном где-нибудь в Сандуновских банях.