начинала биться в истерике, приходил «лекарь» — мулла, «изгонял беса» с помощью тугой ременной плетки… Все это происходило не в такие уж стародавние времена, еще живы люди, которые могут вспомнить, как мужья воспитывали жен по «законам предков».
Что может быть устойчивее традиций? Но эти забылись при жизни одного лишь поколения. И три девушки, сидевшие теперь рядом со мной, посторонним для них мужчиной, и неистово болевших за «свою» команду, были отличным подтверждением этого факта.
В перерывах между телевизионными страстями Байрамклыч рассказывал о своей жизни и о городе, при рождении которого он присутствовал.
— Сам я из этих мест, воевал, вернулся в сорок пятом…
— И с наградами?
— Мы освобождали Майданек.
— Ордена, медали?
— Есть «За отвагу». Но мы Майданек освобождали…
Я понял его и больше не перебивал.
— …Приехал в поселок Небит-Даг, а тут о городе разговор. Работал в районо, в сорок шестом вел подготовку первых выборов в горсовет. Потом был заведующим гороно. Помню, всех учителей было сто пять, из них только четверо с высшим образованием, а больше половины не имели и среднего. Еще с неграмотностью приходилось бороться. Это совсем не просто было привезти детей из дальних аулов, особенно девочек. Собирали их, чтобы отправить в интернат, а они, бывало, и разбегались дорогой: должно быть, кто-то запугивал… — он улыбнулся задумчиво. — Вроде бы так недавно это было, и так давно…
Сколько раз в Туркменистане приходилось мне слышать эту фразу насчет «давно — недавно». Мы отмечаем пятидесятилетие республики, первой национальной государственности в истории народа. Но многим началам нет и этого полувека. Туркменская интеллигенция, например, — явление совершенно новое. Она, на мой взгляд, только еще познает себя, только начинает понимать свои способности и возможности.
— Да и весь Небит-Даг вырос на моих глазах, — продолжал Аманклычев. — На что, казалось бы, старые названия консервативны, а и они меняются. Был район Сахалин. Теперь никто его так не назовет. Какой же Сахалин, когда близко? Были пески, привычные для туркмена. А теперь спросите, как относятся к пыльным улицам?.. Можно все изменить: одежду, облик города, даже пейзаж. Но если уж привычки меняются!..
Перед отъездом из Небит-Дага я зашел к секретарю горкома партии — очень доброй и проницательной женщине с необычным для такого серьезного работника именем — Гуля — «Цветок». Это несоответствие узлом завязывало язык, и я называл ее официально — товарищ Айтакова.
— Как наш город, понравился?
Этот вопрос задают старожилы всех городов: от Калининграда до Владивостока, и я со своим опытом путешественника мог бы, даже не зная, о чем речь, удовлетворить любого местного патриота. Но здесь, не пряча глаз, я говорил о достоинствах Небит-Дага. Айтакова терпеливо выслушала восторженные отзывы и тут же нашла изъян в моих знаниях о городе.
— Вы не были во Дворце пионеров. Я вам его покажу.
Мы сели в машину и уже через пять минут были на окраине, где на фоне дикой горы вырисовывался аккуратный трехэтажный дом со стеклянными стенами и огромными мозаичными панно до самой крыши. Этот «дом детей», по словам Айтаковой, был лучшим не только в Туркменистане, но вроде бы даже во всей Средней Азии. Имелось в нем все, что должно быть в лучших дворцах пионеров: залы, студии, корты, спортивные площадки…
А за огромными окнами зеленели улицы и поднималась, закрывая половину неба, изрезанная тенями стена Большого Балхана — бесстрастного стража этих мест, знавшего и жестокие пыльные бури, и нестерпимый зной пустыни, но никогда прежде не видавшего оазиса у своего подножия. Я смотрел на этот оголенный солнцем и ветрами горный кряж, на большой город, раскинувшийся по равнине, и вспоминал пророческие слова академика Губкина, побывавшего здесь сорок лет назад. «Пустыни Туркмении, — говорил он, — напоминают ландшафт Калифорнии, где руками человека создано много крупных городов, богатый нефтяной район. Но если капиталисты завоевали Калифорнию, район Лос-Анжелеса, отбили их у пустыни, то мы… в условиях советского социалистического строительства, мы создадим индустриальную быль, подобную сказке…»
— Не только нефтяников надо благодарить, но и гидрогеологов, — сказала Айтакова. — Трудно пришлось бы городу, если бы не воды Ясхана.
Она начала рассказывать, на каком жестком водном пайке сидел прежде Небит-Даг и как было найдено в пустыне целое подземное море. Я слушал не перебивая. Очень интересно было сопоставить ее слова с тем, что знал я сам, потому что история открытия «живой воды» Ясханской линзы была известна мне, что называется, из первых рук…
Глава XIБыль о живой воде
Борьбой и болью полнится от века
Любая быль…
Что-то ткнулось в ногу под столом. Надя нагнулась и обмерла: разинув пасть, на нее смотрело чудовище с чешуйчатой кожей и жестким сильным хвостом. Надо было завизжать, залезть в ужасе на стол, но она не пошевелилась, так и сидела, боясь отвернуться от красной зубастой пасти.
— Фокус не удался, — разочарованно сказал кто-то из геологов, отодвигая ногой чучело варана. — Скажи хоть, что испугалась, потешь ребят.
Она смотрела на него не узнавая, внешне никак не изменившаяся, спокойная.
— Шевченко — к начальнику! — послышалось из-за перегородки.
Не чувствуя ног, Надя прошла к двери, услышала за спиной восторженный возглас:
— Ну и выдержка!
В коридоре было сумрачно и прохладно. Надя прижалась к стене и долго стояла неподвижно, стараясь отдышаться от пережитого страха. Хотелось заплакать, но мешала упрямая злость, кипевшая в ней. Куда она попала? Жарища, пыль, развалины Ашхабада, разрушенного прошлогодним землетрясением. И еще этот песчаный крокодил, которого она впервые увидела у своих ног. И слишком строгий начальник, встретивший ее, молодого специалиста, без обещанных в институте «объятий»…
Начальник холодно из-под бровей осмотрел Надю.
— Что умеешь делать?
— Ничего не умею, — упрямо ответила она.
— Чему-то ведь вас учили? — и словно поняв ее состояние, спокойно потянулся за бумагами: — Ладно, составишь для начала геологические профили вот по этим материалам, подготовишь отчет.
— А как я его буду готовить?
— Возьми мой, дома прочтешь, разберешься…
С трепетом, какого не ведала в институте, она ждала оценки за эту первую свою самостоятельную работу. Даже зажмурилась, когда главный инженер, смотревший ее работы, пошел к начальнику.
— Не мне, — сказал начальник. — Она делала, ей и неси.
Потом все же посмотрел профили, улыбнулся довольный:
— Ну вот, а ты боялась…
Вечером они вместе шли тихой душной улицей.
— По Украине соскучилась?
— Ставки снятся, — призналась она.
— Хочешь, домой отправлю?
— Как это?
— Придем на вокзал, найдем какого-нибудь военного, договоримся, чтоб женился на тебе, потом разведетесь.
— Больно просто.
— Останешься на год-два, не уедешь отсюда.
— Не пустят?
— Сама не захочешь. Привяжешься к работе…
В первой своей экспедиции она часто вспоминала те первые дни самостоятельной работы. Наверное, еще и потому, что экспедиция была неожиданно трудной: ее назначили начальником отряда и отправили в глухие районы Юго-Восточных Каракумов исследовать трассу будущего Каракумского канала. В отряде было восемь мужчин и она — маленькая, худенькая, совсем девочка, с романтическими мечтами и сумкой через плечо, набитой деньгами на всю экспедицию.
Холодный ветер свистел в зарослях тамариска, гасил костры. Не снимая теплой одежды, Надя забиралась в спальный мешок и подолгу лежала, не в силах уснуть, слушала, как воют в темноте дикие собаки. Она думала о своей разнесчастной судьбе, забросившей ее в эту страшную безлюдную пустыню.
Когда человеку трудно и одиноко, особенно ярки в памяти картины детства, юности, всего хорошего, что было в жизни. Вот она маленькая стоит на последней парте на коленях, чтобы через головы впереди сидящих учеников видеть учительницу. Она была счастлива тогда, потому что до первого класса ей не хватало двух лет, и ее пустили в это святилище после долгих слезных уговоров. Вот она с подружкой Женей идет по темному полю со школьного праздника, где им выдали подарки — по карандашу. А дома оказалось, что она потеряла свой карандаш, и собралась идти ка темную дорогу искать. И успокоилась, только когда Женя разрезала свой карандаш пополам. Вот она краснеет перед учительницей химии Марией Федоровной, увидевшей у Нади маникюр на мизинце…
В классе их было две чертовы дюжины — тринадцать мальчиков и тринадцать девочек. Сидели двумя рядами парт, соревновались. У каждого ряда был свой лучший химик и физик. Лучшим математиком в девочкином ряду была Надя. Вспомнился выпускной вечер под высокими соснами над уснувшим ставком, песни той долгой и радостной ночи. А утром мать разбудила ее страшной вестью: война!!
Надя осталась в оккупации потому, что мать была на сносях и за ней некому было ухаживать. Вспомнила, как закапывала под яблоней аккуратно завернутый в мешковину Устав колхоза — толстую книгу в красном переплете, как поразили ее немцы, бегавшие за курами с таким видом, словно они год ничего не ели, как ее едва не застрелил пьяный фашист, которого она за что-то обозвала дураком.
Надю всегда упрекали в строптивости. И геологом стала назло одному лейтенанту, попытавшемуся самоуверенно предсказать, что она, как и все девушки, будет учительницей. И в эту экспедицию тоже попала из-за строптивости: ответила слишком резко одному начальнику, который, как потом выяснилось, почему-то недолюбливал симпатичных девчат…
— Слушай, Чевченко, почему издеваешься?!.
Надя торопливо зажгла фонарь, увидела в дверях палатки небритую физиономию коллектора Мирбусова.
— Чего тебе?
— Денег давай. Совсем замерзли — выпить надо.