— Новый сальник хотя бы, — сказал механик.
— Что сальник, просил бы уж прямо землесос, ста-рый-то совсем износился.
— Может, тебе готовый канал подать?
— А чего!
— Этого волшебница не может: силенок маловато.
— Н-да, — задумались гидростроители. — Придется на своем, разбитом.
— Не такой уж он разбитый…
Мы сидели на тесной палубе землесоса, ели розовые куски белого амура и обсуждали судьбу «бедной рыбки», попавшей на сковородку. А заодно и всех других рыб, которые плавают в канале.
— Вы фамилии-то не записывайте, — сказал механик, — а то рыбинспекция припомнит нам этот обед.
— А что делать? — заговорили гидростроители. — Она, проклятая, на удочку-то не идет. Да и сетью взять не просто. А вкусна!
— Что вкусна… Она, благодетельница, всю нашу стройку спасла…
И пошел разговор на тему, которая у московских радетелей природы давно считается банальной, а здесь все вызывает интерес, потому что еще не выветрились воспоминания о растерянности, охватившей гидростроителей, оказавшихся перед неожиданным препятствием.
Пусть простят меня любители сенсаций, но я расскажу эту старую историю. Потому что она, по-моему, остается актуальной: в ней одна из проблем, порожденных вмешательством человека в природу.
Эта проблема возникла сразу же, как были построены первые километры канала. Туркмены говорят: «Родит не земля, а вода». Вода, пришедшая в пустыню, в первый же год начала «родить»… водоросли и прочую растительность. Сначала редкие побеги тростника и рогоза радовали: как же — зелень. Но очень скоро в траве стали застревать моторные лодки, а пропускная способность канала упала в четыре раза. Канал только начал строиться, а над ним уже нависла угроза полного зарастания. Ведь здесь, под щедрым солнцем пустыни, водные растения каждые сутки вытягиваются на десять — пятнадцать сантиметров. Пробовали скашивать зелень косилками — получалось дорого и неэффективно. Пробовали «тралить» ее с помощью троса, который волочили два трактора, идущие по обоим берегам канала. Но приходилось каждую минуту останавливаться и очищать трос. А сорванные водоросли уплывали вниз и сбивались в настоящие запруды. Инженеры предлагали создать специальную машину для очистки русла. Но пока бы ее сконструировали, канал мог превратиться в цепочку тихих зарастающих озер.
И тогда вспомнили о жизни. Да, именно о жизни, подумав, что поскольку фауна и флора благополучно сосуществуют на Земле, то должно быть какое-то уравновешивающее начало. Амударья не зарастает благодаря своему бешеному нраву и еще потому, что там за тысячелетия сложился комплекс взаимно сдерживающих живых организмов. Но делать канал «бешеным» было вовсе не в интересах ирригаторов, и они начали искать другую «гирю», которой можно было бы уравновесить раскачавшиеся весы природы.
Выручили ихтиологи, вовремя вспомнившие о существовании травоядных рыб — белого амура и толстолобика. Мальков привезли сюда с Дальнего Востока, вырастили в рыбопитомнике, выпустили в канал. И рыба быстро справились с задачей, оказавшейся не под силу современной технике. Так были убиты сразу два зайца: решена сложная инженерная проблема и обогащена фауна канала.
Именно опыт Каракумского канала позволил травоядным рыбам начать триумфальное шествие по стране. Они удостоились упоминания даже в постановлении Центрального Комитета КПСС и Совета Министров СССР «Об усилении охраны природы и улучшении использования природных ресурсов» и еще в одном важном документе, изданном от имени Президиума Академии наук СССР, — «Включение растительноядных рыб в число важнейших объектов прудовой культуры и озерно-речного рыболовства важно для решения крупных народнохозяйственных проблем: производства физиологически полноценных и дешевых белковых продуктов питания, мелиорации водоемов (борьба с зарастанием оросительных и сбросных каналов, водоемов-охладителей тепловых электростанций и др.), биологической очистки воды и улучшения санитарного состояния водоемов… Потребляя первичную биопродукцию, эти рыбы тем самым способны утилизировать солнечную энергию и элементы минерального питания растений с весьма высоким коэффициентом полезного действия, превосходя в этом отношении, по-видимому, всех домашних животных».
Вот ведь как, поистине золотая рыбка…
— Однако, — вспомнил я, — где-то здесь, в Карамет-Ниязе, и начались работы с травоядными рыбами?
— Есть рыбозавод, — сказал механик и почему-то пожал плечами.
— А можно туда съездить?
— Отчего ж нельзя?
Он посмотрел на Аранбая, потом на моторку, привязанную к перилам землесоса.
И уже через минуту мы мчались по сверкающей глади канала.
— Вы идите, а я подожду, — сказал Аранбай, причалив к заросшему камышом берегу.
— Зачем ждать? Я, может, долго.
— Чего там делать? Подожду. — И он пожал плечами точно как механик.
Плотная дорога вывела меня к густо заросшим арыкам. И я еще подумал о заевшейся рыбе, которая, очистив канал, почему-то не желает есть точно такую же траву в собственном арыке. А потом впереди открылся необычный для пустыни пейзаж с раскидистыми тополями и ясенями. Стоял возле дороги тростник в четыре человеческих роста, упругий, коленчатый и прочный, как бамбук. За ним виднелись болотистые низинки и полуразвалившиеся глинобитные домики. В следующих болотцах зеркала чистой воды были пошире, и наконец они превратились в квадратные пруды, густо поросшие по берегам плотными стенами камыша.
Из одного такого домика выглянули двое — парень и девушка, с удивлением уставились на меня.
— Занимаетесь археологией?
— Это инкубаторный цех, — серьезно ответил парень, похлопал по стене и тут же принялся разглядывать свою ладонь, должно быть оцарапанную обо что-то острое, торчавшее из глины.
— В таком цехе и лягушек не выведешь.
— А белый амур ничего, выклевывается…
Парень насторожился, едва я вынул блокнот.
— Во-он старший рыбовод, идите к нему, — отмахнулся он и исчез за стеной.
У дальнего пруда я разглядел грузовик. Пруд был спущен. В мутной луже, образовавшейся на дне, вода рябила от паникующей молоди. Хлюпая по илу высокими резиновыми сапогами, ходила внизу женщина, черпала мальков ведром, носила их к машине и выплескивала в большой бак, стоявший в кузове. Рядом ходил старший рыбовод Бехтурган Альмурадов, что-то записывал в тетрадку.
— Рыбозавод имеет 18 прудов общей площадью 60 гектаров, — бойко начал докладывать он, когда я задал свои вопросы. — Каждый год сдаем десять тонн товарной рыбы…
— Как товарной? Вы же должны заниматься размножением?
— Обязательно. Десять миллионов штук выращиваем каждый год.
— Не может быть!..
Он принял мое восклицание за восхищение и начал рассказывать, как они в этих же прудах, где молодь, выращивают крупных рыб и как выводят мальков. А я вспоминал другой рыбозавод — под Волгоградом — огромный, благоустроенный, с отлично оборудованными прудами и рыбоходами, где мне называли такую же цифру, и не верил в равенство этих двух хозяйств. И еще вспоминал горькую статью в «Правде»: «…вместо планируемых десяти тонн сеголеток белого амура в коллекторно-дренажную сеть выпущено всего несколько тонн. Ни один километр не был подготовлен в соответствии с рекомендациями ученых. А значит, и то, что сделано, не принесет желаемых результатов».
Рыба-то оказывалась, действительно, сказочной: несмотря на такое к ней отношение, упрямо делала свое важное дело. Да еще как! Механическая очистка километра коллекторно-дренажной сети обходится почти в две тысячи рублей, а белый амур ту же самую работу делает максимум за двадцать.
Я возвращался в Карамет-Нияз со страстным желанием поделиться с кем-нибудь своим возмущением по поводу запущенности рыбозавода, играющего такую важную роль в судьбе канала, но увидел Караша Николаевича, ходившего по берегу с негаснущим удивлением в глазах, и «рыбные неурядицы» сразу показались мне мелочью, не заслуживающей внимания.
— Ну! — говорил он. — Разве тут что узнаешь? Ни деревца не было, ни кустика. Помню, где-то здесь пыльная буря налетела. Я тогда сидел в палатке, составлял бухгалтерский список. Вдруг — удар, палатка вздулась, словно детский шар, и исчезла в пыльном вихре. И все бумаги, и алюминиевая доска, которую подкладывал, когда писал, только мелькнули в вышине. Много было пыльных бурь, а та запомнилась, потому что ветер унес справочную книгу, без которой я не мог делать бухгалтерские расчеты. Книгу несколько дней искали и нашли в двух километрах от лагеря…
Теперь Карамет-Нияз изумрудно сверкал в чистом воздухе зеленью своих садов. Мы походили по улицам, похожим скорее на парковые аллеи (так густо сплетались кроны деревьев), зашли в поселковый Совет. Его председатель — молодой парень, только что вернувшийся из армии, — Астандурды Алламов позвал на помощь первого местного старожила, секретаря парторганизации Джанмурата Наркулова, и они вдвоем принялись вспоминать, что тут было и что стало. Стал поселок на тысячу жителей, Дом культуры, школа-восьмилетка, участковая больница. Но больше всего они говорили о садах и парках, в которых утонули дома. И походя рассказали историю, похожую на легенду, о Курбане, заблудившемся в песках. Когда он совсем уж собрался отдать душу аллаху, увидел руку, протянувшую ему флягу с водой. Потом Курбан назвал своего сына Федором в честь спасшего его русского геолога. А в том месте, где это случилось, назло пустыне посадил дерево. Он поливал его, привозя воду на верблюдах. Далеко разнеслась весть о чабане, бросившем вызов пустыне. И всякий, кто проходил мимо и отдыхал в тени дерева, выливал часть своей воды на горячий песок…
В тот момент до меня не дошел глубокий смысл легенды. Лишь после, наслушавшись других рассказов, в которых о людях, вырастивших в пустыне дерево, говорилось как о героях, я понял: рождение зелени среди иссушающих песков еще очень долго будет здесь удивлять людей и восприниматься как чудо.
А потом мы отправились в Ничку — другой поселок, относящийся к этому же поссовету, но расположенный в шестидесяти трех километрах от Карамет-Нияза. Катер на подводных крыльях мчался по каналу, не оставляя волн. Было полное ощущение не плавания, а именно езды на автомобиле — ровной, монотонной, стремительной. И моторист больше походил на шофера, сидел за обыкновенной баранкой перед приборной доской, точно такой же, как в легковой машине, и никелем сверкала перед ним такая же, как в обычных такси, надпись «Волга». Цапли тяжело поднимались из прибрежных заро