— До сих пор нерешенной остается проблема чемодана.
— Вот книга, — сказал я ему. — Она там немного порвалась, и я ее подлатал.
Поскольку я не понес книгу прямо к библиотекарю, а вернулся с нею домой и как мог подклеил порванные страницы и починил обложку, ее вид значительно улучшился. Я собирался скрыть от него все происходящее в доме тетушек, а особенно прозвище «кошачья мамуля», приставшее к Эльке по всему кварталу, но не знал, чем объяснить состояние книги, и думал открыть ему часть правды и рассказать, что Элька завела рыжую кошку по прозвищу Рыженькая Цип, и та разыгралась и порвала ее, когда обеих тетушек не было дома. К моему облегчению, он не обратил большого внимания на этот скомканный рассказ, да и саму книгу не вынул из газетной обертки.
— Да-да, вижу. Теперь мне бы только добыть подходящий чемодан, и все будет готово в дорогу. Книгу я почитаю уже в поезде.
Он уселся на пол, среди кучи одежды, в которой рылся, и с глазами, рассыпавшими искры радости сквозь толстые стекла очков, со все возрастающим воодушевлением рассказал мне о поездке в Ур Халдейский. Все, в сущности, уже приготовлено в дорогу, и ему сейчас недостает только подходящего чемодана: одного маленького крепкого чемодана ему будет довольно для всех его нужд. Сперва, с переездом матери в дом его сестры Рины, он составил список всех необходимых вещей, и ему вдруг стало ясно, что чем больше он о них думает, тем больше их становится и список делается все длиннее. Если бы он взял все, что пришло ему в голову, поездка из Иерусалима в Ур Халдейский была бы похожа на поездку сэра Мозеса Монтефиори из Лондона в Иерусалим. Сэр Мозес в свое время прибыл в Иерусалим с караваном карет и повозок и если бы дожил до наших дней (а для такого человека, как он, вероятность этого была бы весьма велика — человек, которому удалось продержаться в нашем мире более ста лет, мог бы растянуть нить своей жизни еще на несколько десятков лет), то нагрузил бы своим багажом и свитой несколько вагонов поезда. Сперва Срулик думал взять книги, касающиеся всех раскопок в Месопотамии, а ведь таковые могли бы заполнить целый вагон! Видение себя самого, едущего в Ур Халдейский в вагоне, полном книг, напоминающем читальный зал в библиотеке Бней-Брит, навело на него такую тоску, что он захотел сжечь всю библиотеку. Вдруг во тьме глубокой тоски ему явилось озарение: он поедет в рубашке на голое тело, вот так — без всего, без всякого багажа! Как говорят арабы, «хафиф» — налегке! Если бы он был богат, то не взял бы с собой даже одного маленького чемоданчика, даже портфеля или ранца. Положил бы в карман чековую книжку — и довольно. За деньги можно добыть любую вещь в любом месте, и нет необходимости ехать нагруженным тюками, ящиками, чемоданами, пакетами и связками. Но поскольку он небогат и не имеет возможности выбрасывать рубашку, когда она станет грязной, и покупать вместо нее другую, ему необходим один маленький чемоданчик для купальных принадлежностей, стопки белья и сменной одежды, Библии и книги «Авраам», обобщающей результаты всех раскопок Ура Халдейского и делающей из них выводы обо всем, написанном в Торе о прародителе евреев. В сущности, он тоже мог отправиться в путь без всякого чемодана, не так, как богач, покупающий себе новую пару трусов взамен испачканной, а как бедуин, способный преодолеть сотни километров без какой-либо поклажи, если бы не его повышенная чистоплотность, требовавшая хотя бы купальных принадлежностей и двух перемен одежды. Два таких чемодана в свое время находились на чердаке дома, но исчезли в тот же день, когда исчез из дома его отец. В один из них Отстроится-Храм наверняка упаковал свой макет Храма. Да, а что делает он, Срулик, на полу, среди кучи ношеной американской одежды? Ищет один более или менее пристойный костюм, который потребуется ему в Багдаде. В Уре Халдейском он будет ходить в рабочей одежде, но надо полагать, что там, в Багдаде, находятся и английские чиновники, весьма следящие за официальными церемониями, согласно которым человек всегда должен быть одет в соответствии с требованиями места и своего занятия, и иракские, судящие человека по его галстуку и отглаженным складкам брюк и даже способные изгнать из музея легкомысленного оборванца, осмелившегося войти туда без галстука на шее. В чемодане найдется место и для галстука, и для одного пристойного костюма.
Так как дома чемодана для него не нашлось, Срулик вышел купить его у Шимона Гарджи, но по дороге передумал, остановился и вместо того, чтобы свернуть в переулок чемоданного мастера, направился к дому своего старинного друга Гавриэля Луриа. У него было, конечно, достаточно денег на покупку чемодана, однако он жалел каждый грош, потраченный здесь вместо того, чтобы послужить ему там. Стоимость чемодана в Иерусалиме могла бы обеспечить ему месяц жизни в Уре. Надо, однако, полагать, что будучи уже там, на месте, он сможет наняться рабочим на раскопки и оказаться, в определенном смысле, на месте тех немногих счастливчиков, которые удостоились в этом мире блага и заниматься тем, что им по сердцу, и зарабатывать той же самой деятельностью. Но на такое предположение нельзя опираться, тем более что мы не располагаем какими бы то ни было ясными свидетельствами того, что сейчас действительно проводятся раскопки в Уре Халдейском. Вместе с тем в его памяти возникло четкое видение чемоданов в гигантском подвале дома Гавриэля. Несколько лет назад, накануне поездки Гавриэля в Париж для изучения медицины, они вдвоем спустились в подвал, и Срулик увидел там по крайней мере пять-шесть чемоданов, оставшихся после того, как Гавриэль вытащил три, с которыми уезжал.
— Только бы старик оказался дома, — сказал он сам себе, войдя в ворота и начав подниматься по ступеням, ведущим на балкон.
У него было чувство, что старый бек, отец Гавриэля, одолжит ему чемодан с большей охотой, чем мать, и это чувство возникло вопреки сознанию того, что у него нет для него никаких оснований в опыте прошлого, поскольку во всех случаях, когда он обращался к ней до сих пор, она отвечала ему согласием без всяких колебаний и даже с радостью от того, что имеет возможность ему помочь. Он точно знал, какой чемодан выберет, ведь уже тогда, увидев его впервые и собираясь ехать вместе с Оритой, он обратил на него особое внимание. Это был маленький чемоданчик, светло-коричневый, как верблюжья кожа (и не исключено, что он действительно сделан из верблюжьей кожи), с голубой окантовкой, во всех отношениях на диво подходящий для путешествия в Ур Халдейский и воплотивший в себе цвета пустыни, в окружении которой проходила жизнь наших древнееврейских предков.
Словно в ответ на пожелание Срулика, над лестницей показалась сперва лысина старого бека, а вслед за нею — его мощные черные усы и он сам, погруженный в красное кресло и перебирающий янтарные четки и безмятежно беседующий с сеньором Моизом, братом Розы, сидящим напротив и начищающим пастой «Брассо» пепельницу с павлином, струящую потоки света в лучах заходящего солнца.
— Как раз только что мы говорили о вашей уважаемой тетушке Эльке, — сказал старик своим хриплым голосом. — Знаете ли, господин Исраэль, — тетушка ваша удостоилась дара Божьего создавать прекраснейшие вещи, приносящие человеку радость и позволяющие, некоторым образом, заглянуть за занавес семи небес. Когда друг мой, бывший градоначальник сэр Рональд Сторс, увидал павлинью пепельницу, он исполнился изумления и уже готов был тут же, на месте, купить ее у меня за двадцать пять фунтов, да я ведь купил сию пепельницу не с тем, чтобы ею торговать. И вот мне пришла в голову мысль, и о ней я рассуждал с сеньором Моизом в тот самый момент, когда вы поднимались по ступеням, — заказать госпоже Эльке большую работу и не скупясь заплатить ей сумму, достаточную на прожитие в течение восемнадцати лун. И вот какую вещь сделает для меня Элька: большой медный поднос, служащий столешницей для обширного стола, за который смогут воссесть двенадцать приглашенных. А на медном подносе госпожа Элька пусть выгравирует картину большую и весьма-весьма дивную, а именно — Моисея и Аарона, стоящих перед фараоном. И Моисей говорит Аарону: «Возьми посох свой и брось перед фараоном — и станет крокодилом». И бросил Аарон по приказу Моисея посох свой пред фараоном и рабами его, и стал он крокодилом.
— Да-да, — сказал Срулик и стал прикидывать в уме, как перевести тему разговора в русло чемодана. — А как Гавриэль? Как продвигается его учеба в Париже?
Старик погрузился в глухое молчание, и капельки пота проступили на его лысине и засверкали пляшущими искорками, отзывавшимися на солнечные стрелы, сыпавшиеся из пепельницы в руках сеньора Моиза.
— Нет мне утешения от любимого сына, — сказал старик. — Он позабросил занятия свои, и я уже писал к нему, что ежели немедленно не вернется он к трудам и наукам, то будет лишен мною наследства.
— Вот и я еду учиться, — сказал Срулик. — Скоро… через несколько дней.
Теперь дорога к чемодану уже была проложена, и все же ему пришлось вернуться за ним назавтра, поскольку старому беку было неизвестно местоположение ключа от подвала. Мать Гавриэля пошла на прием в глазную клинику доктора Ландау, а старик не знал, где его ашкеназская жена имеет обыкновение прятать свои ключи.
— Завтра поутру подвал будет открыт, — сказал старик. — Я еду в Яффу, и сеньору Моизу придется достать из подвала некоторые вещи для меня. Ежели вы будете в девять часов поутру или же в девять часов и тридцать минут, чемодан будет к вашим услугам и в вашем распоряжении здесь, на столе.
Когда назавтра в девять часов без семи минут Срулик поднялся по ступеням на балкон Гавриэлева дома, ему навстречу внезапно вылетело некое округлое черное тело, словно бросившийся в атаку кот. Он побледнел, отпрянул и зацепился за перила. К его ногам упал черный лондонский котелок Иегуды Проспер-бека, а следом устремился сеньор Моиз, поднял его, смахнул с него вынутой из-за пазухи щеточкой пыль и разгладил своими огромными пальцами образовавшиеся на нем вмятины. Срулик прибыл в разгар ссоры между матерью Гавриэля и его отцом. Госпожа Джентила Луриа, деликатная изящная женщина с мечтательными глазами, стояла в дверях дома и метала в престарелого мужа, сидевшего в кресле на балконе и готового к поездке в Яффу, детали его дорожного одеяния с добавлением ругательств на идише, приправленных помоями на ладино. Сеньор Моиз встал между ними, пытаясь успокоить женщину ласковыми словами и умиротворяющими жестами — и «с