над ним и, несмотря на это, был по духу чужд и враждебен ему. Замком управлял орденский капитул – горожане для управления городом избирали собственный магистрат и старосту. Город раскинулся вширь – неприступный замок устремился ввысь. Город жил бурной жизнью: в мастерских трудились ремесленники, на рынке и на пристани шумно вели дела местные и приезжие торговцы, по улицам расхаживали, высматривая красивых мужчин, знатные матроны в богатых нарядах, тут же проповедовали обосновавшиеся в Тору не монахи нищенствующих орденов[66], на площадях перед костелами разыгрывались религиозные пьесы из Ветхого Завета и играли в кости, всюду сновали слуги и подмастерья. Замок затих, словно притаился, и мало кто знал, что происходит в его стенах. Он был у всех на виду, но о нем старались не говорить и вспоминали лишь во время войны и тогда, когда по улицам проезжали на исполинских конях высокомерные молчаливые братья-рыцари в белых плащах с начертанными на них черными крестами.
«Это лучшие воины, каких знает свет», – вспомнил Стегинт, когда, сойдя с корабля, увидел рыцаря, проскакавшего в сторону городской брамы. Вид человека, с ног до головы закованного в броню, вызвал в его сердце трепет и восхищение.
– Стегинт, – отвлек наставник, – у тебя глаза получше будут. Будь добр, посмотри – видишь то здание?
– Ну.
– Что за фигурка изображена над входом?
– Птица какая-то.
– Голубь?
– Кажется, да.
– Знак Святого Духа. Это госпиталь. Нам не туда.
– А кого мы ищем?
– Братьев.
– Братьев?
– Нищенствующих братьев. Проповедников, миноритов – не важно. И те и другие есть в этом городе. Говорить с братьями тевтонского дома я бы поостерегся. Так что высматривай черные и серые плащи. Особенно серые. Это ведь твой орден.
Стегинт сердито зыркнул на Патрика, но, увидев лукавую улыбку на его лице, не удержался и тоже улыбнулся.
Они медленно приближались к городской браме. Повсюду звучала непривычная ятвяжскому уху немецкая речь. Дома в предместье в основном были из дерева, за воротами начинался кирпичный город. Когда миновали арку, чей-то голос неуверенно назвал имя Патрика. Путники обернулись. С краю дороги у торгового прилавка стоял высокий темноволосый монах-минорит с глубокими морщинами на лице. Убедившись, что не обознался, он радостно заулыбался, простер руки и шагнул навстречу ирландцу. Они крепко обнялись. Потом бегло заговорили на каком-то своем языке и направились вверх по улице, перебивали друг друга, часто смеялись, зачем-то показывали друг другу лысые макушки и толкались, как подростки.
Забытый ятвяг поплелся следом, не в силах разобрать ни слова из их разговора и оттого сильнее чувствуя одиночество в этом чужом шумном городе. Слева, подпирая низкое небо, нависала тяжелая цитадель, недавно поглотившая белого всадника. Над нею развевались полотнища белых стягов, на которых были начертаны кресты, а на одном, выше остальных, – черный орел.
На другой стороне улицы показались две дамы. Одна знатная. В продольном разрыве пепельно-синего плаща виднелось платье вишневого оттенка. Голову и большую часть лица покрывала странная полупрозрачная паутина, из-под которой показалась высокая белая шея, острый подбородок и налитые губы – одного цвета с платьем. Рядом шла служанка в коричнево-желтом платье, с плетеной корзинкой. У нее были полноватые руки, округлое моложавое лицо, светлые кудрявые волосы, широко открытые глаза. Заметив Стегинта, она, не останавливаясь, наклонила голову к госпоже и что-то быстро проговорила, указывая пальцем на юного монаха. Знатная дама взялась тонкими пальцами за края паутинки и, приподняв ее, внимательно посмотрела на ятвяга. «Лаума…» – тихо прошептал тот, чувствуя, как мурашки побежали по коже и защекотало в груди. Мимо, гремя по каменной мостовой железными колесами, проехала повозка. Конь вытянул шею и чуть не укусил нерасторопного монашика.
– Стегинт! – окликнул громко Патрик.
Два старых монаха остановились и ждали. Дама в синем плаще опустила сетку на лицо и, прибавив шаг, пошла дальше, сопровождаемая служанкой. Раздосадованный и смущенный ятвяг медленно поплелся к наставнику, ругая его про себя, как умел.
– Не поминай лишний раз Андая и прочую нечисть, – посоветовал Патрик, – много мужчин в этом городе погибли на войне. Поэтому не приписывай внимание одиноких женщин своим достоинствам.
– На меня по крайней мере смотрят, – буркнул обиженный отрок, развеселив наставника.
Минорит кивнул на отрока и спросил что-то. Патрик ответил, отрицательно качая головой. С лица собеседника сошла улыбка, в глазах отразилось непонимание. Ирландец добавил к сказанному еще несколько слов, и они продолжили путь.
– Что он хотел? – спросил ятвяг.
– Он спрашивал, как давно ты посвятил себя служению Богу, приняв монашеский чин по уставу ордена святого Франциска Ассизского[67], и стал моим послушником?
– А ты что ответил?
– Я сказал, что ты язычник, а ризы носишь лишь по необходимости.
Стегинт остановился и потрогал сбившийся воротник.
– Пойдем. Этому человеку можно доверять, – уверил его Патрик, – его имя Брендан. Он мой старый друг. Родом из той же страны, откуда я. Когда-то мы вместе приехали в Пруссию и Ливонию. Я ушел. А он остался. Видишь, Господь ведет нас, раз послал его нам. Но для всех остальных людей, которых мы встретим, ты – мой послушник. Поэтому не забывай креститься и опускай глаза в землю, когда на тебя смотрят женщины.
Замок остался за спиной. Монахи прошли две или три улицы и оказались на площади. Здесь толпилось множество народа. Все смотрели в одну сторону, но что привлекало их внимание, Стегинт не мог понять. Брендан дал знак следовать за ним. Пробравшись через толпу, путники увидели францисканский монастырь и строящийся храм. Каменный пояс будущих стен поднялся на высоту, едва превышавшую человеческий рост, и лишь со стороны площади был значительно выше. Миновав портал, они оказались в обширном пространстве будущего костела. Работы не велись, но кругом стояли строительные леса. Каменные колонны только начинали подниматься из земли и должны были расти не быстрее деревьев.
– Я видел за городом телеги с камнем. Это для храма?
– Если бы, – усмехнулся Брендан, – крестоносцы строят новый большой замок в устье Вислы – Мариенбург. Некоторые толкуют, что он будет совершенно неприступным и туда перенесут столицу ордена.
– Врастают корнями.
– Да уж.
Сразу у входа поднималась каменная чаша с водой в половину человеческого роста. Патрик и Брендан по очереди смочили в ней пальцы, перекрестились, поцеловали крест. Брендан довольно легко для своего возраста забрался на леса. Стегинт посмотрел на Патрика. Тот кивнул, предлагая послушнику последовать примеру товарища.
Сверху Стегинт опять увидел площадь. Теперь он мог лучше рассмотреть толпу и понять, что привлекло общее внимание. Там вершилось странное действо. Друг против друга стояли две ватаги вооруженных людей. Одни в старых грязных одеждах и шкурах. Другие – в белых плащах с черными крестами, как у крестоносцев. Впереди первой ватаги выступил великан в два человеческих роста, но голова у него была несоразмерно мала, а руки коротки. В одной руке он держал щит, во второй – меч. С другой стороны против него вышел мальчик. Он держал пращу и спорил о чем-то с великаном. Всех их окружало плотное кольцо зрителей.
– Это Давид сражается с Голиафом, – сказал Патрик.
Стегинт ничего не понял. Он помнил рассказ Патрика, но не мог соотнести реальность того, что было когда-то давно, с живой реальностью происходящего на площади.
– Они разыгрывают представление, понимаешь? Играют. Показывают, как было. Вон там стоят воины Израиля. Против них – филистимляне. А горожане смотрят на это и так познают Священное Предание, как если бы они сами были там.
Брендан указал рукой на толпу и что-то сказал.
– Видишь тех зрителей, – повторил Патрик Стегинту, – Брендан говорит, их привели сегодня издалека. Это новообращенные пруссы и те, которые еще только думают креститься. Они никогда не были в городе. Они смотрят представление, а толмач переводит им. Потом их накормят и отпустят домой, а они разнесут весть по своим деревням.
Стегинт легко различил людей, о которых говорил наставник. Они стояли особняком, за спинами филистимлян, и были в простых одноцветных одеждах, похожих на те, что носили на его родине. Тем временем Давид перестал ругаться с Голиафом, замахал пращой, и Голиаф неуклюже рухнул на землю, рассыпавшись на двух голиафчиков. Горожане засмеялись. Иные весело засвистели. Гости-пруссы напряглись, некоторые попятились. Воины Давида подняли оружие и грозно заорали.
– Они кричат «бей язычников», – пояснил Патрик и добавил, – кажется, в Писании такого не было.
Тем временем воины Израиля, потрясая копьями, так мужественно двинулись на филистимлян, что даже у Стегинта тревожно забилось сердце, а филистимляне тут же устремились в бегство, и с ними побежали пруссы – зрители представления. Брендан всплеснул руками, быстро спустился с лесов, и Стегинт увидел, как он, выбежав из храма, довольно смело стал на пути бегущих и, раскидывая руки в стороны, как Христос на деревянном распятии, стал ловить их, вместе с толмачом пытаясь объяснить суть произошедшего.
Толпа начала расходиться. Воины Израиля и их враги снимали плащи и старые доспехи, беседуя друг с другом, как добрые друзья.
В трапезной монастыря собралась дюжина монахов – все, кроме Патрика, минориты. Помещение было с квадратное, с невысоким потолком и тяжелыми дубовыми столами. Слово взял настоятель. Он говорил воодушевленно, часто показывая ладонью на Стегинта, немало смущая этим юного ятвяга, который ни слова не понимал на этом ломаном шипящем языке. Потом поднялся Патрик. Он говорил скромно, часто прикладывая обе ладони к груди, из чего Стегинт понял, что он выражает благодарность и радость о встрече. Потом все сложили ладони, опустили головы и молились. Только после этого приступили к скромной трапезе, за которой говорили мало. В основном – настоятель и Патрик. После обеда все произнесли благодарственную молитву, и Брендан проводил гостей в пустующую келью. Здесь два ирландца опять заговорили на своем языке, совершенно забыв о присутствии послушника.