. Это подчеркивается и в следующем эпизоде, когда Весловский садится на лошадь Анны, чтобы научить коня «галопу с правой ноги». На такое смешение половых ролей реагируют и мужики, которые жнут рядом:
– Глянь-ка. Эта в портках женщина? – сказал один из них, указывая на садившегося на дамское седло Васеньку Весловского.
– Не, мужик. Вишь, как сигнул ловко! (ч. 6, гл.17, т. 9, с. 210).
Долли замечает позже, что Анна отказалась от роли жены-женщины в доме и что за все хозяйство отвечает не она, а Вронский:
Дарья Александровна наблюдала эту новую для себя роскошь и, как хозяйка, ведущая дом, – хотя и не надеясь ничего из всего виденного применить к своему дому, […] невольно вникала во все подробности и задавала себе вопрос, кто и как это все сделал. […] Дарья Александровна знала, что само собой не бывает даже кашки к завтраку детям и что потому при таком сложном и прекрасном устройстве должно было быть положено чье-нибудь усиленное внимание. И по взгляду Алексея Кирилловича, как он оглядел стол, и как сделал знак головой дворецкому, и как предложил Дарье Александровне выбор между ботвиньей и супом, она поняла, что все делается и поддерживается заботами самого хозяина. От Анны, очевидно, зависело все это не более, как от Весловского. […] Анна была хозяйкой только по ведению разговора (ч. 6, гл. 22, т. 9: 230).
Еще более «гостьей» Анна оказывается в детской собственной дочери:
– Мне иногда тяжело, что я как лишняя здесь, – сказала Анна, выходя из детской и занося свой шлейф, чтобы миновать стоявшие у двери игрушки. – Не то было с первым (ч. 6, гл. 19, т. 9: 218).
Именно в детской сосредоточивается и материализуется тот дух, который царит во всем имении – «английский», иностранный, «машинный», неестественный… Ребенок окружен всякими устройствами, которые должны помочь ему развиваться, и вся обстановка напоминает скорее цех или фабрику, чем детскую комнату.
В детской роскошь, которая во всем доме поражала Дарью Александровну, еще более поразила ее. Тут были и тележечки, выписанные из Англии, и инструменты для обучения ходить, и нарочно устроенный диван вроде бильярда, для ползания, и качалки, и ванны особенные, новые. Все это было английское, прочное и добротное и, очевидно, очень дорогое (ч. 6, гл. 19, т. 9: 216).
Уже когда родилась дочка Вронского (с фамилией Каренина), ей дали имя матери «Анна». Но вскоре ее имя переиначили на иностранный лад «Ани» (Annie), и вместе с ней в семье Карениных появилась англичанка мисс Эдвард, и в доме начали говорить о ребенке как о baby[26]:
Англичанка, заменившая во время болезни Анны француженку, с вязаньем миньярдиз сидевшая подле мальчика, поспешно встала, присела и дернула Сережу.
Алексей Александрович погладил рукой по волосам сына, ответил на вопрос гувернантки о здоровье жены и спросил о том, что сказал доктор о baby. […]
– Я думаю, что кормилица не годится, сударь, – решительно сказала англичанка (ч. 4, гл. 19, т. 8: 492).
С самого начала ребенок несет печать «чужого», «чужеродного». Анна отдает дочь в руки иностранок как во время пребывания в Италии, так и после возвращения в Россию. О чувстве отчуждения по отношению к дочери говорит то, что Анна ничего не знает о ее физическом развитии, особенно о последних зубах:
Кроме того, тотчас же по нескольким словам Дарья Александровна поняла, что Анна, кормилица и нянька и ребенок не сжились вместе и что посещение матерью было дело необычное. Анна хотела достать девочке ее игрушку и не могла найти ее.
Удивительнее же всего было то, что на вопрос о том, сколько у ней [девочки] зубов, Анна ошиблась и совсем не знала про два последние зуба (ч. 6, гл. 19, т. 9: 217).
Увиденная глазами Долли жизнь в Воздвиженском кажется разобщенной, неорганичной, устроенной «по часам», «по-английски», как говорит княжна Варвара:
И потом, c‘est un intérieur si joli, si comme il faut. Tout-à-fait à Panglaise. On se réunit le matin au breakfast et puis on se sépare. Всякий делает что хочет до обеда. Обед в семь часов (ч. 6, гл. 20, т. 9: 220).
Люди соединяются не для того, чтобы заниматься чем-то настоящим, как в Покровском Левина, где женщины вместе варят малину на веранде, мужчины едут на охоту, дети и взрослые сообща собирают грибы в лесу. В Воздвиженском собираются для прогулок и «пустых игр». Заводила в этом деле Васенька Весловский:
– Une partie de lawn tennis, – улыбаясь своею красивою улыбкой, предложил Весловский. – Мы опять с вами, Анна Аркадьевна.
– Нет, жарко; лучше пройти по саду и в лодке прокатиться, показать Дарье Александровне берега, – предложил Вронский (ч. 6, гл. 20, т. 9: 220).
После обеда все, однако, начинают играть в новейшую игру lawn tennis, преемницу того крокета, который был главной забавой в усадьбе кузины Бетси:
После обеда посидели на террасе. Потом стали играть в lawn tennis. Игроки, разделившись на две партии, расстановились на тщательно выровненном и убитом крокетграунде, по обе стороны натянутой сетки с золочеными столбиками (ч. 6, гл. 22, т. 9: 236).
Подчеркивается роскошь граунда (золоченые столбики), но одновременно его остриженность (ср. «стриженая грива» и «короткий хвост» английского коба Анны), т. е. некое вмешательство человека в природу.
Дарья Александровна с трудом понимает английскую игру. Ей кажется ненатуральным, что взрослые люди занимаются такой игрой, без детей. С беспокойством она следит за другой игрой – флиртом Анны с Васенькой.
Во время же игры Дарье Александровне было невесело. Ей не нравилось продолжавшееся при этом игривое отношение между Васенькой Весловским и Анной и та общая ненатуральность больших, когда они одни, без детей, играют в детскую игру. Но, чтобы не расстроить других и как-нибудь провести время, она, отдохнув, опять присоединилась к игре и притворилась, что ей весело. Весь этот день ей все казалось, что она играет на театре с лучшими, чем она, актерами и что ее плохая игра портит все дело (ч. 6, гл. 22, т. 9: 236).
Ощущение, что в Воздвиженском все играют в жизнь, вместо того чтобы жить, все усиливается у Дарьи Александровны в течение дня. В этом театре занимаются постоянным переодеванием – Анна появляется в четырех разных нарядах в тот единственный день, который Долли проводит в имении.
[Анна] – Теперь пойду одеваться, а тебе пришлю девушку (ч. 6, гл. 18, т. 9: 214).
Теперь надо идти одеваться. Я думаю, и ты тоже. Мы все испачкались на постройке. […] Да, мы здесь очень чопорны, – сказала она, как бы извиняясь за свою нарядность (ч. 6, гл. 22, т. 9: 229).
Постоянная смена одежды у Анны контрастирует с тем, что у Долли только одно «лучшее платье» (ср. также с ее «.заплатанной кофточкой»).
Долли пошла в свою комнату, и ей стало смешно. Одеваться ей не во что было, потому что она уже надела свое лучшее платье; но, чтоб ознаменовать чем-нибудь свое приготовление к обеду, она попросила горничную обчистить ей платье, переменила рукавчики и бантик и надела кружева на голову (ч. 6, гл. 22, т. 9: 229).
Переодевание, как и новые постройки в имении, знаменуют некую перемену ситуации и становятся субститутом той главной перемены, которая никак не осуществляется, – развода Анны и освящения ее брака с Вронским. Тайное решение Анны не рожать больше детей и неопределенный статус дочери неожиданно претворяют в жизнь первые английские слова Вронского на станции железной дороги при упоминании имени Каренина – «not in my line». Дочка Вронского останется «Карениной», других потомков не будет, семьи не будет, род (line, lineage) Вронского на нем закончится[27].
Для Долли самое «ненатуральное», что происходит в «английском» имении, – это решение Анны не иметь больше детей. По дороге в Воздвиженское Долли сама много думала о всех трудностях, связанных с беременностью, с воспитанием детей и позволила себе даже мечтать о «самых страстных и невозможных романах». Но смерть ее последнего ребенка лежит тяжестью на ней, особенно потому что в своем горе она одна:
«[…] И сверх всего – смерть этих же детей». И опять в воображении ее возникло вечно гнетущее ее материнское сердце жестокое воспоминание смерти последнего, грудного мальчика, умершего крупом, его похороны, всеобщее равнодушие пред этим маленьким розовым гробиком и своя разрывающая сердце одинокая боль пред бледным лобиком с вьющимися височками, пред раскрытым и удивленным ротиком, видневшимся из гроба в ту минуту, как его закрывали розовою крышечкой с галунным крестом (ч. 6, гл. 16, т. 9: 204).
Попытки гостившей в имении Долли уговорить Анну попросить развод кончаются ничем. И когда Анна возвращается в спальню после очередной дозы морфина, и Вронский вопросительно смотрит на нее, ища следов ее разговора с Долли, он ничего не находит «в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем». Анна прячет глубоко внутри себя свои «skeletons» – те «скелеты», которые в начале ее связи с Вронским были так «смешны», но теперь выросли и своей мрачностью представляют угрозу ее отношениям с Вронским.
Отъезд Долли из имения Воздвиженское закрывает навсегда для Анны тот душевный просвет, который Долли сумела открыть. Праздная «английская» жизнь быстро скрывает опасную бездну.
Пробыв день, и она [Долли] и хозяева ясно чувствовали, что они не подходят друг к другу и что лучше им не сходиться. Одной Анне было грустно. Она знала, что теперь, с отьездом Долли, никто уже не растревожит в ее душе те чувства, которые поднялись в ней при этом свидании. Тревожить эти чувства ей было больно, но она все-таки знала, что это была самая лучшая часть ее души и что эта часть ее души быстро зарастала в той жизни, которую она вела (ч. 6, гл. 24, т. 9: 244–245).