И для чего говорить по-французски?
Нет, я вас предупреждаю, если вы мне не скажете, что у нас будет война, если вы еще позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого антихриста (право, я верю, что он антихрист), – я вас больше не знаю, вы уж не друг мой, вы уж не мой верный раб, как вы говорите. Ну, здравствуйте, здравствуйте (Толстой 1889: 5).
Так изъясняется фрейлина Анна Шерер по-русски в начале романа в третьем издании «Войны и мира», вышедшем впервые в 1873 г. и переиздававшемся без изменений и после этого. Перевод французской речи Mlle Scherer сделан самим Толстым. Можно спросить, что побудило писателя к переводу? В самом ли деле устранен билингвизм в романе, или перед нами только изменение в отношениях французского и русского языков в тексте романа? Может быть, Анна Шерер в действительности все еще говорит на французском, хотя нам, читателям, ее речь передается на языке романа – на русском? Последнее подтверждается другой ее репликой на том же вечере:
Ах, да! Расскажите нам это, виконт, – сказала Анна Павловна с радостию, чувствуя как чем-то à la Louis XV отзывалась эта фраза: – Contez-nous cela, vicomte (Толстой 1889: 17).
Тут Толстой ясно дает нам понять, что русская фраза «расскажите нам это, виконт» в действительности сказана по-французски. Необходимость привести фразу и по-французски (Contez-nous cela, vicomte), по всей видимости, вызвана сравнением «à la Louis XV», – чтобы читатель мог чувствовать всю прелесть фразы, потерявшуюся в русской форме. А если французский язык не привносит никаких дополнительных смыслов, он может так же хорошо выступать в русском «облике»[33].
Изучение использования французского языка в романе «Анна Каренина» (кстати, Толстой начал писать новый роман в том же 1873 году, когда роман «Война и мир» был переиздан с заменой части французских текстов на их русский перевод) обнаружило сложную семиотическую функцию этого языка в тексте. Каждый раз, когда герои пользуются французским (или когда сам автор вводит его в свою речь), этот язык как-то оформляет ситуацию, дает особую тональность происходящей коммуникации. Вокруг французского создается целый клубок смыслов. Постараюсь показать, как это происходит. В мое поле зрения будут входить не только французские слова, но и те случаи, когда автор или говорит, или другим путем дает нам понять, что коммуникация происходит на французском. Таких ситуаций, разумеется, больше, чем прямых вкраплений иностранных слов.
Самое отрицательное отношение к французскому выражает Константин Левин. Его особенно коробит введение чужого языка в дом, святое место для Левина. Еще в молодости Левину, так любившему дом и семью Щербацких, было непонятно, «для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски» (ч. 1, гл. 6, т. 8: 31). И когда он спустя длительное время посещает одну из сестер, Дарью Облонскую, в ее имении Ергушово, он снова сталкивается с той же воспитательной практикой.
Дарья Александровна и Левин говорят по-русски, но когда дочка Таня входит к ним, мать переходит на французский: «– Зачем ты пришла, Таня, – сказала Дарья Александровна по-французски» (ч. 3, гл. 10, т. 8: 318). Девочка ищет свою лопатку и говорит по-русски: «Где моя лопатка, мама?». Дарья Александровна входит в роль учительницы и поправляет ее: «– Я говорю по-французски, и ты так же скажи». Но девочка забыла французское слово, и матери приходится подсказать и потом объяснить, где отыскать лопатку. Левин реагирует болезненно на это:
«И для чего она говорит по-французски с детьми? – подумал он. – Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности» (ч. 3, гл. 10, т. 8: 319).
Непосредственно перед этим эпизодом Дарья Александровна решилась поговорить с Левиным о Кити и старалась объяснить ему трудное положение молодой девушки, стоящей перед выбором жениха. Разговор возбудил в Левине память о его неудачном предложении. И, наверно, об обеде с Облонским в ресторане перед предложением.
Там неестественность всего ресторанного порядка стесняла Левина, но особенно его оскорбила встречавшая их француженка:
Он [Облонский] подошел к буфету, закусил водку рыбкой и что-то такое сказал раскрашенной, в ленточках, кружевах и завитушках француженке, сидевшей за конторкой, […] Левин же только оттого не выпил водки, что ему оскорбительна была эта француженка, вся составленная, казалось, из чужих волос, poudre de riz и vinaigre de toilette. Он, как от грязного места, поспешно отошел от нее (ч. 1, гл. 10, т. 8: 44).
Французские слова poudre de riz и vinaigre de toilette появляются как знак сверхчужого, подчеркивая ненатуральность этой женской фигуры, – в оптике Левина, разумеется. Ведь Облонский отнюдь не страдает от того же самого. Но когда дело доходит до составления меню, Облонский переходит на сторону Левина, отмежевываясь от официанта, который упорно называет все блюда по-французски. Облонский спрашивает у Левина: «не начать ли с устриц?» – на что Левин говорит: «– Мне все равно. Мне лучше всего щи да каша; но ведь здесь этого нет». Официант-татарин нагибается над Левиным «как няня над ребенком» и предлагает: «– Каша а ля рюсс, прикажете?» Облонский, по всей видимости, воспринимает поведение татарина как насмешку над своим другом и заказывает ему меню по-русски: «суп с кореньями… тюрбо под густым соусом… каплунов… ну и консервов». А официант повторяет все блюда по-французски: «Суп прентаньер, тюрбо сос Бомарше, пулард а лестрагон, маседуан де фрюи…» – и тем самым, словами автора, «доставил себе удовольствие повторить весь заказ по карте».
Описанная ситуация хорошо показывает всю сложность функции вкрапленных французских слов. Они одновременно усиливают реализм описания и вписываются в шкалу свое-чужое в бахтинском смысле. Официант пользуется французскими словами, напечатанными на карте, с удовольствием произносит их, это его официантский гонор. А Облонский, который ничего не имеет против французского (или француженок, если вспомним его недавнюю историю с француженкой-гувернанткой m-lle Roland), в этой ситуации солидарен со своим другом Левиным, отказываясь от французского. Его речь к тому же свидетельствует о том, что он знает, что он ест. Он обедает в ресторане, как дома у себя.
Такого болезненного отношения к французскому, как у Левина, нет у других героев. Знание французского входит в их языковой репертуар и ничуть не противоречит их «русскости». Например, самый что ни на есть русский князь Щербацкий «из старого дворянского семейства» говорит «на том отличном французском языке, на котором столь немногие уже говорят теперь» (ч. 2, гл. 34, т. 8: 272–273). Но в речи князя, как она представлена в романе, не появляется никаких французских слов, в отличии от речи княгини. Когда Щербацкие отдыхают на водах в Германии, их язык, естественно, пронизан французским, языком общения между русскими за границей. Мы слышим от княгини: «– Если хочешь, я познакомлюсь с мадам Шталь. Я знала ее bellesoeur» (ч. 2, гл. 31, т. 8: 256). И когда она видит, как Кити восхищается этой дамой и ее воспитанницей Варенькой, она замечает: «Уморительны мне твои engouements» (с. 256). Мы не знаем, общаются ли княгиня и Кити полностью по-французски, но французское слово engouement явно значимо. Слово повторяется и в речи автора (который, правда, выражает точку зрения княгини), и «увлечение» Кити приобретает чуть ли не признаки болезни (ср. другое значение engouement: состояние, когда посторонний предмет застревает в горле)[34].
Сначала княгиня замечала только, что Кити находится под сильным влиянием своего engouement, как она называла, к госпоже Шталь и в особенности к Вареньке (с. 265).
Но когда княгиня видит, что Кити вечером читает французское евангелие, подаренное ей госпожой Шталь, она считает нужным предупредить ее, что это уже излишество: «– Il ne faut jamais rien outrer» (c. 266).
Если французский естествен для Щербацких в Германии, то так же натурален он и в великосветских кругах Петербурга. Но и там французский не нейтрален, он всегда привносит особый оттенок в речь героя. У кузины Вронского Бетси Тверской французские словечки летают в воздухе вперемежку с английскими. Подруги Бетси, Лиза Меркалова и баронесса Штольц, описываются так:
Две дамы эти были главные представительницы избранного нового петербургского кружка, называвшиеся, в подражание подражанию чему-то, les sept merveilles du monde (ч. 3, гл. 17, т. 8: 346).
Бетси (становясь посредницей между Вронским и Анной, видя сначала в их романе занимательную игру) приглашает Анну в свой кружок: «Приезжайте хоть посмотреть, как изучение нравов» (ч. 3, гл. 15, т. 8: 339). Но Анна не понимает новых нравов и спрашивает у Бетси по поводу Лизы: «Что такое ее отношение к князю Калужскому, так называемому Митттке?» (с. 350). Бетси старается объяснить, прибегая к французскому выражению[35], которое дается нам в кальке по-русски:
– Новая манера. Они все избрали эту манеру. Они забросили чепцы за мельницы. Но есть манера и манера, как их забросить (с. 350).
Слова звучат как некое предупреждение Анне: можно идти против установленных правил общества, но надо знать, как. А Анна все равно не понимает: «– Да, но какие же ее отношения к Калужскому?» Бетси начинает смеяться и говорит: «– Это вы захватываете область княгини Мягкой. Это вопрос ужасного ребенка». Княгиня Мягкая ведь слывет enfant terrible, так как она «известная своею простотой, грубостью обращения» (ч. 2, гл. 6, т. 8: 159), она, как говорится, не заботится о