комильфотности[36].
Для двуязычных переход от одного слова к целым выражениям или предложениям – один шаг. Мы не знаем, на каком языке Бетси произносит свое «забросили чепцы за мельницы», – вероятно, на французском. Но когда Бетси получает записку от Вронского, автор считает нужным вставить «сказала она по-французски» («Алексей сделал нам ложный прыжок, – сказала она по-французски, – он пишет, что не может быть…» (ч. 3, гл. 17, т. 8: 348)). Под этим ложный прыжок кроется французское faux pas, т. е. своим отсутствием Вронский срывает игру: на поверхностном уровне игру в крокет, а на более глубоком уровне – игру с Анной, которая, главным образом, ведется у Бетси или с ее помощью. Анна понимает слова Бетси, и автор комментирует:
Эта игра словами, это скрывание тайны, как и для всех женщин, имело большую прелесть для Анны. И не необходимость скрывать, не цель, для которой скрывалось, но самый процесс скрывания увлекал ее (ч. 3, гл. 17, т. 8: 348).
Для такого «скрывания тайны» игра со своим-чужим весьма уместна. Русская форма ложный прыжок к тому же напоминает читателю о только что проигранных Вронским скачках и тех роковых последствиях, которые они имели для Анны. Слово-калька дает игру слов, так сказать, в двух языковых измерениях: по-французски – в конкретном контексте, по-русски – в контексте всего романа.
Интересную трансформацию одного французского фразеологизма мы наблюдаем в связи с речью Вронского. Автор описывает жизнь и характер Вронского:
Вронский, несмотря на свою легкомысленную с виду светскую жизнь, был человек, ненавидевший беспорядок. […] Для того чтобы всегда вести свои дела в порядке, он, смотря по обстоятельствам, чаще или реже, раз пять в год, уединялся и приводил в ясность все свои дела. Он называл это посчитаться, или faire la lessive (ч. 3, гл. 19, т. 8: 355).
Самый важный момент в «стирке» (la lessive) Вронского – освободиться от долгов тем людям, с которыми он больше не хочет иметь никакого дела. «Делать стирку», т. е. вносить ясность и определенность в свою жизнь с Анной, впоследствии становится целью всех действий Вронского (особенно это касается вопроса ее развода с Карениным). А из описания совместной жизни Анны и Вронского в его имении Воздвиженское мы узнаем, что все конкретное устройство дома лежит на Вронском и что даже обед полностью зависит от его забот:
И по взгляду Алексея Кирилловича, как он оглядел стол, и как сделал знак головой дворецкому, и как предложил Дарье Александровне выбор между ботвиньей и супом, она [Долли Облонская] поняла, что все делается и поддерживается заботами самого хозяина. От Анны, очевидно, зависело все это не более, как от Весловского. (ч. 6, гл. 22, т. 9: 230).
Когда гостья Долли просит горничную «отдать вымыть» какую-то часть ее одежды, она узнает следующее:
– У нас на постирушечки две женщины приставлены особо, а белье все машиной. Граф сами до всего доходят. Уж какой муж… (ч. 6, гл. 19, т. 9:215).
Выражение Вронского «faire la lessive» чуть ли не конкретно обыгрывается в образе его жизни в имении – он даже заботился о такой традиционно женской работе, как стирке белья.
На двух уровнях обыгрывается также и выражение «du train que cela va», произнесенное Анной в разговоре за обеденным столом во время посещения Долли. Анна жалуется на то, что Вронский слишком занят какими-то общественными делами: «Du train que cela va все время уйдет на это» («С таким образом жизни…», т. е. занятым, напряженным). По ее раздражительному тону Долли понимает, что «с этим вопросом об общественной деятельности связывалась какая-то интимная ссора между Анной и Вронским» (ч. 6, гл. 22, т. 9: 235). Французское выражение описывает ситуацию занятости Вронского общественными делами, его отсутствия дома и, таким образом, отчуждения от Анны (что ее и раздражает). Но в романе в целом слово train маркировано и напоминает читателю о железной дороге, топосе любовной истории Анны и Вронского. Здесь же слово train появляется в связи с раздражением Анны поведением Вронского, тем самым играя роль некого предзнаменования дальнейших событий в жизни этой любовной пары. Отношения Анны с Вронским развиваются своим роковым ходом («du train que cela va»), которым ни Анна, ни Вронский не могут управлять.
Речь многих героев из великосветских кругов пестрит французскими словами, смысл которых в основном – передать колорит их манеры говорения. Таков, например, друг Вронского Серпуховской, высокого военного чина, который старается вовлечь Вронского в политику. В его речи мы встречаем такие выражения:
«Tout ça est une blague» [все это ложь], «Cela n’est pas plus fin que ça» [все это не так уж хитро], «Это я понимаю, но персеверировать ты не должен. Я только прошу у тебя carte blanche». «Трудно любить женщину и делать что-нибудь. Для этого есть одно средство с удобством без помехи любить – это женитьба. […] Да, как нести fardeau [груз] и делать что-нибудь руками можно только тогда, когда fardeau увязано на спину, – а это женитьба».
«И еще: женщины все материальнее мужчин. Мы делаем из любви что-то огромное, а они всегда terre-à-terre» (ч. 3, гл. 21, т. 8, с. 365–367).
Все эти слова выскакивают в русской речи Серпуховского (местоимение ты указывает на то, что он общается с бывшим товарищем по полку по-русски; см. ниже о местоимениях) как широко употребляемые, трафаретные или, в случае fardeau, как замена более грубого русского соответствия («женщина-груз»).
Так использует французский язык и мать Вронского. Когда она приезжает в Москву (одновременно с Анной Карениной), она говорит сыну: «– Ну, а ты, говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux» (ч. 1. гл. 18, т. 8: 78). Французское выражение (буквально «плетешь идеальную любовь») намекает на нерешительность, неспешность Вронского в деле заключения брака. Прямо сказать это было бы трудно для матери – французское иносказание оставляет свободу «не понимать», и Вронский именно так и реагирует: «– Я не знаю, на что вы намекаете, maman».
Диалог Вронского с матерью поднимает другую языковую проблему, которая проходит через весь роман. Речь идет об употреблении местоимений в обращениях: ты – вы в соотношении с tu – vous. Мать Вронского начинает с русского «ну, а ты, говорят…», но при переходе на французский заменяет местоимение на достаточно фамильярное vous, как было принято у русских дворян того времени (см. Friedrich 1966: 214–259).
Вронский отвечает ей, пользуясь обращением «maman» и местоимением «вы». Можно предположить, что все предложение сказано по-французски и что под этим «вы» кроется vous. Таких случаев в романе множество. Отчасти они изучены лингвистом Джоном Лайонсом, который, основываясь на исследовании Фридриха, указывает на сложную игру с местоимениями, которая происходит именно в Анне Карениной (Lyons 1979: 235–249).
Фридрих и Лайонс убедительно показывают, что в обращениях к одному лицу используются три местоимения: русское фамильярное «ты», французское «vous», которое отнюдь не исключало близость (французское «tu» использовалось преимущественно при интимных отношениях; в Анне Карениной оно не играет никакой роли), и русское «вы» с его характером формальной вежливости. Троичная модель предоставляет большой диапазон, словами Лайонса, «for the exercise of one’s individual preferences and the expression of one’s change of mood or emotion» (Lyons 1979: 238). Сложность интерпретации усиливается еще и тем, что Толстой не всегда указывает на язык общения, есть много случаев, когда только «из ситуации» можно понять, что под русским кроется французский (ср. речь m-lle Шерер в начале Войны и мира, которая после перевода на русский все равно остается французской).
Посмотрим на некоторые ситуации, где герои переходят от одного местоимения к другому, тем самым выражая то сближение, то отчуждение.
Перед роковыми скачками Вронский приезжает на дачу Карениных повидаться с Анной. Он встречает ее в саду и замечает какое-то замешательство в ней.
– Что с вами? Вы нездоровы? – сказал он по-французски, подходя к ней. […]
– Нет, я здорова, – сказала она, вставая и крепко пожимая его протянутую руку. – Я не ждала… тебя.
– Боже мой! какие холодные руки! – сказал он.
– Ты испугал меня, – сказала она. – Я одна и жду Сережу, он пошел гулять; они отсюда придут. […]
– Простите меня, что я приехал, но я не мог провести дня, не видав вас, – продолжал он по-французски, как он всегда говорил, избегая невозможно-холодного между ними вы и опасного ты по-русски (ч. 2, гл. 22, т. 8: 220–222; курсив Толстого. – Б. Л.).
Вронский прибегает к французскому именно благодаря «нехолодному» вы/vous. Русское «ты» кажется ему «опасным», оно могло выявить их любовные отношения, которые еще держатся в тайне. Разумеется, раньше уже бывали ситуации, когда между ними говорилось «ты» (так, например, в сцене акта любви Анна обращается к нему: «– Все кончено. У меня ничего нет, кроме тебя. Помни это» (ч. 2, гл. 11, т. 8: 178)). Но в сцене на даче Вронский не знает, одни ли они, и поэтому продолжает говорить по-французски. Анна, напротив, обращается к нему на «ты», хотя с некоторым замедлением («Я не ждала… тебя»). Этим она приближает его к себе, втягивает его в свою интимную сферу. Вронский сразу чувствует, что у Анны что-то на сердце, и просит ее:
– Я вижу, что случилось что-то. […] Скажите, ради бога!
– Сказать?
– Да, да, да…
– Я беременна, – сказала она тихо и медленно (с. 222).
Мгновенная реакция Вронского на слова Анны такая:
– Да, – сказал он, решительно подходя к ней. – Ни я ни вы не смотрели на наши отношения как на игрушку, а теперь наша судьба решена. Необходимо кончить, – сказал он, оглядываясь, – ту ложь, в которой мы живем (с. 222).